«СУЛАМИФЬ»

Галкин был переводчиком «Лира».

Мое первое воспоминание о нем связано со стихотворением, которое он написал и принес папе во время работы над переводом «Лира».

Я, помнится, сидела дома с очередной ангиной и с любопытством слушала стихотворение под названием «Стекло». На идише оно звучало как библейская притча:

«Вот прозрачное стекло, и через него ты видишь весь мир; но стоит его немножко посеребрить, и ты видишь только себя».

Мне стихотворение страшно понравилось. Однако мысль о посеребренном стекле я поняла не с точки зрения богатства, алчности, которая ударяет в голову и заслоняет мир, а решила, что речь идет о зеркале, которое заслоняет открытый мир, так как, кроме себя, человек ничего не видит. Папа сначала удивился такой трактовке, но, подумав, сказал, что, пожалуй, я права, и не стал объяснять мне сакраментального значения серебра.

Галкин известен как лирик в классическом смысле этого слова. Он был рассеянным и меланхоличным человеком с вечно печальными, наивными глазами, только белого жабо не хватало — получился бы настоящий Пьеро; так, во всяком случае, я воспринимала Галкина в детстве.

Принадлежал он, если придерживаться папиной классификации, к категории «младших», и папа относился к нему бережно и нежно, защищая от нападок многочисленных критиков. О творчестве Галкина шумно спорили, и в прессе он проходил в основном как «реакционер». Ярлык этот прилепили ему главным об-

 

разом потому, что в стихах его явственно ощущался неповторимый библейский аромат.

Выступая в его защиту, отец говорил: «Наивно думать, что Галкин — поэт реакционный, по той причине, что в его творчестве находят свое продолжение лучшие традиции еврейской древнеэпической литературы. Наоборот, это прекрасно, что для его поэтического творчества так характерна удивительная простота, сочетающаяся с библейской приподнятостью стиха».

Папа любил повторять, что в голове у Галкина спрятана волшебная шкатулка с драгоценными камнями и стоит ему нажать кнопочку, как из шкатулки сыплются, словно драгоценные камни, образы и рифмы небывалой красоты.

Галкин действительно был поэт Божьей милостью.

Он единственный, кого я запомнила, когда мне сообщили о папиной гибели. Я и сейчас вижу, как он нелепо, словно остолбенев, сидит посреди комнаты.

Через несколько дней у Галкина случился инфаркт. После ареста он большую часть времени провел в тюремных больницах. По-видимому, это и спасло его от расстрела вместе с группой писателей 12 августа 1952 года. Всех расстреляли, а Галкина оставили, понадеявшись, видно, что ничего, сам умрет.

Галкин действительно умер от неизлечимой сердечной болезни, но в 1956 году, успев после освобождения три года насладиться свободой.

Спектакль «Суламифь» не был для театра этапным. И, несмотря на то, что у публики он пользовался большим успехом, у еврейской критики вызвал немалые споры. Особенно резко выступал против «Суламифи» М. Литваков, бывший тогда главным редактором газеты «Дер Эмес» («Правда») и осуществлявший, как я теперь понимаю, политическую цензуру. Да и многие актеры возражали против постановки спектакля на историческую тему. Обсуждения проходили на производственных совещаниях — мероприятии, порожденном советской системой, когда слесарь или водопроводчик не только могли публично поделиться собственными первыми впечатлениями, но и дать ряд ценных указаний режиссеру и актерам. А заодно и композиторам, ученым, художникам.

 

Словом, демократия по-советски. Эти совещания и собрания отнимали массу времени и сил, не говоря уже о нервах.

Отец работал над постановкой «Суламифи» с большим увлечением; на основе оперетки Гольдфадена и была создана очень лирическая историческая сказка в поэтическом изложении Галкина.

Предъявляемые Михоэлсу претензии сводились главным образом к одному: «Зачем и кому это нужно?»

Пресловутое «обсуждение» или «совещание» по поводу «Суламифи» продолжалось два полных рабочих дня. Михоэлс внимательно выслушивал упреки, а на третий день выступил сам. У меня сохранилось это его выступление. Вот часть его:

«Сегодня «Лир», и я попрошу всех сесть поближе, так как не хочу напрягать голос. Я внимательно выслушивал вас целых два дня подряд и должен сказать, что если вначале были какие-то соображения на определенном уровне, то к концу все свелось к мелочным спорам.

Я не понимаю, почему, скажем, грузинский или узбекский театр может ставить народный эпос, а мы нет?

Что несвоевременного в том, что мы обратились к библейской теме?

Почему любовь героя, отправившегося защищать Иерусалим от нападения врагов, — несвоевременна? Тогда и тема «Отелло» несвоевременна.

У меня было много бесед с М. Литваковым, он хотел мне показать варианты своей статьи, но я отказался, не желая влиять на него своим мнением. Я допускаю, что в спектакле есть неудачи, но ведь не о них речь, а о теме...»

Производственные совещания проводились в рабочее время, но сроки сдачи спектакля от этого не менялись, и репетиции приходилось переносить на ночь.

