- 196 -

«БЕЛЬСКАЯ ЭПОХА»

 

Наш пароход подходил к устью Ангары. Низкий правый берег енисейско-ангарской Стрелки своим песчаным обликом напоминал что-то родное, окское, но противоположный берег своей скалистой возвышенностью и суровой лесистостью говорил об обратном...

Выгрузка всех этапированных на песчаный берег и затем перегрузка на баржу заняли чуть ли не целый день. Эту открытую баржу, приспособленную, видимо, для транспортировки песка, потащил вверх по Ангаре довольно тщедушный катер, так что мы продвигались медленно. Все это: загруженная арестантами баржа, медленное продвижение через пороги (их было не менее двух), дикая природа на скалистых берегах — заставляло вспомнить описание протопопа Аввакума, как его с попадьей волокли на дощанике в Братский острог. Это было более 300 лет назад! Выходит, что демократия за этот трехвековой период не продвинулась ни на шаг!

К вечеру наш унылый транспорт достиг большого села Мотыгино и стал разгружаться. Выяснилось, что в Мотыгине находилось отделение Красноярского геологического Управления. Значит, мы поступили сюда в качестве полудармовой рабочей силы. Точнее — рабсилы.

Всю ночь шло выкликание фамилий, в подходившие грузовики погружались партии по 25 человек, и их куда-то увозили. Куда? Вскоре дошла весть: людей увозили на железорудные разработки в «Раздольном», к Северу от Ангары. Железорудные разработки! Это звучало довольно зловеще. Вряд ли это более легкая работа, нежели колымская золотодобыча. Выдержу ли я?

Людей, ожидающих отправки, становилось все меньше, все мы разлеглись на траве, дремали. Стояла чудесная, теплая предосенняя ночь, в тайге хлопали крыльями полууснувшие птицы, с Ангары доносился луговой аромат. И над всем этим миром раскинулось небо с яркими звездами. Жить бы, да и жить. А над каждым из нас уже нависла страшная неизвестность... Как тут

 

- 197 -

было не вспомнить строки «Воскресения» Льва Толстого: «Люди считали, что священно и важно не это весеннее утро, не эта красота мира бытия, данная для блага всех существ, — красота, располагающая к миру, согласию и любви, а священно и важно то, что они сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом».

Уже под утро оказалось, что на десяток человек, на меня в том числе, нет никаких распоряжений. Местное начальство тут же решило: образовать из нас рабочий отряд, придать ему десятника, снабдить геологическим инструментом, посадить на лодку и отправить в соседний совхоз «Вельск», где планировалось начать геологические разведки бокситов (белых глин). Это было спасением!

Мы проплыли Вельск накануне, теперь дружно гребли обратно. По течению греблось легко, и к утру мы выгрузились у какого-то пустого, полузаброшенного прибрежного барака, который и стал нашим временным пристанищем. В Вельске к нам примкнул молодой коллектор Андрей Ляхов, под руководством которого началась разбивка через таежные заросли разведочных линий, и стали намечаться точки для шурфов.

Настоящей базой для нас стал не прибрежный барак, в котором остались жить некоторые работяги, а совхозный поселок Вельск. Он состоял из одной улицы, тянущейся от реки вверх по склону, со зданием клуба и магазином на центральной площади. Примерно на полпути подъема стояла ветряная мельница. Она придавала поселку среднерусский деревенский мирный вид. На самом же деле было не так. Население совхоза состояло, как и на Красноярском кирпичном заводе, из ссыльных украинцев, казахов, немцев... Были и татары, молдаване и др. Почти все они построили себе небольшие дома. У них многие из нас и поснимали себе углы или комнаты. Я снял комнату у Галины Матвеевны Костюченко, сын которой, Николай, работал мотористом на совхозном катере. Я тут же попросил Николая привезти мне с очередным рейсом тетю Нину, для чего сообщил ей, где надо искать в Красноярске совхозный катер. Этот катер регулярно возил в Красноярск овощную снедь (картофель, лук и пр.), которая выращивалась здесь для УНКВД.

