Жизненный круг замыкается

 

 

И вот я вновь на тех самых берегах Невы, где я хотя и не блистала, но родилась! Моему переселению предшествовало много хлопот и много моих сомнений. Прожив в Вятских Полянах 24 года, я привыкла к этому месту, привязалась к некоторым людям и страшилась крутого поворота своей судьбы. И все же я отважилась подать мои документы о реабилитации в Ленинградский жилотдел для предоставления мне комнаты. Это было в 1965 году. Весь дальнейший ход событий я отдала в руки судьбы, хлопоты о получении жилища в руки моих друзей, а сама поплыла по течению. Неторопливое течение это, порою задерживаемое бюрократическими преградами, порою оживляемое стараниями моих друзей, за два года все же принесло меня к берегам родного города, и с весны 1967 г. я стала обладательницей небольшой комнатки на бывшей Гулярной улице (теперь Лизы Чайкиной) в тихом районе Петроградской стороны.

Как растение, пересаженное на новую почву, я сначала должна была «переболеть». Научившись до некоторой степени преодолевать смятение чувств при наплыве воспоминаний, я и по сие время не могу, проезжая по Дворцовому мосту, не думать об отце, стоявшем в 1918 году под штормовым ветром на молу Петропавловской крепости в ожидании смертной баржи, которая его каким-то чудом миновала; или у ростральных колонн не вспоминать (что уже менее трагично!), как в 1930 г. я с риском неприятности выносила из здания археографической комиссии свезенные туда и не оплаченные академией отцовские книги и среди них знакомый с детства Petit Larousse, который, будучи переслан в Туруханск, развлекал отца в продолжение четырех зим на Енисее, а теперь, вернувшись на берега Невы, лежит на моем столе, как реликвия прошлого.

 

Но кроме плана умозрительного, существует еще и план практический: надо было привыкать к статусу пенсионерки. После необременительной, но живой работы в больнице я стала ощущать какую-то пустоту от того, что день сводится к самообслуживанию, чтению и разыскиванию старых друзей, с которыми можно было бы поделиться грустной радостью, что мы остались живы. (Из этих друзей я нашла только Вареньку Ланскую-Тьебо, доктора Е.П. Бурцеву и Л.И. Крашенинникову, и все они на протяжении трех лет умерли.) И тут я ухватилась за мысль продолжать свои воспоминания, которые как-то повисли в воздухе из соображений, что «все интересное уже позади». Это, конечно, так, но жизнь не стоит на месте, я еще не потеряла способности быть иногда «взволнованной», и мои писания вероятно продолжатся в виде отдельных откликов на происходящее, вернее, до меня доходящее. Пока же я восполняю долг в отношении вятско-полянских лет моей жизни, возвращаюсь к 1960 году и перехожу к рассказу о людях и событиях, явившихся двигательной силой в вопросе моего переезда.

Предстоит небольшая новелла, относящаяся к нашей эпохе смешения народных пластов. Сначала небольшое географическое вступление. На левом берегу Вятки, в трех километрах ниже Вятских Полян, в конце 40-х годов возник поселок Красная Поляна и расположенный на его территории домостроительный комбинат. В момент моего появления в тех краях (1943 г.) никакого поселка там не было. Низкий болотистый берег реки изобиловал комарами, с которыми усердно боролась наша эпидстанция, и где-то притаилась небольшая колония для правонарушителей. Постепенно все изменилось: болота были осушены, комары более или менее истреблены, колония куда-то переведена и началось строительство комбината, вокруг которого быстро вырос городок. Связь между Вятскими Полянами (районным центром) и этим поселком поддерживалась паромом и маленькими пароходами летом и ледяной дорожкой по реке зимой. Во время распутицы ездили по железной дороге. Одной из достопримечательностей нашего города был красивый железнодорожный мост через Вятку. И вот зимой 1960 г. по ледяной дорожке ко мне пришла прелестная молодая женщина лет 30 или немногим более, со светлыми глазами и раскрасневшимися от быстрой ходьбы щеками и вещевым мешком за спиной (краснополянцы стремились достать съестные продукты у нас). Сказав, что она работает бухгалтером на лесокомбинате и много обо мне слы-

 

шала, эта дама, оказавшаяся Маргаритой Александровной Карякиной, попросила заняться с ней языками, которые она хорошо знала в детстве, но теперь, в силу обстоятельств, забыла. С первых же уроков выяснилось, что немецкий она знает прекрасно, а английский, знакомый с детства, быстро восстановился в ее памяти. Уроки быстро прекратились, но началась наша дружба. Каждую субботу Маргарита стала приходить ко мне с ночевкой, и тут я узнала обстоятельства, приведшие ее в Красную Поляну, и причину, заставившую ее вспомнить об иностранных языках.

