ВЫЕЗД С КОЛЫМЫ

В сущности, выездом с прииска им. Водопьянова и начался выезд с Колымы, который превратился в целую эпопею не без драматических эпизодов. Ведь не один наш грузовик и не с одного прииска им. Водопьянова доставляли всех выезжающих сначала в поселок «Ягодное», а затем в Магадан. В поселке «Ягодное» перед зданием Управления СГПУ скопилась громадная толпа людей в ожидании автотранспорта. Как будет происходить погрузка — мне было абсолютно неведомо. Сейчас я смело могу сказать, что не сведи счастливый случай меня с Костей Рычковым, я мог бы остаться еще на год на Колыме. Костя Рычков работал чертежником в Управлении. Он тоже уезжал (вместе с женой). Столкнувшись со мной, он проявил высочайшее товарищеское чувство, сказав, что у них уже сколочена компания из сотрудников Управления (бывших «зеков») и что они берут в эту компанию и меня. Кое-кого из этой компании я знал. Мы договорились дружно держаться вместе. Переночевал я у Кости. Следующий день ушел на получение продуктов (свои продукты я получил еще в Хатыннахе). Настал вечер. Автомашины должны были подать к вечеру. Сговорились действовать так. Часть нашей компании уже заранее проберется на автобазу, договорится с шофером (проще говоря — «купит» его), залезет в машину и подъедет к Управлению как бы со списком, по которому будут выкликать остальных. Естественно, эта рискованная операция была поручена наиболее активным управленцам. Я оставался в толпе. Сгущалась темь. Толпа гудела. Наконец появился грузовик с брезентовым кузовом (это был «студебекер»), въехал в толпу, машину обступили массы людей. Кто-то из машины кричал: «Вагнер, где Вагнер?». Я едва продрался к машине, забросил туда свои вещи, а меня самого уже просто втащили в кузов. Так я очутился среди своих. Это было похоже на чудо. По собственной инициативе всего этого я, конечно, проделать бы не смог. Как машину, как меня не смяла толпа? Как она дала выехать машине, чуть ли не последней машине? Я до сих пор не понимаю. Все могло бы кончиться трагически.

Кажется, это действительно была последняя машина из СГПУ, то есть на этом вывоз людей в 1946 году заканчивался. Если бы толпа перед Управлением это знала, то нам было бы несдобровать...

Машина двигалась. В ночи проплывали мимо строения поселка «Ягодное», и скоро мы выехали на автотрассу Ягодное -

Магадан. Мы облегченно вздохнули и начали устраиваться поудобнее. Ведь предстояло ехать 600 км. (Как несовершенна психика человека! Ведь надо же было запомнить, как звали этого шофера, чтобы на всю жизнь сохранить о нем благодарную память! А мы, как вырвавшиеся из неволи беглецы, думали об одном: скорее в Магадан, скорее на пароход!)

Автофургон был оборудован железной печуркой, но мы ею не пользовались, так как в тесноте, да в хорошем обмундировании было вполне терпимо. Да и топлива никакого у нас не было. Ехали мы суток двое. Однажды ночью уставший шофер на минуту задремал, и наш «студебекер» соскользнул в заснеженный кювет. Своими силами он никак не мог из него выбраться. Часть моих товарищей пошла пешком вперед к видневшемуся вдалеке поселку. Другая часть, я в том числе, осталась у машины. Мороз крепчал. Из-за отсутствия дров нельзя было развести костер. Мы маршировали по шоссе взад-вперед. Настроение падало. Едущий за нами грузовик ничем не мог нам помочь, так как был слабосилен. Но появился встречный «даймонд», сверхсильная американская машина, для которой, кажется, не существовали никакие колымские трудности: ни мороз сверх 40 °, ни крутые подъемы. Даймонд зацепил нашу машину за задний мост и вытащил ее на дорогу. На колымской трассе взаимопомощь водителей была неписаным священным законом. Мы радовались, что отделались сравнительно легко.

В поселке, где нас уже ждали товарищи, мы поели, а нашему водителю дали передохнуть. На дальнейшем пути не были никаких происшествий, и я ничего не сохранил в памяти, кроме мертвого белого пейзажа вдоль трассы. Никаких эмоций, кроме ощущения смерти, он не вызывал.

Вдали стал показываться Магадан. Конечно, в Магадан нас не повезли. Для всех ожидающих отправки на «материк» близ Магадана был устроен громадный пересылочный пункт из множества бараков с двумя ярусами нар, с печками из бочек. Проволочного заграждения, кажется, не было. Пересыльный пункт делился на «зоны»: для вольнонаемных, для бывших «зеков», «политических» и бывших «зеков»-бытовиков. Первые две категории сосуществовали мирно, бытовиков же следовало опасаться, так как в большинстве случаев голодные, проигравшиеся в карты, без продуктовых запасов, они занимались грабежом.

