НАСЛЕДНИК

 

«Сын за отца не отвечает

Пять слов по счету равно пять

На что они в себя вмещают

Вам молодым не вдруг обнять...»

А.Твардовский

 

Мое детство и юность связаны со старым московским домом на углу Мясницкой улицы и Милютинского переулка, по адресу Мясницкая, 9. До революции он был домом для причта, то есть для служителей храма, который находился рядом с ним. Это было добротное трехэтажное здание с жилой мансардой. Храм снесли в 1928 году, а дом простоял до 1996 года. В наше время его пытались реставрировать и даже собирались восстанавливать храм, но потом почему-то от воссоздания церкви отказались, а дом снесли.

В этом доме в ноябре 1924 года я и родился в семье Бориса Александровича Бронштейна и Руфины Васильевны Кепановой-Бронштейн. Напомню, что мой отец - Борис Александрович был старшим сыном Александра Давидовича Бронштейна - старшего брата Льва Троцкого.

Наша семья занимала весь второй этаж дома на Мясницкой, что-то около 100 кв. м. жилой площади. Конечно, для тех послереволюционных времен такая большая квартира была большой редкостью. Квартира состояла из трех комнат, в которых проживало шесть человек (мои родители, родители моей мамы, няня Маруся и я).

Борис Александрович родился в 1897 году в городе Херсоне. До 1905 года он жил в семье деда в Яновке, а в 1907 году поступил учиться в реальное училище в г. Николаеве.

В 1910 году Бориса перевели в реальное училище в городе Бобринце, находящееся ближе к дому. Однако завершить образование там он не смог. Горячие бунтарские гены не обошли стороной и это поколение Бронштейнов. В 1912 году Борис Бронштейн за участие в маевке был исключен из училища. В июле этого же года по приглашению И. В. Коренблюма, известного в партии большевиков под фамилией Владимирский, отец уехал в Германию и пробыл там до осени, после чего перебрался в Швейцарию. В Россию он вернулся только через 2 года и продолжил свое образование.

В 1916 году, в разгар Первой Мировой Войны, Борис Бронштейн был призван на военную службу, и отправлен на румынский фронт. После Октябрьской Революции отец участвовал в создании первых отрядов Красной армии и в боях с гайдамаками. Тогда же он был вве-

 

ден в высшую военную инспекцию Советской Республики. С 1918 по 1919 год находился на Восточном фронте в Башкирии, где познакомился и сблизился с Михаилом Николаевичем Тухачевским, ставшим впоследствии маршалом Советского Союза и моим, как он сам себя в шутку называл, крестным отцом, то есть свидетелем при регистрации рождения ребенка в Загсе.

Здесь же в Уфе Борис Александрович познакомился с молодой девушкой из Москвы, Руфиной Васильевной Кепановой, которая была, как принято тогда говорить, из хорошей семьи. Она окончила московскую частную гимназию, и, как многих других дворянских и купеческих детей, революция застала ее врасплох. В Москве был голод, и по совету своей подруги по гимназии Руфина Кепанова выехала в Башкирию, где, как говорили, спокойно и продукты есть. Ее подруга тогда уже работала в Уфе в штабе Восточного фронта машинисткой. Отец в то время был военным комиссаром инженерных, автомобильных войск и артиллерии Восточного фронта.

В 1919 году они поженились, свадьба состоялась в Москве. Родившаяся в религиозной семье мама долго не решалась выйти замуж за большевика, да еще и еврея. Однако ее близкие подруги активно вмешались и стали уговаривать ее, что здесь и думать нечего: «жених, по старым временам, почти великий князь, племянник второго человека в государстве, да и мужик он интересный...». Заключение подруг окончательно решило дело. После свадьбы она осталась жить в столице, а отец уехал снова на фронт. Вскоре он был назначен военным комиссаром Инженерных войск и снабжения Южного фронта, снова Восточного, а также Западного фронтов. С осени 1920 года Борис Александрович Бронштейн занимал пост заместителя Чрезвычайного Полномочного Совета труда и обороны. В мае 1921 года ЦК РКП(б) направил его в Турцию с какой-то секретной миссией, а вернувшись оттуда, до 1925 года отец был управляющим делами Наркомата Иностранных дел. В 1925 году его назначили военным атташе в первое советское посольство в Вену. Вместе с Чичериным Борис Бронштейн участвовал в Генуэзской конференции.

