На Лазурном побережье

 

 

О, этот юг! О, эта Ницца!

О, как их блеск меня тревожит!

                                                Тютчев

 

Французско-итальянский берег Средиземного моря всегда привлекал русских людей, приезжавших сюда залечивать свои раны душевные и телесные.

В Ницце, в ту пору еще итальянской, с 1848 по 1852 год жили Герцены. Тут протекала их семейная драма, тут они узнали о гибели парохода, везшего их мать и сына, сюда же, на Лазурный берег, приехал умирать Александр Иванович, и на холме, возвышающемся над Ниццей, находится его могила.

В одном из своих писем ко мне летом 1926 года отец рекомендовал сходить на эту могилу с мальчиками. Находившийся в эмиграции его петербургский знакомый Бурнашев (тот самый, который в 1918 году открыл комиссионный магазин на Караванной улице!), узнав об этом, возмущенно сказал: «Александр Александрович там совсем с ума сошел! Посылает внуков поклониться могиле какого-то революционера!» — Отец, которому я по возвращении передала эти слова, со свойственною ему категоричностью отчеканил: «Старый дурак!» Он высоко ценил Герцена и как человека и как писателя, я же постоянно ставлю себе «Былое и думы» за образец и вижу в их авторе редкое сочетание ума и сердечности. Обычно в людях преобладает одно из этих качеств в ущерб другому. Меня также поражает та подкупающая правдивость, с которой Герцен открывает свой внутренний мир в наиболее критические моменты жизни. Он не щадит самого себя, не допускает никакой рисовки и от этого только выигрывает в глазах читателя. Однако для «исповеди», которой местами являются «Былое и думы», нужна еще и смелость. Писать от первого лица с «поднятым забралом» не всегда легко, и я подчас чувствую эту трудность в ходе моего повествования.

 

Что касается моего пребывания на Лазурном побережье, то оно было подчинено решению проблемы: «Оставаться или возвращаться?» Этот вопрос доминировал над всем остальным и как бы заслонял прелести обстановки, которые я ощущала в приглушенном виде.

Сидя на берегу сверкающего синего моря, я ловила себя на мысли: «Что пользы туда смотреть?! Ведь там не Россия, а никому не нужная Африка!», а глядя на столь же сверкающее небо, я думала: «Боже мой! Если бы хоть часть этого света и тепла можно было бы перенести на Соловецкие острова!»

Таков был лейтмотив моего настроения, которое, кстати говоря, было совсем неинтересно для окружающих и огорчало маму. Поэтому и тут я перехожу к более занимательным и вполне конкретным темам.

Мамин ресторанчик, носивший название «Cafe des Fleurs» и среди русских в шутку называемый «Вяземская Лавра»^*, находился, как я уже говорила, очень близко от набережной Quai des Anglais. Состоял он из двух небольших зал, буфетной, кухни и двух жилых комнат. Вдоль фасада, под полотняным навесом стояли столики. На противоположном углу находился городской сад, получивший после войны патриотическое название: «Эль-зас-Лоррен».

В этом саду вскоре после нашего приезда произошел маленький инцидент, повергший меня в смущение. Димка, по калужской манере, «наподдал» там какой-то девчонке, и старый господин, сидевший на скамейке, сказал: «Ecoute, garçon! On ne bat pas les femmes en France!» («Слышишь, мальчик! Во Франции женщин не бьют!»).

Надо признать, что Дима после этого быстро европеизировался. С девчонками он больше не связывался, а задевая мальчишек, уже не показывал им кулак, издавая угрожающее рычание, как это делалось на берегах Оки. Проходя мимо врагов легким, пружинистым шагом, подносил ладонь к своей щеке и говорил: «Attention, eh!» Если в Москве Димка и Алик, на мое несчастье, купили себе дудки «уйди-уйди!», то теперь они добились того, что мама подарила им игрушку, не менее неприятную для окружающих — я говорю о «третинетках»

 

 

— каталках, на которых все мальчишки Ниццы с грохотом носились по тротуарам, подбивая прохожих. Наши от них не отставали до тех пор, пока Дима не нашел себе более благородное развлечение, принесшее ему даже некоторую славу.