Меня определили на работу рабочим при вороте, посредством которого вытаскивалась в бадье земля из шурфа. Шурф копал опытный вольнонаемный шурфовщик. Моим напарником по вороту оказался еврей из Латвии, некто Цандер. У него не было никакой сноровки. Еще менее он владел топором и пилой (нам надлежало делать крепи для шурфа). Ужасно мучили комары и

 

- 198 -

тучи мелкой и очень злой мошки. Ни рукавиц, ни накомарников (как на Колыме) у нас не было. Лицо и руки были в крови. Цандер быстро сбежал и вскоре устроился экспедитором в Мотыгине. Мне дали другого напарника — местного старика Ковшова, который быстро научил меня, как делать крепи. К приезду тети Нины я уже стал заправским крепежником и зарабатывал себе на пропитание и квартиру. Меня очень поддерживала хозяйка. У нее была корова, я мог вдоволь пить молока и есть простоквашу. В свою очередь я помогал ей в заготовке сена для коровы, а также дров. Все это давала кормилица тайга. Невольно вспоминался колымский сенокос.

У тети Нины была романтическая натура. Ей очень понравились Вельск, тайга, широкая Ангара. Откуда-то у нас появились накомарники, и тетя Нина совершала большие прогулки, однажды чуть не заблудилась в тайге. А вскоре ко мне приехала (с тем же катером, но с другим его рейсом) и Аля. Я очень ждал ее. Десятник, вероятно, понимал это иначе, так как я заметил, что он стал посылать меня на разведочные работы в лес с одной из девиц — коллектором, надо признать, очень красивой Леной Безруких. Возможно, и она почувствовала что-то и однажды пришла ко мне после работы с приглашением на какую-то кинокартину. Мне пришлось разыграть роль неинтересного старика... Не очень-то мужественно. Приехавшая вскоре Аля высмеяла меня. В этом отношении ее взгляды были свободнее.

В Вельске постепенно стала образовываться своя интеллигенция. В геологическом отряде ее представлял пока я один. Но вскоре к нам прибыли верхом на красивых конях два молодых человека: Николай Гудошников, ставший начальником Вельской партии, и Константин Боголепов, ссыльный москвич, главный геолог. Затем появились три девушки-коллекторы и, наконец, Павел Попов, ссыльный биолог, и за ним — Георгий Кондратьев с женой и сыном, сосланные с КВЖД.

Кроме того, в поселке Вельском отбывали ссылку две ленинградки: Эйхман (секретарь академика И. П. Павлова) и Нейвальдер (пианистка). Наконец, надо сказать об одном таинственном человеке по имени Нико Вали. Мы знали, что он иранец, репрессированный за какие-то пограничные дела, очень сведущий в разных военных (в том числе) космических вопросах. Он первый из нас приобрел приемник «Родина», слушал заграницу, рассказывал о том, что скоро в космосе будут летать изготовленные на земле платформы, на которых будут строить заводы. Что-то секретное он знал о Берии. Я его уважал, но побаивался.

 

- 199 -

Душой всей этой разношерстной «компании» стал Константин Боголепов. Сын московского профессора-латиниста, Константин Владимирович сочетал в себе талантливого геолога-разведчика и образованного филолога. У него были великолепные организаторские способности. Я поражался его смелости, его принципиальность поддерживала в ГРП высокий моральный дух. Когда один из бурильщиков, бывший военный, был застигнут в мошенничестве, и попытался пригрозить К. В. Боголепову каким-то нечистоплотным политическим намеком, то он тут же был изгнан из ГРП без права возвращения в нее. Н. Г. Гудошников смело поддерживал Боголепова.