В 1923 году, чтобы компенсировать недостаток образования, он поступил на заочное отделение Московского государственного университета на факультет советского права и закончил его в мае 1927 года по международному отделению. Впоследствии этот факультет был реорганизован в Московский институт советского права.

Отец являлся убежденным сторонником Льва Давидовича Троцкого, и перед высылкой его Алма-Ату, был один из немногих, кто в эти дни навещал опального вождя у него на квартире. Борис Алексан-

 

дрович продолжал поддерживать опасные контакты с ним и во время ссылки в Алма-Ате, вплоть до высылки Троцкого заграницу, С этого момента карьера, отца пошла по нисходящей линии.

В 1926 году он становится директором-распорядителем заготхоза.

В 1929 году - зам. председателя Центрального бюро изобретательства МСНХ.

1930 год - заместитель директора акционерного камчатского общества АКО.

1932 год - начальник снабжения гражданского флота СССР.

1933 год - уполномоченный воздушного гражданского флота и се верного морского пути на Дальнем Востоке.

В 1934 году он - зам. начальника экспедиции сквозного плавания Главсевморпути на ледорезе «Литке», который после гибели «Челюскина» и других неудачных попыток впервые в истории освоения Севера прошел в одну навигацию Великий Северный Морской Путь от Мурманска до Владивостока. Следует сказать, что в экспедиции участвовал и младший брат отца Лев Александрович Бронштейн, оператор студии кинохроники, который снял фильм о походе «Литке». Это фильм я смотрел вместе с отцом в кинотеатре «Форум» в 1935 году.

Лев Александрович был женат на сестре известного советского режиссера кинодокументалиста Владимира Адольфовича Шнейдера, который первым вел программу клуба кинопутешествий по телевидению. После ареста Льва Александровича его жена Туся Шнейдер покончила жизнь самоубийством - бросилась с платформы ж. д. станции «Завидово» под Москвой.

Основные участники экспедиции на «Литке» были представлены к правительственным наградам. Я помню, что отец очень волновался, что ему, как родственнику Троцкого, откажут в награде. Однако за этот поход он все же получил орден Трудового Красного Знамени за номером 507.

После героической ледовой эпопеи Борис Александрович какое-то время находился без работы. Лишь в конце 1935 года по ходатайству Микояна [9], который знал отца очень хорошо, он был назначен начальником камчатской комплексной экспедиции Академии Наук СССР, в должности которого и прослужил до своего ареста. Под каким-то предлогом отец был вызван в Москву и уже здесь, дома, его арестовали

Следует сказать, что, несмотря на родство с Троцким и приверженность Бориса Бронштейна к его идеям, в официальной оппозиции он никогда не числился. Только этим можно объяснить тот факт, что отец успешно проходил бесконечные партийные чистки, лихорадив-

 

шие в то время всю партию. Ему удалось сохранить членство в партии до самого ареста. Кроме того, он был членом ВЦИКа - Всесоюзного центрального исполнительного комитета - вплоть до выборов нового органа Верховного Совета СССР. Арестовали отца 17 июня 1937 года, после чего находился в Центральной тюрьме на Лубянке. 26 октября 1937 года Военной коллегией Верховного суда СССР по обвинению в том, что, являясь родственником Троцкого, состоял в антисоветской, контрреволюционной террористической организации, существовавшей и Гражданском воздушном флоте, был приговорен к расстрелу. Приговор приведен к исполнению в тот же день. Как явствует из дела, с которым я был ознакомлен, виновным себя он не признал. Решением того же органа, то есть Военной коллегией Верховного суда СССР от 28 ноября 1956 года, через 19 лет мой отец был посмертно реабилитирован и восстановлен в партии.

