ДЖЕЗКАЗГАН

 

Я приступаю, пожалуй, к самому трагичному в моем "хожденьи по мукам", и в то же время к самому яркому событию.

Это произошло в Голодной степи, где стоит сейчас областной город Джезказган. Когда мы приехали туда, там ничего кроме саманных бараков и землянок не было.

Мы — это около 3000 занумерованных заключенных спецлага под условным названием "Спецлаг № 4"—приступили к созданию гидроузла, ТЭЦ и горно-обогатительного комбината. Параллельно строились двухэтажные дома, капитальные и сборные, Дворцы культуры и административные здания, база стройиндустрии, ремонтно-механический завод.

 

Началось это в 194У году. День за днем, час за часом возводились корпуса цехов обогатительной фабрики, теплоэлектроцентрали, монтировалось оборудование: камнедробилки Кеннеди, котлы Сименса, укладывались километры труб, вязалась хитроумная арматура бункеров и оснований под флотационные машины.

Тысячи рабочих и сотни инженеров-заключенных на 200 граммов дополнительного черного хлеба взывали к жизни Голодную степь. А народ был разный: нас, "крестников 1937 года", на три, а потом и на 7 тысяч приходилось человек 35—40, не больше. Основную массу составляли люди из другого лагеря: пособники оккупантов, власовцы, бандеровцы. Среди этих "инакомыслящих" нам было солоно. Они смотрели на нас, как на своих врагов-коммунистов, а начальство, в свою очередь, как на "врагов народа". Странное было у нас положение. Странное и страшное.

Весной 1953-го, когда слезы одних, ликование других по поводу смерти Иосифа Сталина утихли, в лагере спешно зашивали экраны с номерами, выдавали новое обмундирование. Во всем чувствовалось веяние надежды. Хотя жизнь была прежней. Однажды у стен лагеря по нашей колонне был открыт без основания огонь. Стрелял старший сержант. Было ранено около 20 человек, причем четыре тяжело. Колонна легла на землю и потребовала прокурора и начальника лагеря. Стрельба над головой из пулеметов и автоматов никакого эффекта на лежащих не произвела, и через час к колонне подъехали полковник и прокурор по надзору. Подъехала также скорая помощь, забрала тяжелораненых. Обещали начальники разобраться, но ничего определенного ни лагерная администрация, ни командование полка, ни прокурор не говорили.

А утром ни один человек не вышел на развод. Более двух тысяч заключенных оставались в бараках. Был избран комитет, который выработал требования администрации.

После обеда нам было объявлено, что требования наши все удовлетворены и оглашен приказ о передаче под трибунал старшего сержанта.

Утром следующего дня все, кроме раненых, вышли на работу. Настроение у нас было праздничное, приподнятое: "стоило жить и работать стоило". Вот когда мы впервые почувствовали "человеческое отношение к лошадям"!

Но события бежали, опережая друг друга. Прибыли в лагерь "тяжеловесы" из Новосибирска, а тут случилось еще одно убийство в зоне комбината подсобных предприятий "Казмедьстроя". Лесозавод прекратил работу, там установили гроб, прощание с товарищем длилось несколько часов. Прибыл прокурор, командование.

Назавтра уже все три лагпункта, в том числе и женский, утром не пошли на работу. Тщетно офицеры ходили по баракам и секциям, тщетно

 

уговаривали, сулили самые фантастические блага, — угрюмое молчание было им ответом.

Самолет из Алма-Аты прошел на бреющем полете, несколько раз над лагерем, но ничего не увидели его пассажиры — чиновные люди из МВД Казахской ССР. Лагерь будто вымер — никто не ходил по дворам. На пятые сутки "забыли" выдать продукты и хлеб, а в ночь на седьмые сутки из бараков "выдернули" наиболее влиятельных заключенных и изолировали в тюрьму. Секции заперли на замок, и на следующее утро начался "развод" на работу. В одну секцию заходили по 60—70 офицеров и выгоняли из барака людей.

