НАДЕЖДА

 

В Орле я получил большое письмо от мамочки, в котором содержалось чрезвычайное для меня сообщение о пересмотре моего дела Пленумом Верховного Суда СССР.

Решение по тем временам было беспрецедентное: от приговора Военной Коллегии не осталось камня на камне. Он был отменен как вынесенный без оснований, факты были бездоказательны. Единственный документ — самоклеветнический протокол "личного признания" — при критическом рассмотрении также не содержал доказшедьства вины, чем паче, что обвиняемый в ходе судебного следствия 12 мая 1938 года сделал об этом протоколе и о грубом нарушении процессуальных норм при ведении предварительного следствия соответствующее заявление, которое не было принято во внимание коллегией, а также отказался признать себя виновным, что в приговоре также опущено, а посему Пленум Верховного Суда на своем заседании 23 апреля 1940 года, заслушав протест тов.Голикова, постановил приговор Военной Коллегии Верховного Суда от 12 мая 1938 года в отношении меня отменить и дело направить на новое расследование.

Мерой пресечения оставили содержание под стражей ввиду тяжести предъявленных ранее обвинений.

 

Сердце мое забилось сильнее: засветился огонек надежды, хотя политический оптимизм и легковерие начисто мною отметены.

Опыт говорил: не радуйся, мой свет, и не надейся по-пустому.

А за монастырской стеной Орловского централа жизнь шла своей чередой.

На прогулке мы случайно увидели Карла Вернгардовича Радека, которого в ту пору "правдисты" называли "Иудой Бернгардовичем". Бывший заместитель главного редактора ''Известий", профессиональный революционер Радек был крупным журналистом-международником.

Впрочем, в ту пору во "врагах народа" ходил и Михаил Кольцов, не упоминали вслух Ильфа и Петрова. Умер Илья Ильф, как в ту пору говорили "своевременно", в начале 1937 года.

Сидя в камере с дипломатом Х.Г.Раковским, Радек как из рога изобилия рождал антисталинские анекдоты.

В своей тетради он набросал "вражеский шарж" на Ворошилова. Под шаржем четверостишье:

"Клим — пустая голова,

в тебе все в кучку свалено.

Лучше быть хвостом у льва,

Чем задницей у Сталина".

Этот недружеский шарж обошелся ему в шесть месяцев одиночки. Х.1'. ваковский на некоторое время поселился у нас в камере. Он и рассказал об этом случае. И рассказал несколько анекдотов радековского производства:

Кремль в ту пору охранялся как крепость. По Красной площади идет отец с сыном лет десяти.

Сын спрашивает: "Папочка, а почему здесь стены такие высокие, и солдатики с винтовками ходят?

— Глупенький! — отвечает отец. — Чтобы грабители, воры и убийцы не перескочили.

— Откуда? Из Кремля? — уточняет сынок...

Вдоль по Москве-реке идет прибывший из глухого села ходок в лаптях и с котомкой за плечами. Вдруг слышит он крик:

—Тону, спасите!..

Мужик, скинув сумку, в чем был, в два счета настиг утопающего и вытащил его на берег. Тот отдышался и спрашивает:

— Скажи, мужик, что хочешь? Орденом награжу, во всех газетах потреты твои напечатаны будут. Знаешь, кого ты спас? Ты Сталина спас! Проси, что хочешь, друг!

— Батенька, милостивец мой, об одном прошу: не говори никому...

 

— Почему? — удивился Сталин.

— Ежели сельчане узнают, прибьют меня до смерти, милостивец ты наш.

Христиан Раковский рассказывал анекдоты мастерски, с серьезным лицом, без тени улыбки.

Приближался праздник двадцать третьей годовщины Октябрьской революции. А буквально накануне произошла у меня отвратительная схватка с провокатором Рапко.

Его смазливая мордочка со щегольскими усами в колечко давно вызывало во всех нас чувство глухого протеста. Я читал свежий номер газеты, когда он начал задавать мне явно провокационные вопросы. Стараясь говорить как можно тише, я сказал ему, что отвечать на подобного рода вопросы не буду.

— Почему это? — поинтересовался он.

— Потому, — ответил я ему как можно спокойнее, — что с провокато рами не разговариваю.

— Я провокатор? — спросил он. Я молчаливо кивнул головой. Тогда он бросился на меня, но, получив в ответ сильный удар, растянулся на полу. Понял, что со мною он не сладит, запустил в меня миску, пробил бровь, и моя рыжая борода залилась кровью. В камеру сразу же вбежали несколько человек охраны, меня вывели в уборную, я вымыл лицо, а фельдшер, вызванный в коридор, наложил пластырь.

Через два часа меня вызвали. До этого я за грубое оскорбление дежурного офицера (назвал его ежовцем) отбыл пять суток в сыром карцере и теперь с содроганием думал о нем.

Не голод и не стойка по 18 часов в сутки были страшны, а промозглый, до костей продирающий холод.

Меня повели в первый корпус, "американку", где располагались карцеры (там же на 3 этаже была камера, в которой когда-то сидел Ф.Дзержинский).

Меня тщательно обыскали и (о, счастье!) завели в сухой темный карцер, где круглосуточно горел свет, было душно, пыльно от цементного пола, но сухо и тепло.

Мне объявили 5 суток, и я, сидя в этом каменном мешке, получал 300 граммов черного хлеба и кружку кипяченой воды. К исходу пятых суток через дверь услыхал телефонный разговор дежурного по корпусу:

— Да, у меня. Вот как! А жаль... Мы его только до дела доводить стали. Ну что ж, Москве виднее... Да, сегодня в 17 часов.

Я прислушивался, и какое-то тайное неизъяснимое чувство сильнее и

 

сильнее овладевало мною.

Наконец, загремел засов и было произнесено безразлично: "Выходи с кружкой".

Я вышел. В коридоре не увидел ни одного из надзирателей корпуса. Против меня стоял незнакомый офицер. У лавки лежал мешочек с биркой, на которой были написаны мои фамилия, имя и отчество, статья и срок. Офицер бесстрастным голосом заявил: "Проверьте вещи, снимите все казенное, оденьтесь во все свое. Быстро!"

Голова моя пошла кругом: тысячи мыслей, беспорядочных, хаотичных, заполняли ее без всякой системы, и свобода казалась мне видением желанным и скоро исполненным.