Моя мать, Руфина Васильевна Кепанова, родилась в Москве, по паспорту - в 1899 году, но родственники отца считали, что она - ровесница своего мужа (то есть родилась в 1897 году) и почему-то это скрывала от всех. Ее отцом был провизор Василий Кепанов, имевший свою аптеку в Москве, а матерью - Матрена Кепанова.

Матрена Федоровна Кепанова, в девичестве Ананьева, а по второму браку - Соколова, была уроженка города Липецка, где ее отец, купец второй гильдии Федор Ананьев имел два дома и несколько магазинов готового платья.

Василий Кепанов умер очень рано, оставив двух малолетних сыновей - Ювеналия и Митрофана, а так же дочь - Руфину, которой не было и года. Эти редкие имена - строго по святцам - давала им всем их бабушка, моя прабабушка Акулина Ананьева, суровая, властная и очень религиозная женщина. Всех их воспитывал отчим — Владимир Александрович Соколов - выходец из московских столбовых дворян. Он окончил Московский университет и имел высокий чин в управлении финансов Московской губернии. Своих детей Соколов не имел, поэтому всю отцовскую любовь он отдал детям Матрены Федоровны, и особенно - младшей Руфине, которая отвечала ему тем же. Эту любовь он перенес потом и на меня, единственного ее ребенка. Владимир Александрович был очень интеллигентный и деликатный человек, имевший обширные гуманитарные знания и сохранивший до конца жизни какой-то дворянский лоск. Ему я обязан своими первыми представлениями об окружающем нас мире и любовью к чтению.

Старший сын моей бабушки и мой дядя, Ювеналий, окончил Московский Лазаревский институт, готовивший тогда дипломатических работников в восточные страны, что-то наподобие теперешнего

 

МГИМО. Другой мой дядя, Митрофан, окончил Высшее техническое училище в Москве, переименованное потом в Высшее техническое училище им. Баумана, был женат на племяннице царского адмирала З.П. Рожественского известного тем, что российский флот под его командованием потерпел страшное поражение от Японии в 1905 г., под Цусимой. Руфина окончила Московскую частную женскую гимназии К.Н. Дерюгиной. В мамином аттестате, сохранившемся у меня, сказано: «Из всех предметов получила, в общем, средний вывод-отметку - 3,88. Чистописанию и рукоделию - обучалась с отличием и успехом. Сверх того из необязательных предметов гимназического курса обучалась французскому и немецкому языкам».

Мать была веселой и жизнерадостной женщиной. Наш дом был полон гостей. Практически он стал салоном интересных людей. Каждую неделю она устраивала, как называла сама, вечеринки. Постоянно у нас кто-то ночевал, а временами и жил. Мама хлопотала о молодых дарованиях, кого-то устраивала, кому-то помогала. В доме на Мясницкой бывали и наркомы, и военные начальники, их жены и любовницы, работники ЧК и отпрыски дворянских фамилий, люди известные и неизвестные никому. Наш дом был полон различных дарований: артисты, музыканты, художники, поэты, писатели, журналисты. Завсегдатаями были братья Покрасс, Александр Цфасман, Татьяна Бах, Галина Кравченко и Зинаида Райх; бывали поэты - Маяковский, Жаров, Соловьев, Гусев и многие другие. К середине тридцатых годов все они куда-то пропали. Одни были уже арестованы, другие боялись позвонить даже по телефону. 31 октября 1937 года, через пять месяцев после ареста отца, на 5-ый день после его расстрела ее тоже арестовали. Постановлением особого совещания при НКВД СССР от 28 ноября 1937 года Руфина Кепанова-Бронштейн была осуждена к 8 годам лагерей и отбывала их в Казахстане под Карагандой в спецлагере для жен врагов народа. Вернулась из заключения мама в ноябре 1945 года, поселившись в городе Александрове Владимирской области, на 101-ом километре от Москвы - согласно разрешению. А в декабре 1947 года, вновь была арестована и решением Особого совещания при МГБ СССР от 28 июля 1948 года по статье-58 -10 ч (антисоветская агитация), приговорена повторно уже к десяти годам заключения и отправлена в один из мордовских лагерей.