Он подружился с владельцем соседнего гаража, который пожертвовал ему бракованную шину и даже сделал небольшое деревянное весло. На этой шине Димка уплывал в море, и каково же было наше удивление, когда мы увидели его фотографию в рекламной витрине самого фешенебельного купального павильона La Grande Bleue. За лето Дима научился хорошо плавать и даже бросаться в воду с вышки. Алик был менее спортивен. Однажды, когда я пошла с детьми купаться в отдаленное место пляжа (который в Ницце, к сожалению, не песчаный, а каменистый), мы увидели на горизонте силуэты нескольких военных кораблей. Это шла французская эскадра из Тулона в один из итальянских портов. Примерно через полчаса, когда мы уже забыли о кораблях, на нас накатилась волна, поднятая этими судами. Мы были сбиты с ног, брошены на берег с такою силою, что вернулись домой в синяках и ссадинах.

Летом 1926 года в Ницце еще была свежа память об Айседоре Дункан, погибшей незадолго до того на набережной des Anglais. Мне показывали место, где это произошло: Айседора ехала в открытой машине. Конец шарфа, обмотанного вокруг ее шеи, на большой скорости попал в колесо, Айседора была выкинута из машины и разбилась об асфальт. Недалеко от нас жил ее брат — это был высокий, бритый человек лет 50, привлекавший всеобщее внимание тем, что он ходил по улицам в одежде древнего римлянина: в хитоне и плаще из грубой ткани и сандалиях на босу ногу.

В середине лета во Франции разразилась описанная в «Саге о Форсайтах» всеобщая забастовка. На Лазурное побережье прибывали экспрессы с необычным для этого времени года количеством леди и джентльменов, предпочитавших пережить это время трудностей и неудобств в более спокойном месте. Газеты сообщали о том, как изысканные денди в белых перчатках выходят на вокзалы в качестве носильщиков и предоставляют свои автомобили для развоза приезжающих по домам. Но самое удивительное (и что могло быть только в Англии) заключалось в том, что принц Уэльский (впоследствии отрекшийся от престола король Эдуард VIII) ездил по рабочим кварталам, раздавая деньги семьям бастующих.

 

Теперь, как мне кажется, пора рассказать о трагикомическом инциденте, происшедшем с мамой незадолго до нашего приезда. С радостью ожидая меня и детей, она приготовила небольшую сумму денег для того, чтобы мы могли провести лето, не отказывая себе в поездке за город или порции мороженого. На наше несчастье, к ней зашел А.А. Мосолов, довольно неприятный господин, служивший когда-то в министерстве двора, и уговорил купить у его знакомого, некоего Массиса, акции, которые, по его словам, должны были вот-вот удвоиться в цене. Мама, которая всегда была немного азартна, отдала деньги Массису и получила взамен какие-то бумаги. Когда она через некоторое время зашла с этими бумагами в банк, ей сказали, что они ничего не стоят и что ими можно с успехом оклеить стены. Мама направила Вяземского к Массису, того не оказалось дома. Дело было передано в суд, но когда полиция явилась, чтобы призвать мерзавца к ответу, оказалось, что он уже покинул пределы Франции^*. Мамины деньги пропали, Мосолов в недоумении разводил руками. Это была печальная сторона инцидента. Смешная же часть началась тогда, когда в местной газете появилась заметка: «La Princesse confiante et le Client indelicat»^**. Корреспондент изобразил дело так, что «к доброй княгине явился бедный Массис и попросил денег, княгиня, всегда готовая оказать услугу соотечественнику, дала просимую сумму, после чего произошло злоупотребление доверием (abus de confiance)». Мы все, и в том числе мама, посмеялись над этой глупостью, а я приобрела станочек для плетения бисера и принялась за рукоделие. Летом 1926 г. еще держалась мода коротких и длинных нитей искусственного жемчуга, но чувствовалась тенденция к чему-то другому, новому. Появились украшения, в которых жемчуг сочетался с бисером. Я быстро освоила производство нового вида цепочек, браслетов и ожерелий, которые плелись на приспособлении, напоминающем маленький ткацкий станок, при помощи очень тонкой иглы. Рисунки и сочетания цветов можно было варьировать. Мое производство возымело некоторый успех и стали поступать заказы.

Времени для работы у меня было достаточно, так как курортные развлечения — пляжи и дансинги — меня не прельщали. Самый шикарный пляж — «La Grande Bleue» — был заполнен

 

 

американцами и австрийцами. Среди них иногда появлялся Вяземский, и я краем уха слышала, как он разводил перед этими дамами всякие «турусы на колесах» о своих воинских подвигах и калужских латифундиях. Надо заметить, что в такие рассказы он пускался только в отсутствии мамы, которая ненавидела вранье, укоризненно качала головой и «портила ему всю музыку». Мама объясняла Володину «бескорыстную ложь» из любви к искусству плохой наследственностью по материнской линии (покойная Мария Владимировна Вяземская порою сильно напоминала барона Мюнхгаузена).

