- 67 -

ДАЛЬНЕЙШИЕ ОСЛОЖНЕНИЯ

В 1924 году была ликвидирована еврейская театральная студия в Киеве — Культурлига. Небольшая группа актеров перебралась из Киева в Москву и вошла в наш театр. Среди них были муж и жена — Давид Чечик и Женя Левитас, впоследствии сыгравшие роковую роль в жизни нашей семьи. Оказавшись рядом с Михоэлсом в одной из гастрольных поездок, Чечик начал с того, что взял на себя мелкие бытовые заботы, в которых отец всегда мало преуспевал. Он развлекал Михоэлса занятными историями, потешался над самим собой, словом, готов был быть шутом при короле, а кончил тем, что... привлек внимание отца к своей жене Жене.

Тонкость и глубина личности, обаяние и талант актера привлекали к Михоэлсу внимание не только крупнейших деятелей искусства того времени, но и многих женщин, жаждавших купаться в лучах его славы. Но лишь одна из них посмела посягнуть на святость семьи — бывшая актриса Культурлига Евгения Максимовна Левитас, происходившая из мещанской семьи киевских торговцев.

 

- 68 -

Мягкая и скромная до робости мама не принадлежала к тому сорту женщин, которые готовы бороться до последнего, чтобы удержать собственного мужа.

Случилось так, что в 1969 году ко мне попал маленький сборник стихов старшего маминого брата Михаила Львовича Кантора, вышедший в Париже на русском языке. Дядя Миша имел юридическое образование, но призванием его были поэзия и философия. В 1921 году он покинул Россию, проделав обычный путь русского эмигранта — сначала Берлин, затем Париж. Много лет он сотрудничал в литературных журналах с Мережковским, Зинаидой Гиппиус, Адамовичем и другими. Одно из стихотворений в сборнике, который по его просьбе передали мне, я хочу привести здесь для характеристики моей мамы, да и не только мамы, а всего клана Канторов.

О себе не говори,

лучше о себе не помни,

ты на свете избери утолок,

да поукромней.

Все, что знаешь, — знай, но прячь.

Никуда спешить не надо,

Пусть несется мимо вскачь

обезумевшее стадо

лицемеров и рвачей

за фортуною в погоне.

Ты не с ними. Ты — ничей,

тихий зритель на балконе.

Эти слова могли быть золотыми буквами выбиты у входа в семейный склеп Канторов, если бы таковой имелся.

Мама и была «тихим зрителем», которому оказалась не под силу жизнь с интригами, сплетнями, выяснениями и объяснениями. Ее физическое состояние ухудшалось, сердце сдавало, и она боялась операции, на которой настаивали врачи.

Папа же, насколько я понимаю, мучился от двойственности положения, испытывал не проходящее чувство вины, но окончательного решения не принимал. Мама умерла, оставаясь его официальной женой, с которой он, согласно еврейскому обряду, венчался у раввина.

 

- 69 -

 

Из-за сложной ситуации в нашей семье театр, как это всегда бывает, разделился на два лагеря. С теми, кто был не на стороне мамы, я, разумеется, в детстве не встречалась и не видела Чечика. Он появился лишь после многих трагических событий и на долгие годы остался у нас в доме.

В нем уживались лакейская услужливость и гусарская удаль. В театре его считали наушником, подозревали, что папа прислушивается к его мнению. Между тем, насколько я помню, папа никогда не следовал его, Чечиковым, советам.

Еще и сейчас мне приходится читать, что Чечик не только влиял на отца, но и якобы служил в «органах».

Чечик был трус, подхалим, картежник и пьяница, но он никогда не состоял в агентах НКВД — это я знаю достоверно.

Иногда он недурно шутил. Как-то после большого приема на Станкевича, по поводу которого дверь из кухни была наглухо закрыта, а по коридору во всю длину протянута ковровая дорожка, принесенная из театра, мы с папой и Чечиком куда-то уходили. На лестнице Чечик лихо скинул одну галошу и глубокомысленно изрек: «Одна галоша — символ, а две — удобство...»

«Чечик хорош только своими пороками», — говорил о нем отец.

Я заметила, что с некоторых пор недоверчивость и подозрительность стали считаться признаками ума. Возможно, это дань эпохе. Во всяком случае, в России. Доверчивый человек вызывает снисходительную ухмылку современных Передоновых[1].

Назвать отца доверчивым было бы слишком однозначно. Он не доверял, а верил в людей, исходя из предпосылки, что «в каждом из нас заложено и плохое и хорошее. Весь вопрос в том, какую из этих сторон вызвать к жизни».

Люди действительно часто поворачивались к нему «лучшей стороной», и отец оставался в заблуждении относительно их истинных качеств.