Вскоре наша партия пополнилась хозяйственными работниками, на горе, над Ангарой, были построены жилые и служебные дома (в одном из них жил Боголепов, женившийся на вольнонаемной коллекторше Лидии Шатных), организована лаборатория споро-пыльцевого анализа. В целях поддержания культурных интересов мы делали доклады. Я прочитал доклад о Леонардо да Винчи в связи с каким-то его юбилеем. Это было самоутешением.

Естественно, Константин Владимирович постарался освободить меня от земляных и крепежных работ. Сначала я стал наблюдателем за бурением скважин, а затем — чертежником и... гидрогеологом. Составленную мной гидрогеологическую карту бельского месторождения глин Боголепов возил в Красноярск. Доверялась мне даже такая работа, как консультация (в отсутствие Боголепова) должного прибыть к нам инженера по «привязке» наших буровых скважин к секретной (!) карте. Инженер действительно прибыл, и кто же, как вы думаете, это был? Никто иной, как бывший «зек» с Колымы, с которым я работал осенью 1937 года на сенокосе — армянин Мкртычан. Естественно, мне хотелось подбить его на воспоминания, но он оказался на редкость чванливым, дутым, неразговорчивым человеком. Да и инженером он оказался бестолковым. Я же довольно скоро усвоил работу с нивелиром, так что Боголепов доверял мне разбивку разведочных линий на далеких таежных участках.

А вот доверие другого рода. Я один ездил на лошади в Мотыгино за зарплатой на всю нашу партию, вез несколько тысяч через тайгу. И — ничего. Все проходило благополучно.

Наиболее дружную тройку составляли Боголепов, Попов и я. Мы иногда собирались и проводили вечера за разговорами. Конечно, и о политике, но, главное, о философских вопросах. Мы

 

- 200 -

были разные: Боголепов — западник, Попов — скорее славянофил, а я? Не знаю, кем был я. Не знаю и до сих пор! Скорее всего, я был и остался своего рода «центристом».

После колымской эпопеи я стал равнодушен к философии марксизма (за исключением диалектики) и не увлекался ни одной теорией, ни одним направлением. Это не означало, что я был равнодушен ко всему. Но мир казался мне таким необъятным, таким многообразным и, в конечном счете, непознаваемым, что я положительно относился ко всякому его постижению, если в этом постижении была крупица истины, правды. Сделать какое-нибудь полезное дело, продвинуть мысль вперед на конкретном материале мне казалось достойнее и благороднее. К тому же я не любил разглагольствовать. Может быть, поэтому мне были совершенно не интересны споры. Спорили, подчас до ожесточения, Боголепов и Попов. У обоих были своенравные характеры. Чаще всего оказывался прав Боголепов, обладавший широкими знаниями. Попов был более субъективен, но на мир смотрел глубже. Христианское мировоззрение его отличалось единством слова и дела. Он был очень добр. Позднее, когда я уже уехал из Вельска, Попов женился на ссыльной Таисии Георгиевне, у которой при аресте где-то в Минском детдоме осталась отнятая у нее девочка. Павел Александрович выхлопотал разрешение на поездку, с трудом разыскал, как он рассказывал мне, одичавшего ребенка, ввел его в свою семью, вырастил, дал образование, за что получил двух прекрасных внуков. В конце концов, благородно поступил и К. В. Боголепов, женившись на симпатичной Лиде Шатных. И он вывел ее в люди, у них скоро родился Саша, к сожалению, не перенесший суровой зимы. Похороны его были очень печальны... Потом у Боголеповых выросли другие дети.

А я этого не сумел сделать. Мы были счастливы с Алей как муж и жена, но иметь ребенка боялись. Я боялся своей полнейшей материальной необеспеченности, а Аля — наследственности (Аля с детства страдала нарколепсией).

Какова будет наша новая встреча? Выдержат ли нервы? Уже издали я увидел фигуру Али на барже. На берегу ее встречала чуть ли не вся наша бельская группа. Как-никак, но это было событием.