На пересыльном пункте скопились тысячи людей. Посадка на морские судна задерживалась из-за того, что бухта «Нагаева» замерзла и стоящие в ней судна не могли выйти из нее без помо-

щи ледокола. Ледокола же не было. Его ждали, а он все не появлялся.

Чтобы сохранить в памяти самое главное из того, что придется видеть на пути, я заранее заготовил небольшой альбомчик и запасся цветными карандашами. На его первой странице я нарисовал общий вид Магадана со стороны пересыльного пункта. Это был уже целый город с большими домами и сетью улиц. Дымились какие-то большие трубы. За Магаданом, на другом листе я изобразил бухту «Нагаева». Рисунок датирован 14 января 1947 года.

В Магадане нам надлежало получить продукты. Это было очень трудное мероприятие, так как образовались колоссальные очереди, сначала за талонами, а затем в магазин. В самом магазине было несколько очередей (в кассу и в разные отделы). Давка, беспорядок царили невообразимые. Над всеми довлел страх: «А вдруг не успеем?» На это ушло несколько дней. Наша группа действовала по-прежнему сплоченно, мы распределили «роли» и запаслись необходимым. Будучи за эти дни в Магадане не один раз, я разыскал в городе школу, директором которой работал Арьков, тот самый «зек» Арьков, который был на лагпункте «Нижний Хатыннах». Теперь передо мной предстал видный, хорошо одетый мужчина, видимо, уже вкусивший некоторой власти.

В этой же школе работала жена В. Н. Остапченко. С нею у меня была теплая, душевная встреча. Оказывается, она ничего не знала о судьбе мужа. На дорогу она дала мне теплую ватную жилетку. Она просила навестить в Москве своих дочерей. Пользуясь временем, я ухитрился сделать зарисовки замерзшей бухты «Нагаева», порта с замерзшими в нем суднами. Эти рисунки имеют даты 14, 20, 22 января. Общая картина бухты была мрачная, но, глядя на стоящие корабли, мы невольно связывали с ними свои надежды, и они казались нам спасителями. На пересыльном пункте мы пробыли 10 дней. Уже поползли слухи, что ледокола не будет, и всю скопившуюся массу людей развезут по ближайшим приискам, то есть на работу. Это означало, что все колымские трудности придется переживать сначала. Помню, что эта перспектива очень угнетала меня. Я уже начал думать, что все пропало...

И, вдруг, 24 января по радио было объявлено, что сегодня начнется посадка на морские транспорты. Для вольнонаемных предназначался пароход «Дзержинский», а для бывших «зеков» — «Джурма». К пересыльному пункту должны были пода-

ваться грузовые машины. Мы заранее должны были разбиваться на группы по 25 человек.

Машины начали подходить. Неорганизованная масса людей стала брать их штурмом. Многие, обуянные страхом опоздать на пароход, устремились к бухте «Нагаева» пешком. На пути от пересылочного пункта к порту образовалась лавина, напоминающая отступление какой-то армии. Наша группа и в этот ответственный момент проявила организованность. Был «куплен» один шофер, которому было обещано по 300 рублей с человека! Загрузившись в машину, мы двинулись к порту. Это был очень волнующий день, от его успеха зависело все дальнейшее.

При подъезде к порту открылась страшноватая картина: у его ворот скопилась многотысячная толпа неорганизованных людей с мешками, чемоданами и без них. Их в порт не пропускали. Пропускали только машины с организованными группами. Кажется, мы въехали одними из первых, прямо к трапу «Джурмы». Здесь было уже спокойно. Посадка производилась с проверкой документов. Наша группа заняла самое удобное место в центральной части еще пустующего нижнего трюма, где меньше всего должна была ощущаться морская качка. (Как я узнал потом, «Джурма» взяла в свои трюмы 5000 человек.) Первый, самый страшный акт выезда с Колымы, закончился благополучно. Обратного пути уже не было.

Кто во всей этой эпопее играл заглавную роль — я не помню. Во всяком случае, не я. Скорее всего, это были товарищи из Управления СГПУ. Костя Рычков вел себя очень активно. Его товариществу я очень многим обязан. Костя, его жена составляли крепкое звено. Мы вместе питались, по очереди сторожили вещи от воров. Посадка к ночи закончилась. За ночь отошли на рейд. В три часа 25 января тронулись в путь. (Все эти даты я беру из своего альбомчика, в котором зафиксирован весь путь из бухты «Нагаева» до бухты «Находка».) Впереди сквозь льды прокладывал путь ледокол «Литке», за ним шла наша «Джурма», сзади — громадный «Феликс Дзержинский», за ним — «Жан Жорес» и угольный транспорт. За ночь дошли до Птичьего острова.