Хвастовство на пляже было, в конце концов, только ни к чему не обязывающими пустыми словами. Гораздо хуже было то, что Вяземский очень мало помогал маме в ресторанных делах. Все его обязанности ограничивались тем, что в два часа ночи он опускал железный занавес (в прямом значении этого слова) на стеклянную дверь. В остальное время он разгуливал, заложив руки в карманы, подсаживался к столикам своих приятелей и ни за какую работу не брался. Маме приходилось улаживать конфликты с персоналом (повар был каким-то неистовым Ролландом), следить за обслуживанием и даже, в отдельных случаях, нести провизию с рынка. Она никогда не могла лечь спать раньше двух часов ночи, и постоянное стояние на ногах не годилось для ее здоровья. Бывали дни, когда мама не выдерживала и просила Володю взять, наконец, на себя какие-нибудь обязанности. Начиналась не то драма, не то комедия. Обиженный Вяземский заявлял, что поскольку он «в тягость» и поскольку ему скучно жить без всякой романтики, он немедленно завербуется в войска, сражающиеся в Сирии. Тут же он укладывал в ручной саквояж зубную щетку и полотенце и уходил на вокзал, откуда мама его в слезах возвращала. В таких случаях к ее утомительному дню присоединялась и бессонная ночь. Других результатов от переговоров не было.

Чтобы быть справедливой, я должна сказать, что в своих личных тратах и образе жизни Вяземский был скромен, пил он мало. В светло-сером костюме, который шел ему больше, чем черкеска, он не имел вида переодетого в штатское военного и был довольно элегантен.

Из числа его приятелей наиболее симпатичным мне казался немолодой полковник Нижегородского драгунского полка Теймур Наврузов, который часто проходил мимо нашего дома в брезентовом фартуке и с ведром краски в руках — он работал маляром.

 

«Дядя Володя Вяземский» тут же рассказал мальчикам, что род Наврузовых знаменит на Кавказе своей воинской доблестью, и научил их песне времен покорения Кавказа, согласно которой:

 

Майоры Кусов и Наврузов,

Как львы, кидались на врага.

 

Димка и Алик после этого часто оглашали берега Средиземного моря понравившимся им куплетом о майорах Кусове и Наврузове.

В одной из предыдущих глав, говоря о печальной судьбе моей подруги Тани Востряковой, я обещала «хороший конец». Он заключается в том, что, к всеобщему удовлетворению, она вышла замуж за Теймура Наврузова, и через несколько лет экономии и труда они оказались владельцами небольшой фермы около Рабата в Марокко. (Эти краткие сведения я получила из маминых писем.)

Но возвращаюсь к себе. Когда я сказала, что курортные развлечения меня не прельщают, я немного погрешила против истины. Один вид развлечений — и довольно опасный — имел для меня притягательную силу. Я говорю о рулетке Монте-Карло. Яд этот проник в мою душу в 1913 г., когда я в первый раз подошла к зеленому столу и поставила пять франков на № 30 и получила в 30 раз больше. Летом 1926 г. моим компаньоном по поездкам в Монте-Карло был мой новый знакомый Гвоздаво-Голенко, который от времени до времени подъезжал в 12 часов дня к маминому ресторанчику на камьонетке, принадлежавшей заводу трансформаторов электрического тока «Феррико». Это был человек лет 35, с энергичным лицом, мало разговорчивый и даже немного резкий в манерах. Однажды, быстро позавтракав, он предложил мне сесть в кабину его камьонетки с тем, чтобы за 1 час 45 минут успеть съездить за 45 км в Монте-Карло, поставить там несколько скромных ставок на «Красное и Черное» и к двум часам быть дома. Я согласилась, и такие молниеносные поездки повторялись еще несколько раз. Счастье в игре на этот раз мне не благоприятствовало: я полностью отдала 145 франков, вывезенные из Монте-Карло в 1913 году, но все же с удовольствием вспоминаю быструю езду по залитым солнцем склонам Приморских Альп и интересные разговоры, которые я вела с водителем машины. Со мною Гвоздаво-Голенко почему-то не был так зам-

 

кнут, как с другими, и темы наших разговоров были очень разнообразны. Первой из них, как ни странно, оказалась Ко-миссаржевская. В юности, еще находясь в училище правоведения, мой спутник как тень ходил за этой прекрасной артисткой и даже сопровождал ее в роковой поездке по Средней Азии, где она умерла, заразившись оспой.