В Вельске мы стали ближе друг другу под влиянием природы, то есть свободы от различных гримас и уродств большого города. Углубившись в тайгу, мы чувствовали себя первозданно-цельными существами, забывали о том, что ожидает нас впереди. Я смело могу сказать, что приезд Али в такую сибирскую

 

- 201 -

даль вселял в меня жизненные силы, укрепляя дух, поддерживал веру в более светлое будущее.

Удивительное дело! Не симпатизируя друг другу в Москве, Аля и тетя Нина очень дружно жили в Вельске. Подружились они и с Константином Владимировичем. Как в Красноярске, проведенный с Алей месяц в «Миндерле» был самым светлым периодом моей ссылки, так и в Вельске лето 1951 года осталось в моих воспоминаниях самым лучшим временем. Я не имею права сказать — счастливым.

Ведь никуда нельзя было деться от осознания бессрочности ссылки. Каждые 10 дней я должен был «отмечаться» у жившего в Вельске уполномоченного НКВД. Правда, он совершенно не вмешивался в нашу жизнь, будучи справедливо уверен, что никто из нас никуда не денется. Полагаю даже, что он вряд ли считал нас за «врагов народа». Вообще моя ссылка на Ангару не была похоже на то, что так красочно описал А. Н. Рыбаков в романе «Дети Арбата». А ведь герой его романа отбывал ссылку недалеко от Мотыгино, в Богучанах. Да и герои были разные, хотя Боголепов был тоже с Арбата. Но у Рыбакова это — комсомолец, а Боголепов был антикомсомольцем. Впоследствии он стал членом-корреспондентом Академии наук СССР и готов был стать академиком, но жизнь его трагически оборвалась. К этому я еще вернусь.

С приближением холодов я должен был позаботиться об отправке тети Нины и Али в Москву. Способ был только один: катером до Красноярска. Коля Костюченко очень помогал мне. Сначала уехала тетя Нина. Аля задержалась до первых морозных дней, и я очень боялся, не простудится ли она. По возвращении в Москву она написала, что доехала на катере до устья Ангары (до знакомой мне Стрелки), а далее до Красноярска ее довезла какая то автомашина. В Красноярске базовым гостеприимным пунктом оставался дом Ильчука, семья которого стала мне близкой.

Расставание с Алей было очень тяжелым, словно от меня заживо отрывалась часть моего существа. Я долго смотрел вслед удаляющемуся катеру и плакал... Мое одиночество разделяла ласковая собачка Белка, к которой я проникся нежностью. Вместе мы вернулись домой.

В нашей геологической партии у меня было много работы. Зима выдалась очень снежная, я должен был ходить на дальние скважины на лыжах. Боголепов ходил ловко, я же часто падал. Зимой в заснеженной беззвучной тайге царила волшебная красота. Да и вообще в Вельске кругом во все времена года было очень

 

- 202 -

красиво, и это помогало переносить ссылку. Летом 1952 года наша георазведка перешла на реку Тасеево (южный приток Ангары), и тут на одной из песчаных террас были обнаружены следы стоянки времен железного века в виде очагов со шлаками. Вокруг них я насобирал много различных черепков от древних сосудов. Все это пробудило во мне археологический интерес, поддержанный Боголеповым. Я стал просить Алю прислать мне соответствующую литературу, из которой узнал, что археологией Приангарья уже много лет занимается ленинградский ученый (тогда — член-корреспондент, впоследствии — академик) Алексей Павлович Окладников. Его статьи вдохновили меня на сочинение публикации о тасеевской стоянке, для чего я сделал графические иллюстрации. Мою духовную жизнь питали художественные работы, поручаемые все тем же Боголеповым. Я усиленно и с увлечением работал над реконструктивными видами бельского течения Ангары в различные геологические эпохи, а также над портретами ученых — Карпинского, Вернадского и других, которыми украшалась наша камералка. Возродился мой интерес и к акварели с натуры. Вельские красоты давали богатейший материал. Благодаря этому память о Вельске сохранилась у меня не только в мозговых извилинах, но и в рисунках (весьма слабых). Кроме того, я увлекся фотографией, сначала пейзажной, а потом и портретной.