Маргарита была дочерью инженера-судостроителя А.Ф. Сабсай и его жены Марии Антоновны, внучки известного астронома Ковальского. Материально обеспеченная семья постоянно жила в Таллине, но родители и дети часто ездили заграницу. (Маргарита даже родилась во Франции — в Гавре.) Мария Антоновна, типичная «пани польска», любила светскую жизнь, и дети (Маргарита и ее брат) были сданы на руки гувернанткам. В юном возрасте у Маргариты особой близости с матерью не было. Отец все время отдавал работе, для поддержания нравящегося его жене широкого образа жизни.

К 17 годам Маргарита окончила коммерческую школу в Варшаве, освоила там третий иностранный язык — польский, но была, по ее словам, «трудновоспитуемой дочкой». В сочетании с большой добротой и отзывчивостью, ей были свойственны самые сумасбродные поступки. Все это в полной мере проявилось, когда в 1940 году советские войска оккупировали Таллин и ей пришлось поступить на работу в какое-то лесотехническое учреждение. Там она встретила бухгалтера Карякина, человека лет на 20 старше ее. Последний убедил ее в том, что если она не выйдет за него замуж, он или застрелится, или повесится. (Это был метод воздействия «Пожалей ты меня, дорогая, освети мою темную жизнь», который производит столь сильное впечатление на отзывчивые девичьи души!) — Маргарита сбежала из дому и зарегистрировалась в загсе с Карякиным, который тут же увез ее в глубь Архангельской области. За беглянкой закрылся железный занавес, и родители, вскоре уехавшие в Стокгольм, 20 лет ничего о ней не знали. Отец так и умер в этом неведении.

Не буду описывать все невзгоды, которые вскоре свалились на 18-летнюю беглянку. Скажу только, что Карякин пьянствовал, ревновал, держал взаперти, скрывая «буржуазное происхож-

 

дение жены», могущее неблагоприятно отразиться на его служебном положении, и всячески подчеркивал ее «неполноценность». На протяжении четырех лет где-то около Архангельска на свет появились два мальчика — Миша и Витя. Их раннее детство совпало с периодом общего недоедания и постоянной нехватки денег в семье. Находясь в состоянии забитости, Маргарита погрузилась в какой-то анабиоз, — прошлое казалось ей далеким сном, реальными были только повседневные заботы о поддержании какого-то жизненного уровня. В конце 40-х годов Карякин был переведен по службе и получил место бухгалтера на строящемся домостроительном комбинате. Семейство переехало в Красную Поляну, но обстоятельства остались теми же. Для детей была куплена коза, и на рынке можно было видеть бедно одетую молодую женщину, продающую литр молока, чтобы купить хлеба. (Это я знаю со слов «старожилов».) В конце концов Карякин, продолжавший пить, был уволен и уехал в Кустанай, бросив семью на произвол судьбы. Тут Маргарита проснулась от своего оцепенения и при содействии дружески настроенной «общественности» (ее все любили!) поступила на работу. Очень быстро она дошла до должности бухгалтера и получила небольшую казенную квартиру. Мальчики росли и учились в школе. В конце 50-х годов Маргарита решила съездить в Кустанай и оформить развод. На суде Карякин попробовал применить старые методы, рисовал картину ее буржуазного происхождения, но промахнулся, не учтя того, что все течет и все меняется. Судья его прервал и попросил «осветить» его собственное отношение к семье, после чего развод был оформлен и Маргарита приняла свою девичью фамилию. Поездка в Кустанай и трепка нервов оказались излишними, так как Карякин вскоре умер, а в 1960 году в жизни Маргариты произошел крутой поворот. Было получено известие, что ее мать, узнав местонахождение беглянки, едет с туристической группой в Москву. Маргарита в сопровождении своей «краснополянской вольницы» (Миши и Вити) помчалась туда, и в гостинице «Метрополь» произошла трогательная встреча матери и дочери. Мальчики в восторге бегали по коридору гостиницы, ели мороженое и пили «газировку», а Маргарите все это казалось сказкой, продолжавшейся две недели. Мария Антоновна одарила краснополянцев всем необходимым и уехала, наказав Маргарите вспомнить иностранные языки в предвидении дальнейших возможностей.

