СНОВА В МОСКВЕ

Десятого декабря с самого утра у нас и у Аси трезвонил телефон. Звонили из Совинформбюро. Сведения поступали самые разные: «Самолет прилетел в десять утра, к часу будет дома», «Прилетает в двенадцать часов,

 

будет дома к трем» и т.д. Ни время прилета, ни на какой аэродром, никто точно не знал.

Часов в шесть вечера, когда мы в тысячный раз ставили кофе и отвечали по телефону: «Нет, еще не приехал», — раздался стук во входную дверь, которого мы не расслышали. Отворили соседи, а мы, выскочив из Асиной комнаты, услышали папин голос: «Осторожно, мыши!» Он стоял посреди коридора с клеткой в руках. Мышей он привез, как оказалось, Асе для экспериментов в ее лаборатории и всю дорогу их кормил, не выпуская клетки из рук. Мы попытались было сохранить в тайне приезд отца хотя бы до завтра, но, разумеется, ничего из этого не вышло.

Через полчаса комната была битком набита. Все говорили одновременно, дым стоял коромыслом, и сильно пахло кофе. Папа, уставший и похудевший, не успевал отвечать на вопросы. Тогда, в самый разгар войны, своими глазами увидеть человека, только что приехавшего из мирной и заманчивой Америки, было для советского человека столь же невероятно, как повстречать пришельцев из других галактик.

Слово «заграница» всегда имело особую притягательную силу для советских, а в те годы съездить за границу удавалось лишь немногим счастливчикам, и за это приходилось впоследствии платить дорогую цену.

Несмотря на то, что комендантский час еще не был отменен и с наступлением темноты ходить по улицам без специальньрс пропусков строго воспрещалось, народ валил к нам всю ночь напролет. Каждую минуту трещал телефон, раздавался звонок в дверь, и гость, добравшись по затемненной Москве до нашего дома, уже сидел до самого утра.

С приездом отца снова воцарилась праздничная, суматошная атмосфера, такая привычная для нашего дома. Несмотря на голод, холод, усталость, что бы ни происходило, все окрашивалось особым, свойственным только ему настроением. Даже такая малоприятная вещь, как ремонт, превращалась вдруг в занимательное путешествие. Помню, незадолго до отъезда отца в Минск было решено отремонтировать нижнюю комнату, где располагалась большая часть нашей библиотеки. Снять книги с полок высотой в четыре метра было делом

 

нелегким. Как-то, придя поздно домой, папа заявил: «Ребятки, сегодня будем работать всю ночь». Мы принялись за работу. Часа через два в комнате раздался пронзительный милицейский свисток, от неожиданности я уронила пачку книг — папа стоял посреди комнаты и смотрел на часы.

— Мы едем из Ленинграда в Москву, — пояснил он невозмутимо. — Сейчас остановка, бежим за кипятком, только быстро, поезд отходит через двадцать минут.

Помчались на кухню, вскипятили кофе, который отхлебывали по папиному предложению из железных кружек, «чтобы обжигаться, как в поезде». Затем — снова свисток, и мы, обгоняя друг друга, бросились в комнату, чтобы «не опоздать на поезд».

— Через три дня поедем обратно, — пообещал отец.

С «остановками» мы проработали всю ночь, разбирая книги. Благо ремонтировали театральные рабочие, а то мы бы «вернулись» не раньше чем через три месяца. Так самые будничные дела превращались в забавные игры, которые мы с сестрой помним по сей день. Будней не было, но не было и праздников в это трудное во всех отношениях время. Праздником было папино возвращение из Америки.

Официально принято считать, что поездка Михоэлса и поэта Фефера состоялась по приглашению Альберта Эйнштейна — председателя Всемирного еврейского конгресса. На самом деле приглашение не имело бы никакого значения, если бы у Советского Союза не возникло необходимости в помощи мирового еврейства.

В один из первых дней пребывания в Америке папа и Фефер посетили великого физика. Эйнштейн с большим интересом слушал рассказы о жизни советских евреев и о героизме, проявленном ими на войне. Однако в какой-то момент он все-таки задал сакраментальный вопрос, которого отец все время ждал: «А скажите, господин Михоэлс, как у вас обстоит дело с антисемитизмом? Ведь антисемитизм — тень еврейства».

Об этом «крамольном» эпизоде папа поведал нам. улучив момент, когда никого из посторонних не было. В основном же, его рассказы мало чем отличались от официальных отчетов.