Воспоминания раннего детства всегда отрывочны. Их трудно привязать к какому-то точному времени, если нет датированных фотогра-

 

фий или известных для всех членов семьи событий. Поэтому начнем с запомнившихся мне эпизодов.

Маленькая церквушка, ее сейчас нет на углу Мясницкой и переулка, находящаяся напротив бывшего почтамта (Бобров пер.). Душно, темно, коптят свечи, священник обрызгивает меня водой, читает что-то нараспев, а потом причащает сладким вином из ложечки и дает просвирку. Рядом моя няня, Мария Ивановна Гордеева, молодая девушка из Рязани, которой я очень боялся. Маруся требует от меня молчания, И я молчу, когда мать спрашивает, где мы так долго были и что делали. Потом через какое-то время проговариваюсь. Разразился домашний скандал. Маруся говорит: «Ничего, но зато ты крещеный». Вообще с Марусей связана судьба многих членов нашей семьи и их знакомых. В течение многих лет она была осведомительницей органов государственной безопасности. Хотя ко мне она относилась почти как к сыну, однако это не помешало ей косвенно содействовать моему аресту в 1948 году и вторичному аресту моей матери.

У меня день рождения, мне пять лет, у меня гости: Миша Смирнов, сосед по дому с третьего этажа, Лева Мягков, сын подруги матери, и дети Зинаиды Волковой, старшей дочери Троцкого - Сева Волков и Александра Моглина. Нас фотографируют на диване, за диваном стоит Маруся. Потом фотографируют меня одного на кресле с плюшевым мишкой. Вообще взрослых гостей было много, меня выводят к ним и потом отправляют спать. Утром у постели я нахожу различные подарки и даже целую железную дорогу с заводным паровозом и работающим семафором.

У нас снова много гостей. Мать отправляет меня к бабушке, чтобы не путался под ногами. Комната у бабушки и дедушки Соколовых здесь же за кухней. На кухне дедушка Владимир Александрович с Дмитрием Покрасом, полным и кудлатым мужчиной, пьют водку, закусывают красной икрой прямо из банки. Входит Тухачевский, высокий, красивый и блестящий.

Блестит все: ордена, нашивки на рукавах и петлицах, сапоги, ремни. Восклицает: «Вот где теплая компания, примите меня с этим героем». Обнимает меня и спрашивает: «Ты, конечно, еще не пьешь». «Нет» - говорю и энергично трясу головой. Он рассмеялся, выпил водки и ушел туда, где веселились другие.

Наш дом решили огородить забором со стороны торца, где раньше стоял храм Св. Евпла, как я уже говорил, снесенный в 1928 году. Еще и XV веке здесь уже стояла деревянная церковь, как писали историки, возведенная в память о заключении Иваном III мира с Новгородом. В 1657 году ее сделали каменной, в 1750-53 годах перестроили в

 

великолепное двухъярусное здание. Здесь в 1812 году был отслужен первый в Москве молебен в честь от избавления первопрестольной от супостата. Так вот, рабочие стали ставить большие столбы для высоко го забора, а я стоял рядом и наблюдал за их работой. Вдруг я увидел как из ямы стали выбрасывать человеческие кости, а потом и череп. Среди земли можно было увидеть куски красного, зеленого сукна и большие пуговицы, покрытые зеленью. Я, потрясенный, бросился бежать домой и все рассказал дедушке. Он выслушал меня и сказал, что это место святое, здесь был храм и кладбище и поэтому следует помолиться за упокой потревоженных. Я его не очень понял, но увидел, как он, взяв коврик, встал на колени перед иконой висевшей в красном углу комнаты и стал молиться. Это запомнилось мне на всю жизнь.

