«СТЕНОГРАФИСТ»

 

Мы давно заприметили, что едва разговоры товарищей принимали острый характер, бывший сотрудник УТБ Бикчантаев, выдававший себя за учителя истории, брался за тетрадь и, открыв книгу, усиленно ее "конспектировал". Это заметили многие товарищи, и тогда камера поручила Раевскому и мне доглядеть за содержанием конспектов Бикчантаева. Сказавшись больными, мы пожертвовали одной прогулкой и посмотрели записи конспектов. В тетради были добросовестно "законспектированы" разговоры наших сотоварищей и нас самих. Об этом мы доложили товарищам. Было принято решение: ликвидировать тетрадь. В отсутствие автора "записей" тетрадь была изъята, расчленена и спущена в канализацию. Он был в это время с другой группой в другом месте.

На следующий день начался "штрафной разговор". Бикчантаев сразу же принялся за поиск тетради. За ним наблюдали 14 пар глаз, кто в открытую, кто исподлобья. Он лихорадочно перебирал и книгу, и содержимое подголовья, но, увы, напрасно.

К нему вплотную подошел Паландашвили и с отчаянным грузинским акцентом саркастически произнес:

— Послушай, я — полный георгиевский кавалер, дважды краснознаме нец, клянусь тебе — придушу, как цыпленка, как последнюю тварь и жалеть не буду. Мое слово-— закон, дарагой, вэрь мнэ.

"Стенографист" съежился и ничего не ответил.

 

Но на следующий день с прогулки в камеру не зашел, потребовал свидание с "опером", как у нас называли оперуполномоченного оперчекотдела.

Вскоре вызвали Раевского, а вслед за ним и меня. Раевский, входя в камеру, успел бросить одно слово: "сам", и я понял его. Состоялась беседа. После общих вопросов о социальном происхождении мне задали вопрос: ''Куда делась тетрадь Бикчантаева?" Я ответил, что об этом следует спросить его самого, а не меня.

— А он обвиняет вас! Куда же он ее дел?

— У нас несколько дней не выдавали гигиенических бумажек, видимо, вырывал листы для этой цели, свалил на других.

Разговор окончился и через несколько часов его вещи были изъяты из камеры.

Приближались осенние праздники. В конце октября по тюрьме прошла большая пересортица. Всех, кто осужден был военной коллегией, а также и тех, у кого когда-то смертная казнь заменена была максимальными сроками тюремного заключения, выделили и перевели на нижний этаж.

Из нашей камеры в число избранных попали Раевский, Лямин, Богоявленский и я.

Лямин, бывший секретарь Воронежского горкома, до революции работал ремонтным слесарем на Тульском патронном заводе.

Простой, доступный, склонный к юмору, он любого злобно настроенного оппонента без труда сажал в лужу под грохот аплодисментов и смеха.

В новой камере среди нас оказался душевнобольной полурусский, полугрузин с очень благородной осанкой, интеллигентным лицом. Он был слепой, но глаза не потеряли блеска и ярко светились умом. Видимо, был поражен глазной нерв или центр. Он знал наизусть весь цикл стихов, относящихся к кавказскому периоду творчества Пушкина и Лермонтова. Читал их с глубоким чувством и отвечал на вопросы разумно, но медленно и чуточку нараспев.

Но он страдал недержанием. Белье ему меняли ежедневно, но от постели по всей камере распространялось зловоние.

Во время одного из посещений работников НКВД мы заявили протест против содержания в общей камере больного нашего товарища.

Руководитель с тремя ромбами в петлицах вступил с ним в разговор.

— Что вы здесь делаете, как вам не стыдно безобразничать?

— А я не безобразничаю, — нараспев отвечал слепой.

—Как же вы не безобразничаете, у вас вся кровать и простыня в дерьме!

—А ты посмотри, холуй, на свою кровать! Она плавает в человеческой крови. И вместо простыни у тебя — телогрейка, пропитанная кровью

 

невинных, замученных тобой людей!

В камере воцарилось молчание. Комиссара госбезопасности словно кто выкрасил суриком. Он весь пылал. Лицо покрылось белыми пятнами. Он растерялся. Затем, взяв себя в руки, выкрикнул:

— С вами говорит комиссар госбезопасности! Как вы смеете разговаривать со мной в таком тоне?!

— Я же слепой. Откуда я знаю, кто со мною говорит?

Комиссар вполголоса сказал что-то начальнику тюрьмы и вышел вместе с сопровождающим вон. Раевский сам себе заметил:

— Дожили до того, что прежде чем сказать правду в глаза, нужно лишиться рассудка.

Через несколько часов больного забрали "с вещами", койка его была вынесена из камеры.

Накануне ноябрьского праздника нам приказали собраться в баню. Собственно, бани никакой не было — в торец тюрьмы упиралось маленькое здание, в котором разместились маленькая раздевалка и душ на 4 человека.

Водили по 8 человек.

На этот раз нас в баню заперли 12 человек. Только первая четверка сумела вымыться. Затем воду отключили и поступила команда:

— Два человека выходи!

Едва первая пара вышла, раздались два одиночных винтовочных выстрела, а затем отчетливый стук заступа.

Прошло 10-15 минут и вновь такая же команда:

— Два человека — на выход!

Дверь замкнулась, и через 3-4 минуты опять два выстрела и снова звук заступа.

Мы молча переглянулись, никто не произнес ни слова. Нервы мои напряглись до предела. Ждать я не мог.

— Пропустите меня товарищи! Я сейчас выйду.

Передо мной расступились и я подошел вплотную к двери. Открылись двери и мы с Артемом Раевским вышли на свежий воздух. Нас повели в подвал и развели в разные комнаты.

Против меня остановился старшина. Я обратил внимание, что его рука опущена в правый карман шинели.

— Раздевайся донага и отвернись лицом к стене! — произнес он. Выступил пот, я успел подумать: "Лучше ужасный конец, чем бесконечные ужасы".

 

Ждал выстрела, но его не последовало. Я осторожно повернулся к старшине и увидел, что он добросовестно обыскивает мою одежду и бельё, тщательно прощупывая швы. От сердца отлегло: значит, жить! В неволе, но жить!

Кинув белье, старшина произнес: "Одевайся!".

Вскоре мы встретились в камере. Все, за исключением Николая Ивановича Лямина, его завели на час позднее. Одежда его была вся распорота по швам: нашли проволоку—скрепку от тетради.

Мы начали обсуждать прошедшую "баню". Оказалось, что наша охрана в это время охотилась на озерных выдр, коих было великое множество, а один из надзирателей работал у себя на огороде. А нам напряженные нервы нарисовали картину расстрела. Впрочем, подобные случаи массовых расстрелов в ту пору были в тюрьмах и лагерях. Так, что наше воображение было не так далеко от истины.