 

По прошествии двух лет, она снова предприняла туристическую поездку, на этот раз по марштуру Ленинград-Таллин. Когда Маргарита с мальчиками поехала встречать мать в ленинградском порту, я дала ей записку к Михаилу Федоровичу Васильеву, все еще проживавшему на Мойке (Евгения Назарьевна умерла вскоре после снятия блокады), в которой просила оказать гостеприимство приезжим с р. Вятки. Он это любезно выполнил и, в качестве знатока, сопровождал всю компанию по достопримечательностям города. Приехав в Таллин, Мария Антоновна, со свойственной ей широтой натуры, угощала появлявшихся из самых неожиданных мест старых знакомых завтраками и обедами, и настроение было прекрасное. К числу лиц, посещавших ее дом 25 лет назад, принадлежал также музыкант-дирижер С.А. Прохоров, превратившийся за это время из студента консерватории в заслуженного артиста Эстонской ССР. Незадолго до встречи с Маргаритой он похоронил мать, к которой был очень привязан, и находился в состоянии моральной депрессии. В результате всего этого, когда Мария Антоновна и Маргарита разъехались по домам, С.А. Прохоров, уже подходящий к понятию «старого холостяка», появился в Красных Полянах. К моему большому удовлетворению, я узнала, что Маргарита и он решили соединить свои жизни и с этой целью отправились в загс. Отпраздновав это событие веселой рождественской елкой, Сергей Александрович увез жену и ее младшего сына Витю в Ленинград, где у него была двухкомнатная квартира в районе Черной Речки, в двух шагах от места дуэли Пушкина. (Все вышеописанное имело большое значение для моего переезда в Ленинград.)

К сожалению, в жизни редко что-либо проходит гладко. В данном случае осложнения возникли со стороны старшего сына Миши, который к тому времени уже окончил школу, работал на заводе, чувствовал себя взрослым и заявил, что в Ленинград не поедет. С одной стороны, тут могла быть ревность («мама была наша, а теперь она не наша!»), с другой — полное несоответствие характеров с отчимом. Миша никак не принимал докторального тона и. расчетливости Сергея Александровича, а тот считал его грубым. Увидев, что назревает драма, грозящая всеобщему равновесию, я оказалась чем-то вроде deux ex machina из античной трагедии, предложив взять Мишу к себе в Вятские Поляны, с тем, чтобы он у меня готовился к экзаменам в Ижевский медицинский институт. Вся больница приняла дея-

 

тельное участие в этом плане: хирурги приглашали его на операции, судмедэксперт Скочилов, бывший еще в некотором расцвете, — на вскрытия. Миша проникся интересом к медицине и осенью прекрасно сдал вступительные экзамены. В его студенческие годы наша связь с ним была самой тесной — он приезжал ко мне из Ижевска на праздники, привозил товарищей, чувствуя, что «хижина тети Тани» (так называлась моя квартира на территории больницы) — его дом. Между нами установилось столь ценимое мною дружеское веселое взаимопонимание, и, если за пять лет мне удалось передать ему кое-что из моего умственного и морального багажа, то он за это мне полностью отплатил своим ко мне прекрасным отношением.

В 1969 году Миша Сабсай (он принял фамилию матери) блестяще закончил институт и поступил в аспирантуру.

Когда его мать, живя в Ленинграде, добилась того, что мне была предложена комната в 11 кв. метров в хорошем доме и в хорошем районе, я согласилась, предварительно отказавшись от двух лачуг. Миша взял на себя все хлопоты по моему переезду и устройству^*.

Проводы мои из Вятских Полян протекали в весьма торжественной и трогательной обстановке, но овладение мною комнатой на улице Лизы Чайкиной (быв. Гулярной) осложнилось конфликтом бытового характера, о котором, может быть, стоит рассказать, поскольку он типичен для темы «коммунальные квартиры», и да будут мне прощены подробности в духе рассказов Зощенко!