Есть у меня и другие воспоминания. Например, детские страхи в огромной квартире. Дома находились дедушка и бабушка, но они далеко, в другой комнате через кухню. За креслом и шкафом мерещатся разбойники. В крайнюю комнату отца и матери боюсь войти, но все время пытаюсь это сделать, вооружившись для храбрости игрушечной саблей и детским пистолетом.

Где-то в 1928 году меня вместе с Марусей отправили в Липецк, к прабабушке Ананьевой, которую все в семье называли «бабаней». Хорошо запомнился двухэтажный кирпичный дом с деревянным флигелем и большим садом, а так же тихая очень зеленая улица, нижний городской парк с вековыми липами и речка Воронеж, покрытая цветущими белыми лилиями и желтыми кувшинками. В это время взрывали большой городской Храм, и Маруся взяла меня посмотреть на развалины, украдкой крестясь и утирая слезы.

Много лет спустя, в 1964 году, находясь в служебной командировке в Липецке, я по памяти разыскал дом, где провел в детстве одно лето. Разговаривал с его жителями, проживающими там, и к моему удивлению хорошо помнившими всех Ананьевых, мою бабушку и мать. Вот это я запечатлел любительской кинокамерой на пленку, и потом мой фильм показал маме, для которой это была встреча с прошлым и возвращение в детство и юность.

С пяти лет ко мне приставили учителей музыки, немецкого, учили также чтению и счету. Учиться дома было мучительно, хотелось во двор, на улицу. Слуха у меня нет, но есть чувство ритма. Все равно занимаюсь, и к шести-семи годам уже играю на пианино по нотам, но на слух ничего подобрать не могу. Сносно говорю по-немецки, умею читать и писать, а также считать, но не люблю это делать. Моим воспитанием занимаются бабушка, просто потому, что чаще был при ней, дедушка, давший мне очень много и особенно приобщением меня

 

к чтению и культурным ценностям, ну и конечно Маруся, приучившая меня к дисциплине. Перед сном дедушка рассказывал мне «свои сны». Практически он пересказывал все, что он мог прочитать в своем детстве, в том числе, Майн Рида, Фенимора Купера, Луи Буссенара и других известных авторов, где главными героями, вместо тех, которые были в книге, были я и он. Мы путешествовали с ним по разным странам, охотились на слонов и тигров, воевали с различными бандитами и дикарями. Страны, куда мы с ним ездили и где жили, мы определяли по глобусу. Первыми самостоятельно прочитанными мною книгами были «Граф Монте-Кристо» Дюма и распространенная тогда книга для детей «Джек Восьмеркин - американец». Мне было тогда что-то немного больше шести лет. В семь лет меня отправляют в школу, перед этим прохожу специальные экзамены. Тогда в школу принимали с восьми лет. В школе мои знания на голову выше других. Сплошные отлично - пятерки, которые потом сыграли мне плохую роль: зазнался и перестал учить уроки. В классе я - герой. При знакомстве с классом я сказал, что я внук Троцкого. Хотя он уже давно был выслан, но мое заявление встретили с восторгом даже учителя, а мать, узнав об этом, пришла в ужас. Потом с каждым годом стало все хуже. В четвертом классе распространился слух, что мой отец арестован. Я пришел домой, рассказал это матери и отцу, он приехал в школу на служебной машине и катал детей. Все успокоились.

В 1935 году я взял в спальне на тумбочке понравившийся мне значок в виде знамени подарил его соученику Саше Одоевскому. Тот прицепил на рубашку и пришел в школу. Разразился скандал. Вызывали отца, значок оказался знаком члена ВЦИКа.