 


[1] Передонов - персонаж романа Ф. Сологуба «Мелкий бес».

- 70 -

Так было и с Чечиком, и со многими другими, которые пользовались этим уникальным качеством Михоэлса — доверчивой доброжелательностью.

Разумеется, все сказанное не касается Жени Левитас — истории такого рода подлежат иной классификации.

12 марта 1932 года состоялась премьера первой самостоятельной постановки Михоэлса «Спец».

Это было время, когда истерзанная большевистскими экспериментами страна корчилась в голодных судорогах, когда лютый голод скрутил уже и плодородную Украину. Чтобы как-то поправить дела, государственные умы решили прибегнуть к помощи так называемых «специалистов» — технической интеллигенции, знания которой можно было использовать для восстановления разрушенного народного хозяйства. Специалистов этих почти не осталось — часть их успела уехать, часть была уничтожена или ждала уничтожения.

Помню слова «Соловки», «облава», «Красный Крест», произносимые шепотом у нас дома. Мама проводила целые дни в приемной Винавера[1], хлопоча за друзей, находившихся в тюрьмах и ссылках.

Но тех, кто еще был на свободе, молодых способных выпускников институтов, стали пачками посылать за границу на повышение квалификации. Само собой, что, использовав этих людей по возвращении из-за границы, их потихонечку уничтожали как «шпионов» или «врагов народа». Кампания против них, как всякая кампания в СССР, немедленно нашла свое отражение в литературе, кино и театре.

Два еврейских писателя, Добрушин и Нусинов, написали пьесу «Спец» об инженере Берге и его неудачливой судьбе. Пьеса была слабая. Спектакль получился неудачный. Мне из всего спектакля запомнилась лишь одна деталь: белолицая, как Пьеро, женщина с огненно-рыжими волосами в обтягивающем черном платье до пола сидит на диване, а рядом валяется точно такая же кукла.

Я была тогда очень мала, и потому в памяти осталась главным образом кукла. Однако отчетливо помню недо-

 


[1] М.М. Винавер - правозащитник.

 

- 71 -

вольство отца и свое смутное тревожное детское ощущение: недовольство связано не только с его собственной работой. Видимо, дело было в том, что жену Берга исполняла Женя Левитас. Берга играл отец.

В начале октября 1932 года папа вернулся из гастрольной поездки. Он был растерян, подавлен, раздражен. Надо было думать, как жить по-новому. Решать каждодневные житейские проблемы он не умел, наоборот, умудрялся запутать и осложнить самую простую ситуацию.

После смерти мамы мы остались на попечение Эли — беспомощного, преданного и совершенно невыносимого в быту существа. Ее патологическую мнительность и обидчивость мы приписывали тяжелому характеру, и только впоследствии стало понятно, что тетя страдала тяжелой ипохондрией в клиническом смысле этого слова.

Всякое соприкосновение с реальностью коробило и ранило ее, и она уходила от этой реальности в собственный мир, который замкнулся наконец стенами одной комнаты. Жизнь, бурлившая вокруг, казалась ей вульгарной и грубой, и она одинаково страдала и от прихода гостей, и от посещения водопроводчика. Представления о нравственности укладывались у нее в схему лучших морализаторских трудов немецких романтиков, и нам, детям, она прививала старомодные смешные манеры и полную неприспособленность к жизни.

С тех пор как не стало мамы, Эля требовала от меня, десятилетнего ребенка, «принципиального отношения» к папе и его посещениям. Она настаивала на том, чтобы я объяснила ему «его права и обязанности»: он обязан заниматься только нами, он не смеет требовать, чтобы мы ходили вниз, то есть туда, где он жил с Женей, и так далее. Лишь много лет спустя я поняла, насколько тяжело приходилось отцу в эти месяцы. Видимо, Жене надоела его раздвоенность между нами и ею, и она принялась ставить ультиматумы, подбивая отца на более решительные действия, к чему он не был готов.

Тогда, осенью тридцать второго года, сразу после смерти мамы, я ничего этого не понимала. Я знала, что папа требует, чтобы я приходила вниз и делала уроки под его наблюдением. Видимо, как всякому мужчине в

 

- 72 -

подобной ситуации, ему хотелось примирить непримиримое и создать для себя хотя бы видимость нормальной семьи.

А жизнь его складывалась так, что он вынужден был разрываться между любовью к нам, его дочерям, и бесконечными обязательствами и обязанностями, которые навалились на него со всех сторон и которые он нес один, без чьей-либо поддержки и помощи.

В те мрачные месяцы, в дождливые осенние дни папа продолжал по семейной традиции обедать у нас и, потерянный и несчастный, уговаривал меня приходить к нему после школы делать уроки. У меня разрывалось сердце от жалости к папе и от страха «изменить памяти мамы», как объясняла мне тетя. Папа раскачивался в кресле, словно старый еврей на молитве, и беспомощно объяснялся с Элей, сидевшей напротив с лицом скорбным и неприступным.

