ТЕ САМЫЕ СОЛОВКИ

 

Высадили нас в Ельце. В тюрьму ГУГБ приняли всего шестнадцать человек. Долго и нудно обыскивали. Затем повели в баню; души были изо-

 

лированы, надзор был усиленный, ни единого слова нам не разрешили произносить, после душа каждый был подвергнут строжайшему медицинскому осмотру и личному обыску, утонченному и беззастенчивому.

Одиночка — около 5 квадратных метров. Койка подъемная, столик и табурет вмонтированы в пол, окно забрано толстой чистой решеткой, застеклено армированным стеклом, через которые луч солнца пройти не может. Мертвая тишина. Даже шагов надзирателей не слышно.

Это первое в моей жизни ''кладбище живых". Первое в моей жизни, и потому особенно ярко запомнившееся.

На третьи сутки в камеру неслышно зашел офицер в форме госбезопасности с серым, ни чем не примечательным лицом и безличным голосом спросил:

— Вопросы к администрации есть?

— Когда будет разрешено написать домой? — спросил я.

— Своевременно.

— Будет ли разрешено читать книги и газеты?

— Сообщат в свое время.

— Почему не дают прогулки?

— Получите по окончании карантина.

— Какова продолжительность карантина?

— Карантин установлен инструкцией. По окончании его сообщат.

Задавать больше вопросов не хотелось...

Прошло не многим более 2-х недель, и меня первый раз вывели на прогулку. Впечатление было такое, что во всей тюрьме сидел я один: ни встреч, ни шорохов, ни звука. Мертвая тишина...

А через 4 дня меня и еще некоторых товарищей вывезли на станцию Елец в столыпинский вагон—по 6 человек в купе, завешанное простыней.

Вагоны наши в Москве перегнали по окружной дороге на Ленинградский вокзал, прицепили к муромскому поезду, и мы помчались по краю болот и озер на северо-запад, а после Ленинграда все прямо на север.

По пути попадались домики путевых обходчиков, дорожных мастеров, и, несмотря на суровую природу, на их одиночество, как мы завидовали их свободной жизни! Крупные государственные деятели, ученые, студенты и хозяйственные работники откровенно завидовали им, рядовым жителям земли. Великое дело свобода!

Чем дальше на север, тем реже встречались села и жилье, реже леса. Пошли низкорослые тундровые деревца и кустарники. Чаще встречались озера и болота, все больше было разноцветных валунов могучих размеров.

Но вот на маленькой станции Кемь наши вагоны отцепили. Началась

 

нудная процедура выгрузки "живой продукции". Нас заводили без обыска в маленькие камеры кемского отделения ''СТОН" — Соловецкой тюрьмы особого назначения. Около недели мы провели в этих камерах, получая уже тюремное довольствие: горячее питание, треску отварную или соленую. Потом нас привели на причал, у которого пришвартовывался пароход "СЛОН" (Зашифрованное название "Соловецкий лагерь особого назначения"),

На палубе поместился скот, в каютах разместились команда, охрана, а мы --- в трюме.

Раздался сильный отвальный гудок, и мы отправились в путь на Соловецкие острова. Устроились, кто как мог. Наверху разместился пулеметчик (у открытого лаза в трюм) и два стрелка. Товарищ рядом тяжело вздохнул и, ни к кому не обращаясь, вслух произнес: "Доехали... Лучше быть воробейчиком на Воробьевых горах, чем соловейчиком на Соловках".

Начало сильно болтать. Мы вышли из гавани в открытое море. Через три с половиной часа наш "СЛОН" пришвартовывался к маленькой дощатой пристани. Нас построили и повели к главному Соловецкому монастырю, построенному еще во времена Ивана Грозного.

Историки утверждали, что, отобрав у Казани 500 наиболее сильных татар-пленников, он направил их на Соловецкие острова, и они положили своим трудом основание монастырю, который до самой революции функционировал, как тюрьма Святейшего Синода для инакомыслящих…

Монастырская стена была полирована из синих, фиолетовых, красных валунов, притертых один к другому, подобраны они были с художественным вкусом.