К стыду своему не могу вспомнить, приезжала ли ко мне тетя Нина летом 1952 года. Аля приезжала. С ней я уже стал серьезно задумываться над устройством дальнейшей жизни. Надежды на окончание ссылки не было. В стране шли процесс за процессом. Казалось, что весь народ был врагом самого себя. Было решено менять московскую квартиру Али на Красноярск, где, мы надеялись, ее снова могли бы взять на работу в архитектурный отдел. С красноярскими архитекторами у Али поддерживалась связь, и один из них даже останавливался у Али в Москве. Аля решалась на такую перемену жизни не только из-за меня. Ей хотелось вырваться из полосы московских неудач с работой, из иждивенческой жизни под крылом тети Кати. И вообще Аля очень страдала от несамостоятельности, от невыраженности себя в творчестве.

Вторая зима в Вельске прошла так же спокойно, как и первая. Но в моей жизни произошли перемены. Коля Костюченко женился, и мне пришлось искать новую комнату.

Я быстро нашел ее у семьи ссыльного украинца Ивана Григорьевича Даниленко, который, как и большинство ссыльных, по-

 

- 203 -

строил свой дом. Дом был небольшой: две комнаты и кухня. В большой комнате жили хозяин с женой Ольгой Сергеевной и двумя ребятами. Маленькую комнату уступили мне. Это было несправедливо с моей стороны, но тогда, в тяжелейших условиях, многие этические вопросы, увы, упрощались. А, может быть, я ошибаюсь. Может быть, Даниленками двигало вовсе не желание иметь от меня энную сумму, а именно сочувствие. Оба, особенно Ольга Сергеевна, были чрезвычайно добры ко мне. Ольга Сергеевна взяла все бытовые заботы обо мне на себя. Конечно, и я ценил ее. Когда в ожидании третьего ребенка она оказалась в Мотыгинской больнице, я навещал ее и носил какое-то угощение. В Вельске даже судачили, что будущий ребенок — мой. Так необычны местным жителям казались мои посещения чужой роженицы.

С ребятами — Колей и Витей — я тоже сдружился. Видя меня идущим с работы, они бежали навстречу с криками: «Дядя Гоша, дядя Гоша!» Я тут же наделял их чем-нибудь сладким. Но вот поразительная вещь! Когда из присланной Алей посылки я сварил ребятам какао, то они... не стали пить! Отвернулись.

У Даниленок я жил как у Христа за пазухой. Мне было очень больно за них. Работая с утра до ночи в совхозе, они получали какие-то гроши. И я не мог им помочь, так как по возможности посылал свободные деньги по-прежнему безработной Але. Сам же, к стыду своему, принимал помощь от тети Нины. Кроме денег она прислала мне специально изготовленные сапоги, чтобы было удобнее бродить по разбросанным в тайге геологическим точкам. Все это было крайне бесстыдно, неэтично, но... Если уж говорить о высокой этике, то неэтично было мне размениваться (для заработка) на изготовление «ковров» на полотне масляными красками в духе кича. Правда, меня очень упрашивали заказчики, и я старался не очень халтурить, но кич есть кич. Слава Богу, на моей совести было только два таких «ковра». Описывать их я не хочу.

Детвора Вельска почему-то была расположена ко мне. Особенно доверчиво относились две девочки, обе Лиды. Одна, дочка соседей Галины Костюченко, была по-цыгански красива. Отец ее — старший механик катера, способствовал «плаваниям» по Ангаре и Енисею тети Нины и Али ко мне и от меня. Добрейший человек! Другая Лида была очень мила по-немецки. Она приходилась внучкой хозяйке Павла Александровича Попова, ссыльной немке Миллер. Обе девочки вносили поэзию в нашу отшельническую жизнь. Где и кто они сейчас?