Пенсионерка М.Д. Ходорова, проживая по ул. Чайкиной д.9 кв.6 и будучи в плохих отношениях с соседями (квартира состояла из двух комнат и кухни, без ванной), решила переселиться в равноценную маленькую комнату своей умершей тетки и сдала занимаемую площадь в райжилотдел. Там только этого и ждали, чтобы предложить эту комнату мне и тем «закрыть счет», висевший у них на шее. Как только весть об этой комбинации дошла до соседей, которые сами метили на комнату Ходоровой, желая ее добавить к своей, то поднялась целая буря.

 

 

Семейство, состоящее из Е.И. Балдашкиной, 53 лет (уборщицы), ее сына Сергея, 22 лет (рентгенотехника), его жены Гали, 22 лет, и дочери Тани, 2 лет, помчалось в жилотдел, крича, что Ходорова за взятку уступила свою площадь какой-то провинциалке. (Предварительно все это, в соответствующих выражениях, было излито на голову Ходоровой.) Вернулись они явно усмиренными. В жилотделе им сказали: «Во-первых, Аксакова в большей мере ленинградка, чем вы, во-вторых, она стоит на "сверх-очереди", а в третьих — на какую добавочную площадь вы претендуете, когда жена Галя и дочь Таня прописаны в другом месте, а для двоих — матери и сына — площадь в 23 кв. м. вполне достаточна?»

Все вышеописанное происходило до моего приезда в Ленинград. Когда я появилась с ордером в руках и постоянной пропиской в паспорте, чтобы разместить купленные мною диван, письменный стол и навесной шкафчик, в квартире была мертвая тишина. На душе у меня было неспокойно. Узнав от М.Д. Ходоровой о настроении соседей, я допускала возможность всяких неприятных выходок с их стороны и решила сделать первые миролюбивые шаги. Выждав, когда соседка Балдашкина выйдет из своей комнаты в кухню, я подошла к ней и с самой милой улыбкой сказала: «Я ваша новая соседка. Надеюсь, что мы будем жить в дружбе и согласии». Она на меня сурово взглянула и ответила одним словом: «Посмотрим!» Наблюдавшие эту сцену из коридора Маргарита и ее муж покатились со смеху: «Ну вот, Татьяна Александровна, вы с Вашей вечной любезностью получили ушат холодной воды на голову! Пора бросить этот тон салона Рскамье — он несовременен!» Мрачные краски предстоящего сожительства еще сгустились, когда обретенная мною в Ленинграде Таня Леонутова, никогда не отличавшаяся блестящим умом, начала мне передавать ходящие по городу рассказы на тему: «Коммунальные квартиры». «Никогда не оставляйте еды на кухне без присмотра, — говорила она. — Соседи могут Вас отравить. А может случиться другое: к дому подъедет карета скорой помощи и Вас по требованию соседей отвезут в сумасшедший дом!» Пока дело шла о яде, подсыпаемом в пищу, я терпеливо молчала, но против версии сумасшедшего дома я пыталась возражать. Тогда Таня решила меня успокоить: «Когда Вас обследуют, Вас, может быть, отпустят, но сколько неприятностей Вам придется пережить!»

 

Со столь мрачными мыслями о предстоящем враждебном окружении я должна была, заперев комнату, уехать в Поляны, чтобы завершить свои служебные дела, выйти на пенсию и забрать остальные вещи. В августе я вернулась и — о чудо! — никакой враждебности не обнаружила. Постепенно я стала привыкать к моим соседям, а они ко мне. Равнодушие потом сменилось благожелательством и взаимным доверием, так что теперь наша двухкомнатная коммунальная квартира может служить примером мирного сосуществования.

Вспоминая, что при переезде в Ленинград я получила от А.Т. Твардовского книгу с его стихами и надписью: «Татьяне Александровне с добрыми пожеланиями на новоселье», я перехожу к более интересной теме — моему знакомству с редактором «Нового мира».