Потом, переходя от времен давно прошедших к сравнительно недавнему прошлому, Голенко поведал мне свою судьбу в эмиграции и то, каким образом он стал одним из трех директоров завода «Феррико». Рассказ этот представляет некоторый интерес, и я позволю себе его привести. Бывший товарищ прокурора в Финляндии, Голенко в начале 20-х годов, после мытарств в Константинополе, очутился без всяких средств к существованию на Лазурном побережье Франции и поступил рабочим на вновь открывшееся возле Ниццы предприятие по изготовлению трансформаторов, где он наматывал проволоку на катушки. По прошествии некоторого времени на заводе стало известно, что кто-то перехватил их патент. Предстоял судебный процесс. Голенко явился в дирекцию, предложил безвозмездно заняться этим делом и выиграл процесс. Этим он уже выдвинулся из общей массы рабочих. Когда предприятие окрепло, он же вызвался организовать контору по сбыту трансформаторов в Стокгольме, что, благодаря его связям финского периода его жизни, блестяще удалось. В 1926 году, к которому относится наше знакомство, он уже занимал руководящий пост на «Феррико», я же, слушая его рассказ, думала: «А, может быть, правда, что люди до известной степени являются кузнецами своего счастья?»

Как о непоправимо упущенной возможности, относящейся к лету 1926 года, я вспоминаю о том, что я могла увидеть Ивана Алексеевича Бунина и не увидела. Однажды, когда я вернулась откуда-то домой, мне «между прочим» сказали, что тут же, за столом, в мамином ресторане завтракал Бунин. Я была поражена, что мне об этом сообщают «между прочим», но было уже поздно, Бунин уехал. Допускаю, что и он пожалел бы об упущенной возможности видеть женщину, только что приехавшую с его любимой Оки, и узнать от нее, как его на этой Оке любят и ценят.

В главе «Гимназические годы», когда я не вполне была уверена, что мне удастся довести свои воспоминания до 1926 г.

 

(не говорю уже: до конца), я, нарушив правило единства времени, забежала вперед и описала, как я встретила на Лазурном побережье своих московских сверстниц: Марину Шереметеву (Гагарину) и Эллу Клейнмихель (Трубецкую). Поэтому я не буду повторять сказанное, несмотря на то, что эти встречи, и особенно неожиданное появление в моей жизни Марины Шереметевой, которую я очень любила, и ее столь же неожиданная смерть, затронули глубины моей души.

Переходя к впечатлениям внешним и не затронувшим глубин моей души, скажу, что 11 мая, в день св. Кирилла по старому стилю, я наглядно убедилась в том, что российская эмиграция разделяется на две группировки: сторонников «Мюнхенского двора», т.е. Кирилла Владимировича и его семьи, и «Николаевцев», образующих офицерские союзы, возглавляемые жившим около Парижа (кажется, в Фонтенбло) бывшим Верховным Главнокомандующим вел. князем Николаем Николаевичем. Группировки эти находились друг с другом в некотором антагонизме. Так, когда в день именин Кирилла Владимировича обедня была назначена в сравнительно небольшой русской церкви, а не в соборе, где шла обедня в Николин день, ярый кириллист Фермор чуть было не вызвал на дуэль председателя церковного совета.

Недалеко от Ниццы (кажется, на Кап д'Ай) жил великий князь Андрей Владимирович, женившийся в эмиграции на Кшесинской, получившей после этого от Кирилла Владимировича титул княгини Красинской. (Дать титул графини было неудобно, так как могли протестовать польские графы Красинские.) Семейство это, включая 22-летнего сына Владимира, жило на вилле «Алам» (перевернутое «Мала», уменьшительное от Матильды).

После упомянутого мною богослужения 11 мая произошло небольшое замешательство при подходе к кресту: первым подошел Андрей Владимирович. Это право у него никто не оспаривал. За ним было потянулась Кшесинская, но была оттолкнута адмиральшей Макаровой. Тут голоса разделились: одни считали, что идти надо было Кшесинской как морганатической жене великого князя. Другие присуждали это право Макаровой, как кавалерственной даме ордена св. Екатерины. Мне казалось, что я нахожусь в каком-то кукольном театре!

Тем более я ценила знакомство, которое произошло вскоре после моего приезда и до сих пор занимает особое место в моих воспоминаниях.