 

- 204 -

Наступил 1953 год. У Али почти все было готово к обмену московской квартиры на Красноярск. В местной газете появилось соответствующее объявление. Поспеши Аля с обменом, и все у нас полетело бы кувырком. Местное радио донесло до нас долгожданную весть: умер Сталин. Мы действительно этого ждали, так как только это могло вернуть нам свободу. Хотя бы относительную. А вскоре разнеслось известие о разоблачении Берии. Хотя «Холодное лето 1953 года» нашло в кинематографе трагическое воплощение, но в нашей бельско-мотыгинской тайге все было тихо. Может быть, потому, что крупные лагеря были довольно далеко, а в Мотыгине содержалась немалая охрана. Как-никак, но в геологии тоже были свои секреты.

Что тут было, какой вспыхнул душевный подъем — невозможно моими скудными средствами описать. Мы забыли о текущей работе, беспрерывно обменивались мнениями, перспективами, совершенно не представляя, конечно, как жизнь пойдет далее.

Между тем, нам было известно, что все в стране шло далеко не гладко. Шла борьба за власть, детали которой, да и само направление нам, ссыльным, не были ясны. Мы жили ожиданием перемен. Первой переменой для нас был вызов в местные органы (какие — не помню) и выдача справок для получения паспортов. Вероятно, это случилось уже после прихода к власти Н. С. Хрущева (почему-то у меня не сохранилась переписка 1953 года). О Хрущеве, особенно после его отстранения от власти, сложились разные мнения, но то, что он дал свободу незаконно репрессированным, — это не оценить никак нельзя.

За паспортом надо было ехать в Раздольное. На это ушло два дня. В лето 1953 года я был уже с паспортом, в котором не значилось «минус 17», как в колымском, то есть, я мог ехать в Москву.

Ехать в Москву! Легко сказать. А с чем я поеду? Никаких сбережений я не имел, все посылал Але. И что буду делать без диплома, без связей? На чью шею сяду? Ведь и Аля нигде не устроена. Опять быть на иждивении тетушек? Такие и подобные мысли, может быть, даже не столько мысли, сколько чувства, одолевали меня, не давали ощутить полную радость. Началась оживленная переписка между мной и Алей, Алексеем Андреевичем, тетей Ниной, разными старыми знакомыми, имеющими какой-либо вес. Я хотел проверить себя, к чему я еще гожусь.

Все, кроме Али, советовали скорее возвращаться, «ковать железо пока горячо». Аля полностью положилась на меня, но

 

- 205 -

тут же отменила свой квартирный обмен. Меня, кроме всего прочего, соблазняли тем, что в Москве близилась к концу выставка картин Дрезденской галереи. О какой Дрезденской галерее может идти речь, когда нет никакой уверенности в завтрашнем Дне!

Здесь надо сказать, что Аля оказалась на большой душевной высоте. В отличие от наших добрейших тетушек, она поняла меня. Вот ее письмо ко мне (приведу его в отрывках):

«24 сентября 1954 г.

...А главное, чем я втайне горжусь, это то, что ты не оставил Константина Владимировича. В моем представлении мой муж так и должен был поступить, а не лететь навстречу "семейным радостям", забыв товарища. Ты поступил как настоящий мужчина и ты прости меня, что я сбивала тебя с пути истинного».

А перед этим было еще письмо от 7 сентября:

«...Самое главное есть то, что подсказывает голос твоей совести. Я знаю, что ты правильно поступил по отношению к Конст. Владимировичу и не можешь поступить неправильно. Обязательно оставайся и так и делай. Это все очень хорошо».

Еще раз напомню, что это писала больная, слабая женщина, крайне нуждающаяся в моей поддержке.