В 1931 году мы переехали на новую квартиру. Отец через своих старых знакомых в Наркомате Иностранных Дел получил в новом построенном доме, для дипломатических работников, трехкомнатную квартиру, расположенную на бывшей Каляевской, теперь Новослободской улице, в доме № 5. Здесь у меня была своя комната, как мать называла «детская», и там собирались мои друзья, в основном проживающие в этом же доме.

Мне запомнился один забавный случай, происшедший с гостями матери, это были в основном иностранные и советские дипломатические работники. В это же время в комнатке собрались мои друзья и среди них были два сына крупного советского дипломата А.Г. Бармина, Александр и Борис. Мы играли в распространенную тогда настольную игру - футбол, где одиннадцать больших пуговиц являлись игроками, маленькая — мячом, одна самая большая пуговица - вратарем. Пуговицы расставлялись также как футболисты на поле и два играющих

 

поочередно нажимали плоской пуговицей на пуговицу-«футболиста, та скользила и ударялась в мяч. Игра происходила по установленному заранее времени и тот, кто забивал в ворота противника больше мячей, выигрывал. Для этой игры требовались хорошие выпуклые пуговицы, которые у нас тогда были дефицитны. После завершения игры мои друзья разошлись. Через какое-то время стали одеваться и гости матери и, к ее ужасу, у всех гостей оказались срезаны все пуговицы с верхней одежды, находящейся в коридоре на вешалке. Кое-как гостей успокоили и отправили домой, а пуговицы я потом нашел у Барминых.

Следует сказать, что перед переездом на новую квартиру отец переоформил квартиру на Мясницкой на родителей матери, выделил комнату своей сестре Евгении Успенской, а также комнату Марусе, которая к этому времени вышла замуж за строителя метростроя Добрынина. Я очень скучал по Мясницкой, по бабушке с дедушкой, по своим немногочисленным друзьям, оставшимся там, и поэтому каждый выходной день меня отправляли туда, а потом привозили обратно.

Отца арестовали, когда мне было двенадцать лет, и с этого времени кончилось мое безмятежное детство. Наступило лето 1937 года, и я собирался вместе с бабушкой уехать на лето в деревню Терновка, находящуюся где-то в Тамбовской области - там жили ее хорошие знакомые. Накануне этого события отец подарил мне взрослый велосипед австрийской фирмы «Дюркопф». Это была прекрасная машина, сверкающая никелем и белыми шинами. Велосипед отец приобрел еще в 20-х годах в Вене для себя, но никогда на нем не ездил. Теперь я решил взять его с собой в деревню, но для этого нужно было его отвезти на вокзал для отправки в багажном вагоне. Отец обещал это сделать, и я его ждал 17 июня утром, потому что билеты на поезд были взяты именно на это число. Накануне я приехал к бабушке и остался там ночевать. Ранним утром туда приехала мать, и я слышал, как она тихо спросила бабушку, сплю ли я. После утвердительного ответа она вполголоса сказала: «Сегодня ночью арестовали Бориса». К горлу подкатился ком, сердце бешено забилось и, уткнувшись в подушку, я пытался подавить слезы. Ни матери, ни бабушке я ничего не сказал, что знаю об аресте отца, и скрывал это до самой осени.

Какой же в жизни был мой отец? К сожалению, в своем детстве я с ним очень мало общался. Отец редко находился дома, работал по ночам, как было принято тогда при Сталине для ответственных работников, а днем спал, когда я бодрствовал, или находился в длительных командировках на Севере страны, в которых он бывал последнее время очень часто. Поэтому редкие встречи с ним остались почти все в памяти, но не позволяют создать цельной картины о нем и его характере,

 