 

 

Только уехав из Советского Союза, мы узнали некоторые подробности его встреч в Америке, и тогда стало понятно, в какой сложной и драматической обстановке протекала эта поездка.

Об одном эпизоде я прочитала в воспоминаниях папиного друга Штейнберга, с которым он встретился после двадцатилетней разлуки. Вот как описывает Штейнберг эту встречу в своих воспоминаниях:

«Михоэлс приехал с Фефером в ноябре 1943 года из Америки в Англию в качестве посланника русских евреев...

В их честь их был организован Почетный комитет, который включал — кого он только не включал? — от жены Черчилля до деятелей рабочих комитетов Уитмена. Британская секция Всемирного еврейского конгресса организовала этот вечер для почетных гостей из Москвы. За ужином председательствовала леди Рединг, невестка первого маркиза Рединга. На другом конце стола сидел левый социалист, член британского парламента Сидней Зильберман. Здесь присутствовал и брат леди Рединг — второй лорд Мельчет. Меня попросили занять место возле Михоэлса, так как было известно, что мы друзья детства.

После трапезы началась дискуссия-беседа.

Михоэлс говорил на своем великолепном идише. Леди Рединг и ее брат пытались его понять с помощью их слабого немецкого, а я переводил.

На каждый вопрос, который ему задавали о положении евреев в Советской России, Михоэлс отвечал авторитетно, точно опытный министр на пресс-конференции. За столом ощущалось особое уважение к его личности. Моя соседка слева удивленно прошептала: «Как он великолепно играет свою роль...»

И тут госпожа Ривка Зив неожиданно спросила: «Скажите, профессор, вам известно, как мы все интересуемся будущим Эрец-Исраэль^[1]? Может быть, вы могли бы нам здесь рассказать об отношении вашего правительства к этому вопросу?»

Михоэлс достаточно понимал английский, чтобы уловить суть вопроса. Однако он попросил меня перевести

 

 

вопрос дословно. Мой умница из города «на берегу реки Двины» хотел, по всей вероятности, выиграть время.

Затем он слегка отодвинул стул, как бы собираясь встать из-за стола, давая тем самым понять, что речь идет не о рядовом ответе на рядовой вопрос. Понятно было, что он собирается провозгласить продуманную, серьезную «декларацию».

Он втянул нижнюю губу, прищурил оба глаза, улыбнулся и начал очень медленно: «Вопрос очень важный. И меня радует, что он здесь поставлен. Вы не думайте, пожалуйста, что он интересует только вас. И у нас он вызывает живой интерес. Но решение его, я полагаю, зависит гораздо больше от вашего правительства, нежели от нашего. Следовательно, я мог бы ответить вопросом на вопрос: «А какова позиция вашего правительства в отношении будущего Эрец-Исраэль?» Но я этого не сделаю. Ибо я знаю, что вы не в состоянии дать мне ответ на этот вопрос. Война еще далеко не кончена. Судьбы народов висят в воздухе. В этой ситуации наше правительство не заинтересовано портить отношения с Англией. А ведь, как вам хорошо известно, проблема Эрец-Исраэль является острой как раз для английского, а не для советского правительства.

Я говорю все это от своего собственного имени... Я не уполномочен говорить от имени СССР. Это, вне всякого сомнения, наш общий интерес, интерес, касающийся еврейских масс. К этому могу прибавить лишь только одно — можно быть уверенным, что, если Англия решит создать в Эрец-Исраэль Еврейскую республику, с советской стороны наверняка никаких препятствий не будет».

Закончил и опять придвинулся к столу. Стало тихо, как после монолога в классической трагедии.

Никто не понимал, что это — театр ли, искусная пропаганда, политическая речь или в этом прозвучала сама трагическая действительность.

Соломон Михоэлс был больше чем трагический актер. С нами за столом сидела глубоко трагическая личность».

Михоэлс, бесспорно, обладал талантом дипломата. То, что евреи сражались на советских фронтах и в партизанских отрядах, давало ему право с уверенностью

 

 

выступать перед беззаботными людьми, собравшимися у стола. С другой стороны, самим фактом своей поездки он был поставлен в тяжелое и двойственное положение, и не раз возникали сложные ситуации, из которых нужно было выходить. Михоэлс с честью выполнил свою историческую миссию. Несмотря на противоречивость положения, он придерживался четкой и недвусмысленной позиции во всем, что касалось евреев и их будущего и что, несомненно, сыграло свою роль, когда для него наступил час расплаты.