 

Наискось от нас по avenue des Fleurs жила баронесса Варвара Ивановна Икскуль, та самая дама, портрет которой находится в Репинском зале Третьяковской галереи. Портрет этот, написанный в 80-х годах прошлого века, изображающий очень красивую женщину с темными глазами, в ярко-красном платье, красной остроконечной шапочке, с которой до половины лица спускается черная вуалетка, достаточно хорошо известен, но не всем, может быть, известна жизнь этой замечательной женщины. Варвара Ивановна была не только красива, но и очень умна. То сердечное внимание, которое она проявляла в отношении меня летом 1926 года, я считаю большой честью.

Опираясь на трость, одетая во все черное, с белой камелией в петлице, Варвара Ивановна часто стучала мне в окно, приглашая пойти с ней к морю. Сидя на набережной, мы говорили о России, и я читала по ее просьбе есенинские стихи. При этом я замечала, что она с болезненным интересом слушает подробности о жизни холодного и голодного Петрограда начала 20-х годов. Чем это объяснялось, я узнала гораздо позднее. В 1926 году я только могла вспоминать престиж, окружавший имя Варвары Ивановны во время войны 1914 г., когда она стала во главе Кауфмановской общины сестер милосердия, установив там образцовую дисциплину. Но это был уже закат ее жизни. О том, что было раньше, я узнала от посещавшего мамин ресторанчик сына бывшего премьера Горемыкина, который был хорошо осведомлен о прошлом Варвары Ивановны, друга его старшей сестры, баронессы Медем. Горемыкин-сын отнюдь не блистал красотою, но был общителен и остроумен. Вот что он мне рассказал:

Дочь генерала Лутковского^*, Варвара Ивановна в возрасте 16 лет была выдана замуж за очень богатого и немолодого человека Глинку-Маврина. Прожив несколько лет в Петербурге и имея двух сыновей, она, по словам Горемыкина, в один прекрасный день решила, что «с нее хватит», и уехала в Париж. Скандал был огромный, тем более, что Варвара Ива-

 

 

новна стала писать романы, предисловия к которым писал Мопассан.

Через несколько лет после развода с Глинкой-Мавриным Варвара Ивановна вышла замуж за дипломата барона Икскуль фон Гильдебрандт и, в качестве жены русского посланника, очутилась в Риме. Король Умберто был настолько пленен ее красотой, что однажды на Корсо появилась коляска, в которой барон и баронесса Икскуль занимали приличествующие им места, а король примостился на скамеечке у ног баронессы. (Рассказано тем же Горемыкиным.) Об этом стало известно в Петербурге, и шокированная имп. Мария Федоровна на очередном выходе во дворце выказала Варваре Ивановне свою немилость. Посланник Икскуль подал в отставку и вскоре умер, а его красивая и умная жена перешла во «фронду». Купив дом у Аларчина моста на Екатерининском канале, она открыла оппозиционный правительству салон. К этому времени, по-видимому, и относится репинский портрет, а также деятельность Варвары Ивановны по организации петербургских Высших женских курсов.

В 1914 г. к Варваре Ивановне, которая к тому времени переехала от Аларчина моста на Кирочную улицу (она занимала бельэтаж дома, в который упирается Надеждинская ул., — в первом этаже жил ее друг профессор-хирург Н.А. Вельяминов) пришел тот же Горемыкин и, к своему удивлению, увидел на столе портрет имп. Марии Федоровны с любезной надписью. На его вопрос: «Что это значит?» — Варвара Ивановна ответила: «Мы помирились! Я согласилась стать во главе Ка-уфмановской общины. Теперь война и не время для мелких ссор!» Обязанности хирурга взял на себя Н.А. Вельяминов.

Теперь я, нарушая законы единства времени, ухожу на 30 лет вперед, чтобы поведать печальную историю, услышанную мною случайно в глубине России, на берегах реки Вятки, историю, до известной степени объяснившую мне тот болезненный интерес, который Варвара Ивановна проявляла к условиям жизни в Петрограде в первые годы революции. Не буду здесь объяснять, какими судьбами я оказалась в поселке, именуемом Вятскими Полянами (речь об этом пойдет в последующих главах), скажу только, что я работала в районной больнице и что хирург П.А. Скочилов, вернувшись в 1950 году из Института усовершенствования врачей в Ленинграде, рассказал мне следующее:

 

