МОСКВА ШЕСТНАДЦАТОГО ОКТЯБРЯ

Отец с Асей оставались в Москве до шестнадцатого октября.

Это были памятные дни, когда сжигались бумаги и московские мостовые и тротуары были завалены обрывками намокших от дождя, обгоревших документов. Население было охвачено паникой. Страх, томивший людей едва ли не всю сознательную жизнь, прорвался наконец наружу и погнал их, заторопил, заставляя бросить все и бежать, бежать без оглядки. Охваченные страхом, они не ведали, что, уцелев от Гитлера, они не минуют участи, заготовленной им Великим Кормчим... Любопытно и характерно для наших светлых времен, что часть москвичей, которая сознательно оставалась в Москве ждать немцев, была в дальнейшем награждена медалями «За оборону Москвы» и в большинстве своем от Сталина не пострадала.

Зато бежавших догнали. И наказали «по заслугам».

Но в эти дождливые осенние дни сорок первого года было ясно одно — немцы рядом и потирают руки, готовясь разгромить Москву и уничтожить евреев.

В захваченных городах развешивались портреты Михоэлса с надписью: «Так выглядит еврей!» Немецкая радиостанция на какой-то из оккупированных территорий уже объявила голосом Блюменталь-Тамарина, сына известной актрисы, бежавшего к немцам, что «недалек тот час, когда мы сотрем с лица земли кровавую собаку Михоэлса!».

До шестнадцатого октября театр формально продолжал работать. Актеры приходили, собирались у Михо-

элса в кабинете и главным образом обсуждали военные сводки. Ася вспоминала, что даже готовилась новая постановка. Я ничего об этом не знаю.

Но в середине октября сводки стали совсем тревожные. Немцы подступали к Москве. В театре, как и повсюду, царила полная неразбериха. Никто, в том числе и отец, ничего не понимал и не знал, как будут развиваться события.

16 октября в шесть часов утра большая часть труппы ГОСЕТа была эвакуирована в Ташкент.

Михоэлсу было предложено поехать в Нальчик, куда направлялись лучшие актеры московских театров, «золотой фонд», как тогда их называли. Но отец отказался. Как ни банально это звучит, но для него действительно не существовало жизни вне и без своего театра. Той же ночью он выехал в Куйбышев, а оттуда в Ташкент. По-видимому, он отправился в Ташкент через Куйбышев, чтобы получить официальное подтверждение на пребывание театра в Ташкенте, — все государственные бюрократические учреждения находились тогда в Куйбышеве. В суете немногих лет, что папа прожил после войны, мы так и не успели уточнить с ним разные мелкие подробности.

Побросав в чемодан все, что попалось под руку, отец с Асей вышли из дома и пешком отправились на Казанский вокзал через затемненную, притаившуюся Москву. Пробирались ощупью, стараясь не потерять друг друга в сутолоке мечущихся людей. Наконец, добравшись до вокзала, они с трудом отыскали нужный вагон. На верхней полке расположился величественный, как всегда, Арам Хачатурян. Папа с Асей и Сашей Тышлером устроились внизу. Дорога была долгая. Поезд все больше стоял где-нибудь на запасных путях, пропуская встречные эшелоны с солдатами.

Есть было нечего. Денег не было. Не было вещей, которые другие пассажиры меняли на еду. Но главное — невозможно было приобрести папиросы. А папа курил. Курил много, со вкусом, часто прикуривая одну папиросу от другой. Нередко он засыпал с зажженной папиросой в руках, о чем красноречиво свидетельствовали обгоревшие дыры, зияющие на одеялах.

Как всякий мужчина, он с трудом переносил голод. Но отсутствие курева вообще выдержать не мог. Когда иссякли последние запасы и в их теплушке больше не у кого было стрельнуть окурок, отец начал обходить соседние вагоны. И если удавалось найти курящего, он присаживался на край вагонной полки и при свете коптилки тихо рассказывал в обмен на папироску библейские притчи, легенды и сказки.

Казалось бы, не самый подходящий репертуар для подобной обстановки: вонючие, грязные вагоны больше располагали к сальным анекдотам. Однако библейские истории, извлеченные из недр далекого детства, были так же привычны и естественны для Михоэлса, как для нас, например, «Сказка о рыбаке и рыбке». Одну из этих легенд я сама неоднократно слышала от папы. Повторяю ее так, как она мне запомнилась:

«Вызвал Господь Бог к себе Моисея. И оставался Моисей на горе Синай сорок дней и ночей. А когда спустился с горы, увидел, что народ сотворил себе Золотого тельца и ему поклоняется. Разгневался Моисей и бросил оземь скрижали с заповедями, врученные ему Богом. Скрижали разбились на кусочки, и народ кинулся подбирать их. Но одним достались только осколки с надписями «не», «не», «не», а другим все остальное. С тех пор так и разделилось человечество на тех, кому все дозволено, и тех, кому не дозволено ничего».

По вагонам быстро распространилась весть, что «Михоэлс рассказывает сказки», и вокруг отца стали, как всегда, собираться люди. Слушатели уже сами находили для него папиросы и являлись к рассказчику с «дарами».

По ночам вагонные пасторали прерывались и наступала пора мучений: на верхней полке оглушительно храпел Хачатурян, сотрясая храпом небольшое купе. Наконец папа придумал выход из положения. Он привязал к ноге Хачатуряна кожаный ремень, конец которого намотал себе на руку. Всякий раз, когда спящий выводил чересчур шумные рулады, он дергал за ремень. Опасаясь, правда, при этом свалить Хачатуряна с верхней полки себе на голову. Справедливости ради должна сказать, что сам Михоэлс храпел ничуть не меньше, но при всей своей самокритичности этого недостатка за собой не признавал.