Однако всего этого отец нам так и не рассказал, ибо постоянно ощущал на себе «бдительное око». Мы даже познакомились с одним из его «телохранителей», который, как это ни смешно, носил фамилию Оков.

Только здесь, в Израиле, мы, например, узнали от маминого племянника, ныне крупного израильского дипломата А. И., что Михоэлс, встретившись с ним в гостинице в день отъезда в СССР, улучив момент, когда они оказались наедине, принялся горячо уговаривать его перебраться в Палестину. Но и об этой встрече отец предпочитал умолчать, ибо прекрасно понимал, что для нас безопаснее не знать о «родственниках за границей».

Зато его впечатления о театральной Америке были чрезвычайно обстоятельны, интересны и неожиданны. Ведь нам, жившим за «железным занавесом», казалось, что там, за океаном, при их свободе, развитой технике и всеобщем изобилии, театр должен воплотить все лучшее, что до сих пор знала сцена. Да простят нам нашу глупость и наивность, ведь мы и в самом деле все дурное приписывали тому строю, при котором жили. Как могли мы из своей наглухо запертой клетки не идеализировать абсолютно недоступный и потому такой розовый мир? Однако по рассказам отца и по сохранившимся записям оказывалось, что и там все далеко не так прекрасно и гладко.

Вот как описывает он свои впечатления об американском театре:

«...И вот вы попадаете в Америку, во Флориду. Субтропики, курорт, огромный город Майами. А театра нет. Зато когда вы попадаете в Вашингтон, то обнаруживаете замечательное здание театра. Но труппы нет и тут. Изредка только из Нью-Йорка приезжают гастролирующие труппы.

 

Можно даже сказать, что отсутствие театров — это характерная подробность, с которой мы сталкивались на протяжении почти всего пути... Только на Бродвее в Нью-Йорке действительно огромное количество театров. Но действуют там следующие законы: постановка должна обойтись как можно дешевле, ведь никогда не известно, принесет ли спектакль прибыль. А потому, как правило, жалкое декоративное оформление.

...В каждом спектакле есть своя «звезда», так как постоянно действующих трупп нет. Кончили ставить данный спектакль, и труппа распалась, так что там театр не может накапливать свои традиции, не может иметь свое, ему одному свойственное лицо».

В справедливости его наблюдений мы по-настоящему убедились, только очутившись «за границей» через тридцать лет после того, как там побывал отец.

До поездки в Америку Михоэлс покидал СССР лишь тогда, когда совершал с театром турне по странам Европы в 1928 году.

За последнее время многое изменилось. Как на Западе, так и в Советском Союзе. Изобретены совершеннейшие средства массового уничтожения, множество людей отправились на тот свет по дороге в космос, первый человек ступил на Луну, а в театре все так же «постановка должна обойтись как можно дешевле... театр не может иметь собственное, ему одному свойственное лицо».

Как известно, театральная Россия пережила в двадцатые годы такой расцвет, какого не знала история театра до того. Режиссеры — Станиславский, Вахтангов, Мейерхольд, Грановский, Таиров — создали новые, отличные друг от друга спектакли, используя все те возможности, которые им давала поначалу советская власть.

Михаил Чехов писал в своих воспоминаниях о Мейерхольде: «Мейерхольд знал театральную Европу того времени. Ему было ясно, что творить так, как он хотел, как повелевал ему его гений, он не мог нигде, кроме России».

Знал это и Михоэлс. Знал как актер-мыслитель, актер-философ, актер-автор, для которого сыгранный персонаж, герой были средством выражения собственных раздумий, этического и гуманистического кредо.

 

 

В те годы антисемитизм в России еще не ощущался, На местах он, возможно, потихонечку тлел, но, не подогреваемый сверху, никак себя не проявлял. Михоэлс, как и большая часть интеллигенции того времени, считал, что с этим покончено навсегда. Тридцатые и сороковые годы показали, как он жестоко ошибался.

Утром после ночной сутолоки, когда отец торжественно готовился к первой после возвращения встрече с труппой, вытряхивая из чемоданов подарки, я вдруг заметила, что он слегка прихрамывает на правую ногу.

— Что это? Что случилось?

— Это целая история, потом расскажу, — отмахнулся отец, и мы отправились в театр.