«Профессор Самарин, который руководил нашими занятиями, читая историю русской хирургии, упомянул о председателе Пироговского общества проф. Вельяминове и о том большом вкладе, который он внес в развитие хирургии на основании своего опыта во время войны 1914-1918 гг. "Советской власти Вельяминов не принял", — говорил Самарин, по-видимому, его ученик. Председательствуя в последний раз на собрании хирургического общества, он, обратясь к портрету Пирогова, сказал: "Ave Caesar, morituri te salutant", — тут голос Самарина дрогнул, но он продолжал: "Вскоре Вельяминов был выселен из квартиры вместе с собакой — единственным оставшимся с ним близким существом. Он нашел пристанище в холодном, пустом помещении за Невой (в подсобном здании института Вредена) и очень нуждался. Когда последнее кресло было расколото на дрова и сожжено, Николай Александрович умер. На другой день нашли мертвой его собаку". После этих слов, — рассказывал Скочилов, — Самарин, к нашему удивлению, закрыл лицо руками и быстро вышел, почти выбежал из аудитории. Через минуту появилась его ассистентка О.Я. Дембо, спрашивая: "В чем дело? Чем вы расстроили профессора? Он плачет!"».

Этот рассказ, дошедший до меня «неисповедимыми путями», сейчас, когда никого из действующих лиц — ни Вельяминова, ни Самарина, ни даже Скочилова — нет в живых, я считаю достойным того, чтобы ради него нарушить хронологическую последовательность повествования.

Но возвращаюсь к лету 1926 г. и В.И. Икскуль. В ее салоне у Аларчина моста среди других бывал и молодой Горький. Впоследствии он вспомнил старую «хлеб-соль» и помог ей выехать за границу. Н.А. Вельяминов остался в холодном и голодном Петрограде.

С именем Горького связан также один инцидент, поставивший меня летом 1926 г. в неловкое положение.

Варвара Ивановна пила у меня чай. Мамы при этом не было, но вошла мамина знакомая Анна Игнатьевна Кочубей, урожденная Закревская, дама, занимавшаяся переводом советских писателей — и в частности Зощенко — на французский язык. Зашел общий разговор на литературные темы и, в частности, о Горьком. Варвара Ивановна спросила: «А что эта ужасная женщина Бенкендорф все еще при нем?» — Кочубей вспыхнула и сказала: «Это моя сестра!» — на что последовала спокойная реплика: «Я вас очень жалею!» А.И. Кочубей стала доказы-

 

вать, что про ее сестру распущены всякие неблаговидные слухи, что все это — клевета, и т.п. Когда она ушла, я спросила Варвару Ивановну, действительно ли она думает то, что она сказала? И получила ответ: «Я не думаю — я знаю!»

Через год после описанной сцены Варвара Ивановна умерла в Париже, а еще позднее, весною 1928 года, в Ленинграде, я особенно четко вспомнила разговор за чайным столом: под заголовком «Бесчинства фашистских молодчиков» центральная «Правда» сообщала, что на вилле Горького в Сорренто был произведен обыск и секретарь Алексея Максимовича Бенкендорф подвергся домашнему аресту (в редакции, по-видимому, не знали, что Бенкендорф не «он», а «она»).

Горький после этого вернулся в Россию, но Бенкендорф с ним не поехала. Это и еще некоторые подробности я узнала совершенно случайно, в лагерях на Вычегде, но об этом — в своем месте. Со времени разговора за чайным столом я заинтересовалась личностью М.И. Бенкендорф (во всяком случае, незаурядной) и обращала внимание на то, что хотя бы вскользь появлялось о ней в печати.

Возвращаюсь к 1926 году. В июне мама получила письмо с лондонской печатью, написанное полудетским почерком. Писал ей Георгий Брасов, сын Михаила Александровича: «Дорогая тетя Саша! (Так он называл маму с гатчинских времен). Позволь мне приехать к тебе на летние каникулы. Я терпеть не могу Англии и этот Итон, куда меня отдали. У здешних лордов масса денег, а мама мне их не дает, и я чувствую себя очень плохо. Кроме того, прошу тебя воздействовать на маму, чтобы меня перевели в какой-нибудь французский коллеж». Таково было содержание письма.

Мама тотчас же ответила приглашением приехать в Ниццу и через некоторое время у нас появился шестнадцатилетний юноша, немного нескладный от быстрого роста, милый, застенчивый и по своим интересам недалеко ушедший от наших мальчиков. У Джорджи Брасова было нежное личико со светлыми глазами, и своей внешностью он мне напомнил Колю Львова моих давно прошедших гимназических лет. На правах гувернера при нем состоял бывший офицер Семеновского полка (человек, по мнению моего отца, мало подходящий к этой роли). Приехавшие поселились в соседнем пансионе, но обедали у нас. Из разговоров с Джорджи я поняла, что его мечтой является

 