Это тягостное и неопределенное положение длилось больше месяца, пока наконец не разразился скандал, после которого папа надолго покинул нашу квартиру. Тетя вынудила меня написать письмо, что я «отказываюсь предавать мамину память» и поэтому приходить к нему не буду. Писала я под гневную Элину диктовку.

Прочтя мое послание, составленное в непозволительно резких тонах, отец решил немедленно забрать к себе Нину, а меня оставить у тети. Эля в истерике бросилась вырывать у него пятилетнюю Нинку, папа выскочил в ярости, грохнув дверью. Во время этой безобразной сцены я металась между взрослыми, разрываясь от страха потерять такого любимого папу и сдерживаемая жесткими незыблемыми понятиями о долге и измене, внушенными мне Элей.

В результате после долгих колебаний, как мне потом рассказывала близкая мамина подруга, совершенно измученный отец — он жаловался на бессонницу, одиночество, плохое самочувствие — принял решение не приходить к нам некоторое время, рассчитывая, видимо, на то, что Эля, увидев мою тоску по отцу, смягчит свои позиции и постепенно все само собой уладится. Но, как всегда в папиной жизни, и этому плану не суждено было осуществиться.

В ночь с 29 на 30 декабря скоропостижно умерла от инсульта Женя Левитас.

 

- 73 -

Нас разбудил телефонный звонок. Взяв трубку, Эля пронзительно закричала и принялась с причитаниями кататься по постели. Сначала я бросилась к ней, трясла ее, пытаясь узнать, что произошло, но Элино отчаяние было так велико, что я вдруг поняла: что-то стряслось с моим папой...

Это длилось несколько мгновений, по-моему, в полной темноте. Эля даже не успела зажечь свет. Так в темноте, оглушенная ужасом, воплями Эли, плачем проснувшейся Нины, я и не заметила, как квартира наполнилась людьми.

Чем тише они старались говорить, чем горячее успокаивали Элю, тем страшнее мне становилось. Актеры и актрисы, хлопотавшие вокруг тети, избегали, как мне казалось, со мной разговаривать. Наконец мамина подруга Олюшка, та самая, которая возилась со мной во время скарлатины, а в последнее время стала папиной конфиденткой и пыталась помирить его с Элей, Олюшка подошла ко мне, усадила рядом с собой и рассказала о том, что случилось.

Эля пребывала в состоянии растерянности и отчаяния, состоянии, естественном при ипохондрическом складе ее характера, но обострившемся вследствие навалившихся на нее несчастий и забот.

Прошло около двух месяцев, как папа перестал бывать у нас. Теперь, когда он остался один и, кроме нас, у него никого нет, как сложатся наши отношения? Как убедить его снова приходить к нам? Кому поручить переговоры, чтобы, не оскорбив памяти покойной мамы и второй папиной жены, предложить ему перебраться к нам жить?

Жребий снова пал на меня. В ходе длительных и путанейших совещаний с друзьями Эля вынесла решение, что объясняться с папой должна я. Мне был предложен готовый текст, который надлежало выучить наизусть.

Эля не догадывалась, что уже давно, сразу после похорон Жени, я тайком приходила к отцу и часами просиживала возле него. Я ни у кого ни о чем не спрашивала, ни с кем не советовалась, зная по опыту, что у взрослых слишком много сложных соображений и запретов. Просто однажды по дороге в школу я

 

- 74 -

спустилась на первый этаж и с чувством, что совершаю святотатство по отношению к памяти мамы, но и с бесконечной жалостью к папе постучала в высоченную парадную дверь. Открыла мне жена Зускина Эда, молча взяла за руку и повела в глубь коридора. Длинный, темный, с закопченными стенами коридор показался мне еще более мрачным, чем наш на третьем этаже. Эда остановилась, тихонечко постучала в одну из дверей и втолкнула меня туда.

В крохотной комнате на диване лежал папа, а перед ним на табуретке сидела стриженая седая женщина. Угадав в ней мать Жени Левитас, я решила выйти, но папа повернулся, увидел меня и подозвал к себе.

С этого дня я старалась побыстрее справиться с домашними делами и уроками, чтобы украдкой сбегать к папе. Всех, кто меня там видел, я просила не рассказывать Эле. Помню, даже тогда, маленькой девочкой, я удивлялась, что никто из взрослых меня не выдал.