Вскоре после смерти моего отца, т.е. примерно в 1955 г., когда я зачем-то зашла в Исторический музей, папина сотрудница, милая О.А. Константинова, сказала: «У нас в аспирантуре работает дочь Твардовского, Валя. Она слышала, что Вы пишете воспоминания, и просит дать их для прочтения отцу, который очень интересуется мемуарами». Я дала первую, дореволюционную часть, хотя была уверена, что эти главы для Твардовского интереса не представляют. Через некоторое время в печати появились отрывки из его поэмы «За далью даль». Глава «Так это было» со словами:

 

Не зря, должно быть, сын Востока,

Он до конца являл черты

Своей крутой, своей жестокой

Неправоты... и правоты...

 

была для того времени большим дерзновением. Встретившись с Валей Твардовской в музее, я в шутку сказала, что «премирую» ее отца, отдавая ему на прочтение главы о лагерях. Валя наивно спросила: «Так Вам понравилось то, что он написал?» На мой утвердительный ответ она сказала: «Отец будет так рад! Его со всех сторон ругают, и он это тяжело переживает!»

С этого началось мое знакомство с Твардовским. Приезжая в Москву, я заходила в редакцию «Нового мира», чтобы пожать его руку и побеседовать на разные темы. Помню, что однажды у нас зашел разговор о Бунине и Александр Трифонович сказал: «Со стыдом вспоминаю, как в молодые годы, мы с това-

 

рищами, придя в восторг от прозы Бунина, написали ему письмо, приглашая вернуться в Советский Союз и соблазняя "высокими гонорарами". Нашли кого и чем соблазнять!!! Вполне понятно, что Бунин нас не удостоил ответом».

В ту пору, когда «Новый мир» стал объектом резких нападок, я передала Александру Трифоновичу несколько «поощряющих» слов:

 

Наших мыслей и чувств отголоски

Мы находим средь умных страниц,

И отважно редактор Твардовский

Рассекает туман небылиц.

 

Даже если условия жестки,

«Новый мир» не меняет лица.

И какого же нам образца,

Когда есть Александр Твардовский?!

 

Когда вышла переведенная мною книга Акселя Мунте, к судьбе которой Александр Трифонович проявлял большой интерес, я ему послала один из моих «авторских экземпляров». На этом кончилось наше с ним общение. С 1970 года он уже не редактор «Нового мира» и, по слухам, неизлечимо болен.

За несколько дней до своей смерти отец указал мне на большую связку рукописей и сказал: «Танюша, здесь лежат воспоминания Константина Ипполитовича Ровинского, которого ты должна помнить по Владимиру. После того, как умерла его жена, он переселился в Тарусу, где во время войны оказался и я. Некоторое время мы жили вместе, и он умер на моих руках, передав мне свои записки, охватывающие период с 1885 по 1917 г. Я успел их немного отредактировать, но они в беспорядке, написаны на клочках бумаги, подчас неразборчиво и с помарками. Моя к тебе просьба — приведи всё это в порядок и сдай, куда следует!»

Живя в Полянах, я не могла приступить к выполнению отцовского наказа, и рукопись лежала в Москве у Шереметевых, но, переселившись в Ленинград, я с головой ушла в работу над этим исключительно интересным и ценным трудом. Теперь мемуары, дающие широкую картину государственной и общест-

 

венной жизни России с позиций либерального земского деятеля и знатока крестьянско-земельного вопроса, перепечатаны мною на машинке и готовы к сдаче в рукописный отдел Ленинской библиотеки. Думаю, что труд этот недолго пролежит под спудом — он весьма актуален и не замедлит стать предметом изучения.

Перечитав последние страницы, я более чем когда-либо поняла, что пора завершать мои мемуары, иначе я их размельчу. Надо уметь вовремя поставить точку, но вместе с тем поменьше перечитывать написанное: слишком велик соблазн пройтись кое-где вычеркивающим карандашом.

Что мне сказать в заключение?!

Желая, как и всякий человек, чем-либо оправдать своё существование на земле, я могу указать на две заслуги: 1. Довела своим переводом книгу Акселя Мунте до русского читателя и 2. Привела в порядок и сдала «куда следует» записки К.И. Ровинского.

Что касается моих собственных записок, являющихся отражением всей моей жизни, то могут ли они считаться «заслугой» — вопрос спорный, и не мне о нем судить...