27 января была пурга, судна теряли друг друга, беспрестанно гудели в белесой мгле и больше стояли, чем двигались вперед. Также было и 28 января. Мы все еще никак не могли вырваться изо льдов. Разразился шторм. Лишь 29 января двинулись вперед. Шторм стих, лед стал слабее, и ледокол с угольщиком остались сзади.

30 января снова усилился лед. Встретили застрявшую во льдах небольшую низенькую «Советскую Латвию», везущую на Колыму женскую партию «зеков». Всю ночь простояли рядом, что-то перегружали на «Латвию», кажется, хлеб. К вечеру подошел «Литке» с угольщиком, и мы снова двинулись вперед. К утру вышли в полосу битого льда, потом пошла шуга, ледокол с угольщиком оставили нас, и мы пошли за «Феликсом Дзержинским» уже чистой водой. Стоял полный штиль.

1     февраля «Феликс Дзержинский» почему-то повернул к Сахалину, и «Джурма» была предоставлена самой себе. Начиналась качка. Мы, находящиеся в центре судна, слабо ощущали ее, но те, кто находился в носовом или кормовом трюмах, то взлетали вверх, то опускались вниз. Многие этого не выносили.

2     февраля весь день шли полным ходом. Выяснилось, что пролив Лаперуза забит льдами, поэтому через 4-й Курильский пролив вышли из Охотского моря в Тихий океан, чтобы между японскими островами выйти в Сангарский пролив и через него — в Японское море, а там — уже и берега нашей земли. В Тихом океане штормило (4—5 баллов), но мне удалось сделать зарисовку. К вечеру показался остров Хоккайдо.

4 февраля, ночью, вошли в Сангарский пролив, вдали сверкала цепочка огней города. Наконец, после обеда, вошли в Японское море. Я все время рисовал, являя собой жалкое подобие своего двоюродного прадеда, вице-адмирала Головнина, прославившегося изучением этих мест. Целиком поглощенный радостью возвращения, я тогда совсем не вспоминал, что именно здесь, в городе Хакодате на берегу Сангарского пролива два года томился в тюрьме мой знаменитый прапрадед. Хорошо еще, что у меня хватило смекалки зарисовать ночные огоньки Хакодате. Так неожиданно пересеклись судьбы вице-адмирала В. М. Головнина и его незадачливого правнука... В Японском море опустили акулам четырех умерших. Вероятно, это были бывшие «зеки»-бытовики. У многих из них кончился дорожный запас, судовая команда раздавала аварийный запас в виде заплесневелого хлеба, но и он скоро иссяк, так как часть его отдали на пароход «Советская Латвия».

Группа голодных «блатарей», таких дерзких и наглых на Колыме, жалко толпилась у палубных кипятильников, заливая пустые желудки кипятком. Среди них и началась смертность. Никто не отвечал здесь за человеческую жизнь, она никому не была нужна, разве акулам! Я видел только четыре сброшенных в море трупа. А сколько их было за эти 10 дней?

5 февраля впереди показался берег нашей земли. После обеда прошли мыс у входа в бухту «Находка», весь вечер пробивали лед и ночью ступили на Большую Землю. Колыма осталась позади, да в моих альбомных зарисовках.

Хотя весь путь от поселка «Хатыннах» до бухты «Находка» занял около месяца, мне казалось, что я прожил большой отрезок своей жизни. Так много было дорожных страхов, опасений, так часто менялись благополучные ситуации с драматическими, так слаба была гарантия, что все пройдет благополучно, и так близко было ощущение неудачи, потери всего, что удалось пережить, что даже не верилось в реальность прибрежного песка бухты «Находка». А песочек этот был уже оттаявшим под февральским солнцем (бухта «Находка» находится на широте Владивостока, то есть Севастополя), по нему можно было ходить босиком! Берег был пустынным (бараки пересыльного пункта стояли в отдалении), на песке валялось множество белых красивых раковин. По-детски радуясь, я набрал несколько штук на память об этом страшном периоде своей жизни, из которого я чудом вышел живым. Мне было уже 39 лет. У меня не было половины зубов, а на ноге навсегда остались цинготные следы. Но я жил светлыми надеждами на встречу с любимыми людьми. Для этого еще нужно было пересечь девятитысячные пространства Сибири.