Не удивительно, что вскоре ко мне начали являться ночные кошмары. Однажды, засыпая, я совершенно отчетливо увидела, как папа кухонным ножом перерезает себе вены. Дома все спали. Стуча зубами от страха, я тихонечко оделась и спустилась вниз. Видимо, было еще довольно рано, так как за входной дверью слышались громкие голоса, что меня, и без того перепуганную, напугало еще больше. Не знаю, сколько времени проторчала я под дверью, боясь войти, но в какой-то момент с улицы вошел Зускин, который, естественно, изумился, увидев меня одну ночью на лестнице. «Что ты тут делаешь?» Я принялась сбивчиво и путано умолять его не оставлять папу одного, объяснила про кухонный нож, просила следить за папой, пока наконец Зуса не остановил меня, пообещав, что все будет в порядке, и не отправил спать.

Видимо, Зускин не утаил от папы эту встречу, ибо назавтра, когда я в очередной раз забежала к нему, папа сказал, что должен поговорить со мной.

— Люди рождаются старшими и младшими, — начал он. — Вот у меня есть братья, у нас с тобой есть Нинка и Эля. Все они беспомощные и слабые, и только мы с тобой сильные и должны их охранять. Хотя ты и маленькая, но ты моя единственная опора в доме.

 

- 75 -

Он замолк, продолжая держать меня за руку. Было ли это ответом на мои ночные страхи? Возможно. Возможно также, что он искал оправдания побеждающему в нем жизнелюбию. А я сидела бесконечно гордая его доверием, еще не понимая, до чего же это тяжело и неинтересно оставаться на всю жизнь старшей.

Но эта духовная близость, контакт, возникший и окрепший после всех потрясений, сохранился у нас до конца его дней. Поэтому мне совсем не показалось сложным поручение, возложенное на меня Элей, — переговорить с папой и предложить ему перебраться к нам.

Молча выслушав мой лепет о том, как трудно жить на два дома, что я хочу сама за ним ухаживать, что вместе нам всем сразу станет легче, он ответил после паузы, что не сможет переехать, так как ему трудно менять место. Это было совершенно неожиданно, я была уверена в успехе своей миссии. Много лет спустя, в январе 1948 года, мне вспомнился этот разговор, и я вдруг поняла, что чувствовал тогда папа: так бывает при сильной боли, когда кое-как пристроишься в одном положении и боишься пошевелиться, чтобы с переменой положения боль не усилилась.

Примерно в середине марта папа наконец вышел из своего заточения, в котором он провел около трех месяцев, и поднялся к нам.

Господи, какие начались по этому поводу волнения, какая суета и неразбериха, как торжественно готовилась к его приходу моя несчастная тетя!

Сгорбившись, с отсутствующим взглядом, состарившийся до неузнаваемости, опираясь на Чечика и меня, преодолел папа расстояние в три этажа после двух месяцев оцепенения и неподвижности.

Этот взгляд и эту поступь я узнала года через два в сцене выхода короля Лира. Не помню, у кого я наткнулась на воспоминания о Тальма — великом актере Франции, и мне запомнился такой эпизод: на похоронах собственного сына великий Тальма, сотрясаясь от рыданий, потребовал зеркало. Когда кто-то осмелился спросить, зачем ему зеркало, Тальма ответил, что должен знать, как выглядит человек в глубоком горе. Видимо, большим актерам свойственно подобное раздвое-

 

- 76 -

ние, и они сознательно (как в случае с Тальма) или подсознательно фиксируют свое поведение в тяжелые минуты жизни, с безжалостностью хирурга препарируют собственные переживания, чтобы потом, в готовом виде, использовать на сцене зафиксированный опыт перенесенных страданий.

Эля с плачем бросилась к отцу, а он, грузно опустившись на бывший мамин диван, растерянно мигал покрасневшими веками. Узнав, что Михоэлс вышел из заточения, народ повалил было валом к нам, но папа никого не хотел видеть.

Сезон 1932/1933 года был отменен. В театре шел ремонт. Режиссеры, писатели, драматурги, художники наперебой предлагали Михоэлсу свои замыслы и идеи. Однако внутренний перелом, который, несомненно, пережил в этот момент отец, не позволял ему приняться за дела.

Это был самый тихий и безлюдный период в его жизни. Он мало говорил, большую часть времени про-водил в неподвижной задумчивости, даже что-то записывал, что, как я уже неоднократно говорила, было не свойственно ему в обычное время.

Помню, крутя в руках мамину пудреницу, он объяснял мне, что для него, который не любит вещей и которого, в свою очередь, не любят вещи, отдельные предметы, связанные с определенным человеком, теряют свое первоначальное естество и становятся символическим продолжением этого человека...

Он часто вел со мной разговоры о маме, и я думаю, что эти две смерти, последовавшие одна за другой, породили в отце суеверный страх — не является ли смерть Жени, по всем законам античной трагедии, местью за маму?