Шел конец сорок третьего года. Во время войны и эвакуации люди продавали или обменивали на хлеб имеющееся у них добро. Большинство вернулись в обносках. Представляю, как больно было отцу увидеть своих старательно принарядившихся актеров. Не знаю, кто был больше взволнован, актеры или Михоэлс, для которого после всего увиденного и услышанного встреча со своей паствой осмысливалась совершенно по-иному.

После бурных оваций, объятий и слез воцарилась тишина, и отец, медленно закурив, с улыбкой произнес:

«Ну, вот я и дома». Затем началась раздача подарков. По-моему, папа не забыл никого, включая рабочих сцены и «ди гутэ Гутэ», которой он привез ортопедические ботинки 41-го размера. Она потом рассказывала, что проносила их в лагере, ни от кого не скрывая, что привез их ей «сам Михоэлс» (за контрреволюционную связь с которым она и сидела). Раздача подарков сопровождалась бесконечными поцелуями, невообразимым шумом, вопросами: «А Чаплина видели?», «С Шагалом встречались?», «Как выглядит Эйнштейн?».

— Вот управимся с этим важным делом, — отвечал отец, указывая на еще не розданные подарки, — тогда я буду рассказывать. Времени впереди у нас достаточно. Ведь, насколько я понимаю, никто из вас в ближайшее время никуда не собирается.

Наконец и кто-то из актеров обратил внимание на то, что Михоэлс прихрамывает.

 

— Что-нибудь серьезное, Соломон Михайлович?

— Не то чтобы очень серьезно, но пришлось некоторое время походить на костылях и покататься в кресле на колесиках.

И тут мы впервые услышали, что произошло.

На одном из митингов, сейчас уже не помню точно где, кажется, в Чикаго, присутствовало больше пятидесяти тысяч человек, Михоэлс рассказывал о фашистских злодеяниях (тогда это еще мало кому было известно, особенно — американцам).

Стояла напряженная тишина, лишь время от времени мелькали носовые платки и раздавались всхлипывания. При заключительных словах: «Евреи! Как можете вы быть равнодушны, когда ваших братьев уничтожают и в любой момент каждому из вас может грозить та же участь?!» — среди публики поднялось невообразимое волнение и часть хлынула на деревянную трибуну.

Тысячи людей жаждали обнять его, пожать руки, и он вдруг почувствовал, что трибуна под ним трещит и он летит вниз «одной ногой». В первое мгновение он даже не почувствовал боли, только показалось, что «пятка повисла в воздухе».

После некоторой паники вызвали «скорую помощь», и Михоэлс оказался в госпитале, где провел довольно много времени. Весь остальной путь по Америке он проделал на костылях. Оказалось, что у него разрыв сухожилия.

Уже здесь, в Израиле, Мейер Вайсгаль впервые рассказал нам, как Михоэлс встретился во время своего пребывания в больнице с Хаимом Вейцманом^[1], большим другом Вайсгаля. Однажды, когда Михоэлс остался один, так как Фефер отправился на какое-то выступление (даже в госпитале Фефер норовил за ним приглядывать), Вайсгаль и Вейцман приехали за Михоэлсом и, заплатив дежурной, выкрали его на целую ночь. В начале вечера, вспоминал Вайсгаль, отец был очень напряжен, мало говорил, видимо, опасался, что его исчезновение может быть обнаружено — и что тогда?— но постепенно как-то отошел, успокоился, и у них состоялся весьма знаменательный разговор. Больше всего поразила Вайсгаля внезапная откровенность, с

 

которой заговорил Михоэлс на самые криминальные темы. Хотя, как известно, в тот период антисемитизм в России, если не считать отдельных локальных вспышек, еще не стал частью государственной политики, отец смотрел на вещи крайне мрачно. Он сказал тогда: «У еврейской культуры в России нет будущего. Сейчас нелегко, но будет еще хуже. Мне многое известно, а еще больше я предвижу».

Пророчество отца не замедлило сказаться в скором будущем.

Говорили и о Палестине. Михоэлс с большим интересом расспрашивал, даже проявил неожиданную осведомленность в различных конкретных вопросах.

Наутро похищенный был доставлен обратно в больницу.

Вполне понятно, что и об этом эпизоде отец умолчал. Зато он рассказал, как пришли навестить его в госпитале несколько русских князей.

В конце декабря сорок третьего года состоялось открытие первого после эвакуации сезона, где отец в последний раз сыграл Тевье-молочника. А через месяц он играл короля Лира, после чего объявил, что больше выступать пока не будет. Его беспокоила поврежденная нога.