Неторопливо, как все здесь делают, нас ввели во двор и разрешили сесть. Двор порос свежей травкой, ярко-зеленой, чистой, с бриллиантовыми росинками. Было свежо, Чувствовалось дыхание Белого моря. Началась процедура проверки и приемки, Времени прошло немало, а солнце так и не садилось, гуляя по горизонту.

В камерах, куда мы попали, стояли деревянные койки. Полы в бывших монастырских кельях были деревянными, окна без козырьков. Сразу же принесли ужин, состоящий из большого куска трески, аппетитно зажаренной на тюленьем сапе, большое блюдо квашенной капусты чудесного засола и кусок черного хлеба.

В камере было шесть коек: две заняты конструкторами-сторожилами, они уходили с утра в рабочую камеру, а четыре койки заняли мы.

Нас познакомили в первый же вечер с порядком отбытия наказания. Режим здесь был слабее, чем в Ельце, но круче, чем в пересыльных

 

тюрьмах, или даже в Кеми.

Все заключенные, как правило, не работали, один раз в декаду на каждого выдавалось по одной книге, таким образом создавались маленькие камерные библиотеки, книги которых менялись трижды в месяц. Тюремная библиотека была сказочно богата. Многие книги в ней были уникальными. Она содержала основной монастырский фонд, а затем пополнялась за счет личных библиотек тех высокопоставленных чиновников царской службы, которые в соловецкой земле нашли себе покой, успев подписать дарственные на свои книги. Разрешили нам за наличный расчет выписывать одну газету. Все стали получать кемскую районную газету "Советское Беломорье".

После двухлетнего перерыва в чтении для нас наступил подлинный праздник книги или, как говорили подельные товарищи, "Культурная революция".

Мне удалось получить и тщательно изучить: трехтомник "История Великой Французской революции в воспоминаниях, письмах современников, документов и газетных статьях". Я наслаждался ею.

Раз в неделю нас водили в баню. Путь лежал мимо монастырского собора.

Собор был окружен могилами именитых людей, живших не по своей воле на соловецкой земле.

В один из дней "культпохода" в баню я невольно задержался у могилы, на которой лежал черный гранитный камень с глубоко выбитой надписью, повествующей о том, что раб божий (имя было выбито неясно), не пожелавший стать царским рабом, кошевой атаман Запорожской сечи за учиненное во время царствования императрицы Екатерины Великой возмущение умов запорожских казаков на непослушание ей—Великой Госу-дарыне, — сослан был на землю Соловецкую. Отбыв в темнице 25 лет и выйдя из нее ровно ста лет от роду, он по доброй воле постригся в монахи и по истечении 25 лет пребывания в иноческом сане в бозе почил на 126 году своей жизни.

За ознакомление с надписью и снятие в неположенном месте головного убора я был наказан тремя сутками строгого карцера и лишен на неделю бани. Но что это значило по сравнению с многострадальным полувековым заточением кошевого атамана!

Мы прожили в Соловецком кремле около десяти дней, а затем нас внезапно погрузили на открытые машины и по дамбе повезли в Саватьево. Ехали мы лесом богатейшим, как будто это было в муромских местах, а не возле Полярного Круга. Сосна и береза, клен и могучая лиственница, пихта и можжевельник жили в тесном содружестве. Внизу, под кроной могучих деревьев зеленели листья папоротника.

 

Мы так все изголодались по красоте природных красок, по ярким цветам, что поездка эта была для нас истинным праздником.

Через полчаса мы подъехали к небольшому каменному двухэтажному дому, решетчатые окна и высокий тесовый забор не оставляли сомнений в его назначении. Расположился он на берегу большого озера, окаймленного лесом.

Неподалеку стояло 3 восьмиквартирных дома для офицерского состава и длинный барак для солдат конвойного подразделения.

Нас завели без обыска на второй этаж и поместит в камеру. В ней оказалось 15 человек. Товарищи, с которыми суждено было пробыть долгие месяцы моей неволи...