В этих случаях студенты, занятые в массовых сценах, оставались ночевать в театре, располагаясь на столах и диванах гримерной, так как уже не было транспорта, чтобы вернуться домой, а папа, заканчивая репетицию часа в три ночи, весело приговаривал: «Ничего, попозже ляжем, зато пораньше встанем!»

 

 

Я училась тогда в школе во вторую смену. Занятия кончались в семь вечера. Как-то, сбегая после уроков вниз в раздевалку, я увидела папу в сопровождении нескольких студентов. Я было испугалась: уж не случилось ли чего с Ниной или Элей? Но папа весело улыбался, и я тут же успокоилась. Оказалось, выйдя из театра и увидев, «какой кошмарный туман», он побоялся, что я не дойду до дома. Поэтому, захватив с собой всех, кто вышел вместе с ним, он отправился за мной в школу. Отец собрал девочек из моего класса, и мы проводили их домой, а то «нельзя допустить, чтобы дети одни ползли в таком тумане». «Детям» было по четырнадцать-пятнадцать лет.

Улица, надо сказать, выглядела сказочно. Желтые огни фонарей мутно светились где-то над молочной мглой, вдоль бульваров стояли, словно уснувшие, трамваи, машины двигались, как в замедленной съемке.

Добравшись до дома и накормив всю ораву студентов, мы тут же двинулись на вечернюю репетицию, которая незаметно перешла в ночную. Мне было очень весело, я уже прикидывала, как можно будет завтра, не выспавшись, пропустить школу, а свирепый папа носился из своего шестого ряда на сцену, сердясь, что студентки недостаточно громко поют, что танец нечеткий, становился в хоровод, заражая всех неистовым темпераментом.

В какой-то момент, окончательно выйдя из себя, он остановил репетицию, собрал участников-мужчин, и они почти молниеносно куда-то исчезли.

Через несколько минут все так же таинственно вернулись, явно повеселевшие. Папино лицо выражало облегчение.

Много лет спустя я узнала, что они были собраны в кабинете, чтобы выслушать «настоящую русскую речь...».

Надо сказать, что в присутствии «дам», или «прекрасного пола», как папа галантно величал женщин, он никогда не позволял себе пользоваться выражениями, которыми так богат русский язык.

И если он выходил из себя, будь то дома или в театре, он с силой бил кулаком по столу и разражался громким, раскатистым «К чертовой матери!».

 

Иногда его недовольство или протест выражались в самой неожиданной форме и в самых неподходящих местах.

Вернувшись как-то часов в одиннадцать после спектакля, папа сообщил, что приглашен в Кремль на очередной прием по поводу декады искусства какой-то республики. Приемы тогда проводились глубокой ночью. Переодеваясь, папа непрестанно ворчал, что вечно надо куда-то спешить, что «не дают человеку спокойно дома посидеть»,— словом, все, что он говорил, когда предстояло отправляться на официальный прием. Оборвав в раздражении пуговицы на рубашке и шнурки на ботинках и в очередной раз переодевшись, он отправился в Кремль.

Я не ложилась спать и делала уроки, так как папа пообещал, что «вся эта история не займет у него и часа». Однако в три ночи его еще не было, и я начала беспокоиться. Около четырех раздался телефонный звонок.

— Это квартира Михоэлса? С вами говорит летчик М., — услышала я прославленную фамилию. — Вы не подскажете мне ваш адрес, а то ваш папаша тут немного выпивши, адрес свой позабыл...

— Господи, да что с ним случилось?

— Не беспокойтесь, все в порядке. Мы скоро будем. Примерно полчаса спустя внизу хлопнула тяжелая входная дверь и на лестнице послышались шаги. Отец появился в сопровождении легендарного летчика.

— Вот вам ваш папаша. В целости и сохранности. Он там сегодня немножко... того... свистел... — Понизив голос и скашивая глаза в сторону, он тихо свистнул.

Я все поняла, и у меня упало сердце. Была у папы такая, непонятно откуда взявшаяся у сына хасида блатная манера: немного выпив, он, если ему что-то не нравилось, любил вложить четыре пальца в рот и оглушительно свистнуть. Зная эту папину слабость, друзья постоянно дарили ему свистки, которые долго еще хранились в нашем доме. Один свисток был даже милицейский. Но свистеть в Кремле?.. На официальном приеме?!

— Хорошо еще, я подоспел, — продолжал М., — вроде бы никто не заметил.

 

Он вопросительно и сочувственно взглянул на папу. Тот смущенно посапывал, но вид имел удовлетворенный.

Только в стране, где «невозможного нет», как сказано о России у Лескова, могло произойти такое чудо — человек свистел в Кремле и его не арестовали на месте!

А ведь произошло это в 1937 году, как раз незадолго до премьеры «Суламифи».

Премьера состоялась 11 апреля 1937 года.

Накануне, как обычно перед выпуском спектакля, отец впал в глубокое отчаяние и целый день твердил, что «такого провала еще не было». Исключение из этого ритуального страха составлял, пожалуй, «Лир», когда даже он был настолько уверен в успехе, что почти не боялся сглазить.

Несмотря на все опасения Михоэлса, недоброжелательное отношение части труппы и отрицательную критику еврейской прессы, спектакль имел большой успех. Он продержался в репертуаре до самой войны.