— Давай! Быстро! Бегом! — многолетняя привычка к подчинению сработала, и люди мелкими группами вышли. Наиболее упрямыми оказались женщины. Они визжали, кричали, ложились в дорожную пыль. Их на руках выносили из зоны. Забастовка была сорвана, мы оказались в тюрьме.

Через месяц меня выпустили из тюрьмы в лагерь. Все, внешне, вошло в колею, но с каждым днем росло чувство взаимной солидарности. Даже попытка некоторых офицеров отдела МТБ спровоцировать столкновение между "бытовиками", преступным миром и "политиками" потерпела фиаско.

Запалом к трагедии оказались юнцы 16—17-летнего возраста, прибывшие с Новосибирским этапом. Публика эта была, по правде говоря, беспокойная, ретивая. Начались пререкания с надзирателями, грубая площадная брань, в которой они были мастера превеликие. Надзиратели, не привыкшие к подобным оскорблениям, втихаря вырывали зачинщиков из секций при проверках и жестоко избивали их в комендатуре и карцерах. Этим они думали сломать сопротивление, покорить пацанов своей воле. Но, увы, они не были психологами... Ребят эти расправы лишь ожесточали, призывали к более активным действиям.

Однажды в воскресный день группа пареньков человек за сто, преодолела фи неохраняемых забора и прошла и женскую зону. Старушки и женщины, перешагнувшие порог бальзаковского возраста, накормили их обедом и уложили в чистые постели отдыхать: у каждой из них был сын или внук такого возраста. Вели хлопцы себя примерно и пробыли в женской зоне до 5 часов вечера.

Но выходить под конвоем из женской зоны в третий лагпункт наотрез отказались: боялись — пристрелят. Попросили вызвать начальника политотдела. В зону зашел полковник. Зашел спокойно, с улыбкой на сухом симпатичном лице:

— Ну, парни, в чем дело? Что за шум, а драки нету? Выкладывайте начистоту, в чем дело?

—Мы, полковник, без конвоя с тобой в нашу зону хотим. Мы тебе верим, а с "псами" не пойдем, лучше убивайте здесь, на месте.

 

Полковник мирно провел колонну. Нелегко далась ему эта прогулка: только логика поселила в нем уверенность, что в Голодной степи заключенным, собственно говоря, деваться некуда — тысяча километров безводного пространства...

На следующее воскресенье, ранним утром вылазка повторилась в более широком масштабе — более трехсот человек перемахнули в жензону и провели там весь воскресный день. Вечером их с миром водворили по зонам, причем вели их несколько безоружных офицеров. Случаев побега не было...

Мы не знали, как резко спорили в эти дни между собою начальники. Как один отстаивал свою партийную точку зрения на зреющий конфликт и предлагал разумные меры его разрешения.

Но уже в субботу, 14 мая, когда мы пришли в лагерь, нас ждал "сюрприз". Над вахтой был установлен пулемет на турелях, на ярко побеленных стенах черной краской с кровавым оттенком были написаны броские объявления: "Огневая зона!", "Внимание, стой"!, "Огонь открывается без предупреждения!". Перед стеной на метр была натянута колючая проволока с прикрепленными дощечками, на которых также красовалась надпись: "Стой! Запретная зона!".

Поужинали и разошлись по баракам и секциям. Начало смеркаться, весенняя ночь наступала споро. Стемнело. Я уже стал засыпать, как вдруг ночную темь прорезал резкий звук пулеметных очередей и громовое тысячеголосое "Ура!" Я мигом вскочил с постели: стреляли беспорядочно, пули цокали в стены барака. На расстоянии слышался чей-то истошный вопль:

— Не стреляйте, товарищи! Я советский офицер! Не стреляйте!

Утром мы узнали, что это кричал офицер — оперуполномоченный, бывший дежурный по зоне, которого взяли с собою заключенные, идущие на смертельный штурм...

Утром все с юлы и лавки были использованы для строительства баррикады. Скоро эти баррикады были превращены в сплошное решето, прошитое пулеметными очередями. Огневой шквал бушевал на участке, а в это время ближе к вышке, сотни людей разобрали стену и без потерь прошли во второй лагпункт, прихватили там товарищей, подняли женскую зону. В лагере начались боевые действия.