Письма Али утвердили меня в правоте моих мыслей. Перед разочарованными тетушками я готов был держать ответ. Я не видел «горячего железа», которое нужно было скорее ковать. Никто мне такого железа на наковальню не клал. Да и наковальни никакой не было. Если можно было говорить о железе (хотя бы и не горячем), то я видел его в своих археологических материалах со стоянки на реке Тасеевой. Это были новые материалы, я знал им цену, с них можно было что-то начать. Но для этого нужна была апробация, которую мог дать только Алексей Павлович Окладников. И я решил напроситься сотрудником в его ангарскую экспедицию, база которой была в Иркутске.

Я начал налаживать связь с Окладниковым (он жил в Ленинграде) через моего верного старого друга Алексея Андреевича Быкова, хорошо знавшего Окладникова. Одновременно я стал усиленно изучать литературу по археологии Прибайкалья и Приангарья. Литературу присылала Аля, полностью полагавшаяся на мое благоразумие. Константина Владимировича Боголепова и вообще нашу геологическую партию я не хотел бросать второ-

 

- 206 -

пях. Ни Боголепов, ни Попов паспортов еще не получили, и судьба их была неизвестна. Алексей Андреевич убеждал меня в том, что я разыгрываю совершенно излишнее благородство. Это меня удивило. Быков был сам благороднейшим человеком. Видимо, желание видеть меня поскорее вернувшимся перевесило. Но я уже утвердился в своем намерении. Оставалось ждать.

Сейчас мне трудно вспомнить, почему пришлось ждать так долго. Скорее всего потому, что попасть в экспедицию к Окладникову в 1954 году я опоздал, и надо было ждать следующего лета.

Протекал последний год моего пребывания в Вельске. Приобретя уверенность в возвращении на этот раз уже не в Рязань, а в Москву, я постарался воссоздать в памяти мои рязанские архитектурные сюжеты и написал статью, которую мне переписывала набело Надежда Ивановна Нейвальдер. Это было мое первое возвращение к прежним занятиям за все время ссылки. Своего рода репетиция или тренировка ума. Она потом мне очень пригодилась. С наступлением весны я уже начал психологически подготавливать себя и своих друзей к расставанию. Я много их фотографировал, и сейчас они все передо мной, как живые. Кстати, я думал и о том, что смогу пригодиться Окладникову не только как художник, но и как фотограф. У меня к тому времени имелись два фотоаппарата: отечественная «Москва-1» и немецкая зеркалка «Экзакта», купленная у нашего геодезиста. Я уже умел проявлять и закреплять пленки, так что чувствовал себя во всеоружии.

Согласие Окладникова принять меня в свою ангарскую экспедицию было, наконец, получено, и мне надлежало прибыть в Иркутск.

И вот, в июле 1955 года наступил день расставания. Он был приурочен к очередному рейсу совхозного катера в Красноярск, с которым я намеревался доехать до ангарской Стрелки, а там, по примеру Али, пересесть на попутную автомашину.

Очень теплым было прощание с семьей Даниленко. У них я жил последние два года, как член семьи. Константин Владимирович с Лидией Леонтьевной устроили торжественный прощальный обед. Затем собрались всей компанией и сфотографировались. Конечно, никаких речей не было, но были дружеские напутствия, пожелания. У меня вовсе не было тягостного чувства, что мы расстаемся навеки. Я был уварен, что все мои друзья получат паспорта и вернутся по домам. Что мы обязательно будем встречаться. «Вельская эпоха» вошла в наши жизни не про-

 

- 207 -

сто каким-то случайным эпизодом, а как нечто особенное, не рядовое, отмеченное силой и даже высотой духа. Я не берусь утверждать, что наша жизнь и работа в Вельске были своего рода показателем истинной сути русской интеллигенции, но что все мы оказались на высоте человечности — это правда. Думаю, что не всякое случайное сообщество людей могло проявить такую моральную стойкость. Я покидал Вельск с чувством глубочайшей благодарности за все, что я здесь увидел и получил. С палубы баржи, которую тащил катер, я долго смотрел на удаляющийся Вельск, на его строения, на ветряную мельницу, пока весь этот неповторимый мирок не скрылся за поворотом Ангары...