мотоцикл и его главной претензией к жизни — то, что мать не дает ему денег на эту покупку. Эта страсть к быстрой езде оказалась для него роковой. Девять лет спустя, будучи в ссылке в Саратове, я получила письмо от мамы с описанием трагической смерти Георгия Брасова. В своем завещании имп. Мария Федоровна оставила ему 200 тыс. франков, которые он мог получить по достижении 25 лет. Сумма эта, по тому времени, была невелика, но достаточна для того, чтобы наследник, достигнув указанного возраста, мог купить себе гоночную машину, сесть за руль, развить большую скорость и разбиться насмерть. Маме удалось похоронить его в Париже на давно закрытом кладбище в Пасси. Сделать это удалось потому, что там имеется семейное место Эшенов. Теперь там и мама.

В середине лета в Ниццу приехали из Парижа тетя Лина и ее муж, и мы совершили автомобильную поездку в небольшой провансальский городок Ванс. Меня поразило то, что стоит только выехать за пределы узкой полосы побережья, с ее богатейшими искусственными насаждениями, как ландшафт резко меняется. Взору открываются бедные водой возвышенности, кое-где поросшие оливковыми деревьями с узловатыми стволами и блеклой зеленью. Невольно думаешь: такой была эта земля сотни лет назад: так же опаляло ее сверкающее с синего неба солнце и так же искрилась на горизонте полоска синего моря.

По мере того, как мы продвигались вглубь страны, архаичность пейзажа дополнялась очертаниями небольшой средневековой крепости. Это был Сен-Поль-де-Ванс, оплот христианского побережья от набегов сарацинов. Ничто не может быть любопытнее и вместе с тем печальнее этого городка, заключенного в массивные стены древней кладки, с лабиринтом узких, поднимающихся уступами улочек. Постройки беспорядочно лепятся вокруг центра этой маленькой цитадели — собора с древними католическими реликвиями.

И вдруг все это: и средневековая крепость, и окружающий ее пустынный ландшафт — показались мне чем-то мертвым и очень грустным. Вспомнились приокские края и тут, как мне кажется, окончательно созрело мое решение возвращаться. Я тешила себя надеждою, что разлука с мамой и Димой только временна, что через год я снова вернусь на Лазурный берег. Будущее показало, насколько мои надежды были необоснованны!

 

Я стала готовиться к отъезду. Мама всячески противилась моему решению, зато тетя Лина, со свойственным ей апломбом, изрекала: «Каждый должен сидеть у себя в стране! И так уж наша бедная Франция задыхается от наплыва русских!» Для меня, конечно, теткино мнение значения не имело, но было противно видеть, сколь основательно она забыла время, когда, выйдя замуж за Курнакова, она считала себя донской казачкой.

С половины лета мама начала думать об устройстве Димы и Алика в школу. В Ницце было учебное заведение для русских детей, возглавляемое г. Яхонтовым, но оно носило чисто эмигрантский характер. Разумнее было, чтобы мальчики получили образование на языке той страны, в которую они приехали, и было решено, что они будут помещены во французскую школу в гор. Каннах, жить там в русском общежитии и по воскресеньям приезжать к маме в Ниццу (от Канн до Ниццы час езды дачным поездом).

В начале сентября мальчики переселились на новое место. Несколько раз мы с мамой там их навещали. Несомненно, что первые дни в интернате были болезненными, но, привыкнув, они полюбили Лазурный берег. Впоследствии я с радостью узнавала, что, став взрослым, Дима при каждой возможности устремлялся в те места, где протекали его школьные годы. Алик же так полюбил Канны, что живет там, насколько я знаю, и в настоящее время.

Но есть одно воспоминание, вызывающее во мне неослабевающую боль. Во время поездки в Канны, мама сделала последнюю попытку удержать меня во Франции. Дачный поезд медленно тащился по берегу сверкающего моря. На остановке Биот из маминых глаз покатились слезы. Я же сидела, как истукан, и только в глубине души сознавала, как трудно маме было отговаривать меня от «безрассудных поступков», способность совершать которые я, может быть, унаследовала от нее. Но в описываемое время я «закусила удила» и глушила боль разлуки уверенностью, что я вернусь через год. Воспоминание о Биоте до сих пор жжет меня, как каленое железо, и наиболее трагические события моей жизни я неизменно воспринимала, как возмездие «за Биот».

