- 213 -

ВТОРОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

 

Я вернулся в Москву осенью 1955 года, через два года после получения паспорта. На этот раз на Ярославском вокзале меня горячо встречали тетя Нина, Аля и Милица Ивановна Знаменская. Естественно, встреча с нездоровой Алей не могла быть бурной. С Алей и тетей Ниной я поехал на квартиру Алиной тети — Екатерины Александровны Левашовой, с которой Аля, имея свою комнату в другом районе Москвы, и жила. Вскоре приехал находившийся в Москве Алексей Андреевич, и начался (после обязательной ванны, конечно) праздник встречи.

Интересно отметить, что, как и при встрече 1947 года, никто не расспрашивал меня о пережитых трудностях, о том, что было. Меня тоже нисколько не тянуло к рассказам о пережитом. Хотелось смотреть вперед, а не назад. Все разговоры сводились к событиям дня: что делать, как жить, куда и к кому идти. Встреча с Людмилой Константиновной была очень трогательной, хотя оба мы знали, что к рязанской Весне не может быть возврата. Конечно, уже в ее отсутствие, когда я остался наедине с родными, решено было: зарегистрировать брак с Алей; прописаться в Алиной комнате, которую она намеревалась менять на Красноярск; изредка ночевать там, но жить в квартире у тети Кати. Так все и было сделано. Прописка, благодаря регистрации брака, прошла беспрепятственно.

Теперь уже я ловлю себя на некоторых странностях тогдашних событий. Например, я не предпринял никакого разговора с Алиной тетей о женитьбе на Але, о том, что буду жить здесь же. Это разумелось как бы само собой. Я уже входил в семью как зять. Но Аля намекнула мне, что за стол надо было бы платить тете Кате. Не может же она содержать нас. У меня были кое-какие накопления, но я понял, что надо срочно, не дожидаясь приезда Окладникова, устраиваться на работу. Куда?

 

- 214 -

Раньше, еще до возвращения, не мечтая о прописке в Москве, я согласен был жить и работать в Коломне, в Загорске, в Звенигороде, но, конечно, не в Рязани. Теперь же можно было устраиваться в Москве. О музеях не могло быть и речи, за 15 лет я деквалифицировался. Памятуя о том, что в Красноярске мне в свое время помог Каплинский, я разыскал его в Москве, но кроме теплой беседы с воспоминаниями из этой встречи ничего не вышло. Тогда я вспомнил о Вере Николаевне Голубкиной, племяннице Анны Семеновны Голубкиной, знаменитого русского скульптора. Вера Николаевна была очень заметной фигурой в Москве. При помощи Сергея Ивановича Лукьянова (мужа Веры Голубкиной) мне удалось поступить на оформительские работы на ВДНХ, которая в те годы была кормушкой для всякого рода художественной братии. Посмотрев на мой паспорт, администраторша сделала гримасу, но все же взяла меня на работу. У меня настолько еще сохранялся дискриминационный страх, что я с облегчением вздохнул.

Бригада, в которую я попал, занималась оформлением павильона «Торф». Мне надлежало мастерить макет торфоразработок с соответствующими машинами величиной чуть ли не в спичечный коробок.

Ползимы я занимался этим скучным делом, пока мне не помогла Людмила Константиновна. Как натура необыкновенно тонкая и чуткая, она продолжала считать себя одной из причин моей рязанской драмы и пошла на трудный шаг — просить сильных мира сего, своих знакомых ученых — доктора исторических наук Николая Николаевича Воронина и директора Института археологии Академии наук члена-корреспондента Бориса Александровича Рыбакова.

К первому мы пошли «в гости» на его тесную, сплошь заставленную книжными шкафами квартиру в Серповом переулке, где я познакомился и с женой Н. Н. Воронина, Екатериной Ивановной Горюновой, тоже археологом. Николай Николаевич, конечно, ничего не знал о том, что я уже в 1929—1930 годах читал его исследования по древнерусской архитектуре, а когда узнал, то отнесся ко мне более внимательно и пообещал, что «сделает что может».

Разговор Людмилы Константиновны с Б. А. Рыбаковым был, вероятно, более доверительным. Людмила Константиновна даже сказала: «Он лучше меня». Вероятно, это уже решало все. Но случилось так, что в это же время в Москву приехал А. П. Окладников. Встреча с ним была особенно теплой. Он повел меня в

 

- 215 -

ресторан «Баку», а оттуда прямо в Институт археологии, к Б. А. Рыбакову и, представляя меня, сказал: «Я ручаюсь за него, как за самого себя». С такими рекомендациями я и был принят в Институт — предел моих мечтаний.

Без научной степени я, естественно, не мог быть зачислен в научные сотрудники, и был определен лаборантом в архивный отдел, над которым шефствовал доктор исторических наук Николай Николаевич Воронин. Я был счастлив, что попал под его начало. Правда, Воронин взял с меня слово, что я не буду стремиться попасть из архивного отдела в научный сектор, но это потом как-то забылось. Не столько мной, сколько им, что было важнее.

В архивном отделе мне надлежало регистрировать полевые (раскопочные) негативы, что было чрезвычайно нудным делом. Воронин обещал мне, что будет брать меня с собой на раскопки, а это было уже выходом в науку. Вскоре я получил извещение о реабилитации. Наконец-то после пяти и даже шестилетнего перерыва я возвращался к тому, что чуть было не потерял. Приходилось вторично начинать все с нуля.