Перед отъездом я зашла проститься с милыми Ниродами, которые, как и мама, переселились из Висбадена в Ниццу. Михаил Евстафьевич уже не работал на вокзале, как это было в

 

1923 году, так как его сын получил место в одном из туристических бюро. Нироды послали горячий привет моему отцу и очень просили навещать в Калуге их родственницу Сухотину, жившую там у своей бывшей прислуги. Они предложили мне следующую комбинацию: если я смогу ежемесячно выдавать этой старушке определенную сумму денег, ее племянники, желающие ей помогать, будут компенсировать эту сумму маме на Димины мелкие расходы. Такой перевод денег продолжался до самой смерти г.Сухотиной, с которой у меня установилась большая дружба. Уже живя в Ленинграде, я ежемесячно посылала небольшую сумму Шереметевскому, высланному в Гжатск, а его дочь Н.С. Брасова расплачивалась с мамой. Это, конечно, было «каплей в море», и главные заботы о мальчиках пали на маму.

Уехав из Ниццы в конце сентября, я должна была задержаться в Париже, чтобы в советском консульстве выписать детей из своего заграничного паспорта. Генеральный консул Ауссен потребовал гарантии, что кто-то из французов берет на себя содержание юных советских граждан. Такую бумагу подписала тетя Лина, и документ на оставление Димы и Алика во Франции был оформлен.

На моей душе еще лежало обещание, данное родителям Юрия Львова, — посетить их дочерей в Бельвью под Парижем и взять у них памятные вещи незадолго до того скончавшегося их дяди Георгия Евгениевича (семейные связи в семье Львовых были очень крепки). Одна из дочерей, Елизавета Сергеевна, была замужем за Сергеем Константиновичем Терещенко, сыном той дамы, которую я видела в Висбадене. Мое появление в Бельвью было встречено с радостью, как первая живая связь с родными, и мне были вручены Евангелие и очки дяди Георгия, которые я передала по назначению. Обе сестры особенно интересовались братом Владимиром, но я в ту пору о нем еще ничего не могла расссказать, так как его не видела.

Последний вечер в Париже я провела с Сережей Аксаковым (вечер этот мне потом дорого обошелся!) и двинулась в путь на Калугу. Таможенные чиновники на этот раз были свирепы. На границе в Себеже костюм, который я везла Борису, не пропустили, и я отправила его в Ригу Шлиппе. Подтверждения, что он дошел, я никогда не получила.

 

Борис встретил меня на Виндавском вокзале. В его служебном положении произошло некоторое изменение: он теперь был представителем своего отдела Сызрано-Вяземской ж.д. в Москве, имел постоянный номер в гостинице около Киевского вокзала и приезжал в Калугу лишь на воскресные дни.

То, как закончилась моя жизнь в этом милом городе на Оке, будет рассказано в следующей главе.

 

Приложения к главе

«На Лазурном побережье».

 

Баронесса Варвара Ивановна Икскуль фон Гильденбандт

скончалась 20 февраля 1928 г. в 7 часов 30 минут утра в Париже.

(«Последние новости», 1928 г.)

 

Памяти В.И. Икскуль

 

Вчера скончалась в Париже от воспаления легких на 77-м году жизни Варвара Ивановна Икскуль. Покойная сыграла весьма своеобразную и, можно сказать, незаменимую роль в истории русской общественности.

По происхождению своему, по карьере своего мужа, барона Икскуль фон Гильдебрандт, русского посла в Риме, она принадлежала к высшему кругу и могла вращаться в самой высокопоставленной и влиятельной среде. Но ее симпатии, ее позднейшая деятельность принадлежали демократической общественности.

У нее бывали Н.К. Михайловский, Ф.Д. Батюшков, А.В. Пошехо-нов, Спасович, Андреевская, Е.П. Султанова, Н.К. Нечаева.

Известный портрет Репина, изображавший Варвару Ивановну в ее молодые годы, свидетельствует о той личной обаятельности, которую Варвара Ивановна вносила в эти, казавшиеся несовместимыми, отношения. А восторженное описание ее салона в одном из романов начинающего тогда писать Потапенко, чрезвычайно ярко рисует то впечатление, которое ее собрания производили на литературные круги.

(В.И. настояла перед Александром III на открытии Бестужевских курсов, содержала интернат, создала Кауфманскую общину сестер милосердия. Работала на войне на Балканах в 1870-х гг. В Луцке получила Георгиевский крест. Сделала перевод Достоевского на француз-

 

ский язык, сотрудничала в «Русском Богатстве», написала статью в «Последних новостях».)

Варвара Ивановна знала слишком много — и, по-видимому, унесла свое знание с собою в могилу...

(П.Милюков. «Последние новости», 21/II-1928 г.)