только по рассказам его друзей и знакомых, а также наших родных, близко знавших его, и по моим отрывочным воспоминаниям можно сказать, что он был веселым и открытым человеком, любимцем друзей и душой общества. По характеру - очень щедрым и деликатным, я не могу вспомнить ни одного случая, чтобы он повысил голос у нас в доме, в том числе и на меня. Безропотно сносил бесконечные вечеринки, которые устраивала моя мать, и по ее просьбе устраивал на работу друзей и родных, а также помогал различным талантам, которых откапывала жена. По свидетельству моей няни, Марии Ивановны Гордеевой, он любил женщин, а они любили его. Внешностью он был темным блондином, ближе к светло-русому, с волнистыми редеющими волосами и характерными для мужчин нашего рода, кроме меня, голубыми глазами. Имел тенденцию к полноте, роста был среднего. У нас в доме долго сохранялась его военная форма с четырьмя ромбами в петлицах, говоривших о его очень высоком военном звании во время Гражданской войны. Правда, в этой форме я его никогда не видел, по-видимому, он никогда ее не надевал. После похода на ледорезе «Литке» он носил морскую форму без знаков отличия. Эту форму он надел, отправляясь на Лубянку, и в ней запечатлен на тюремной фотографии, хранящейся в его уголовном деле. Это была его последняя фотография.

В Москву из деревни я вернулся совершенно другим ребенком. Как мне говорили, сразу повзрослел и стал малоразговорчивым и угрюмым. Мать, встретив меня, суетливо стала готовить обед. Сев за стол, я сказал: «Мама, я все знаю. Теперь будем жить вдвоем». Но я ошибся.

За ней пришли глубокой ночью, когда я спал и звонка в дверь не слышал. Проснулся от включенного света, в комнату вошла чужая женщина, и начался повторный обыск, в квартире. Первый мой порыв - спрятать подаренный мне отцом пугач, купленный им заграницей. Выполнен он был под браунинг, со вставной обоймой, заполненной металлическими пистонами и очень похожий на настоящий. «Еще не разберутся, что это игрушка», - сверлила мысль, я лихорадочно искал место, куда бы его спрятать. В коридоре мать незаметно передала мне какое-то письмо. «Это от дяди Жени (наш знакомый – военврач из Харькова)», - тихо сказала она. Я благополучно спустил это письмо в туалет, прекрасно понимая, что этим, возможно, я спас этого мало знакомого для меня человека. Когда мать выводили, она при мне попросила своих сопровождающих: «Очень прошу, отвезите моего сына к моей матери на Кировскую (Мясницкая в 1934 году была переименована в ул. Кирова). Адрес он знает». Старший из них согласно кивнул головой. Через минут сорок машина пришла за мной. Взять с собой ничего не позволили. В сопровождении сотрудников я сел в машину и

 

мы поехали по спящей Москве. Машина шла по незнакомым мне улицам и остановилась у каких-то ворот в зубчатой каменной стене. «Куда вы меня привезли?» - спросил я. «В Кремль» - ответил один из сопровождающих, и они оба рассмеялись. Когда машина въехала во двор, ворота с грохотом закрылись, ко мне подошли новые люди в военной форме и повели в каменную пристройку у стены слева от ворот.

Здесь впервые допросили, сделали отпечатки пальцев обеих рук, а также сфотографировали с планкой на груди, указывающей мое имя, фамилию, и год рождения. Затем отвели в спальный корпус - двухэтажное здание, стоявшее отдельно от других, прямо напротив въездных ворот. Так я попал в известный Даниловский приемник-распределитель для малолетних преступников, а также для детей «врагов народа».

Много-много лет спустя, в 1994 году, я снова попал туда, но только уже гостем. Якутское телевидение снимало большой видеофильм посвященный истории моей жизни, названный «Преодоление» и благословения Патриарха нам разрешили съемки в пределах резиденции Патриарха в местах, где находились дети «врагов народа». После съемок монах-комендант монастыря пригласил меня и всю съемочную группу в помещение, где когда-то меня фотографировали и снимали отпечатки пальцев. Там и сейчас находится контора, но уже контора монастыря. Они взяли у меня интервью о моем пребывании здесь в детские годы для своего музея, отражающего историю этой обители.

А той ночью я спал плохо и морально приготовился к встрече детдомовцами, которые, как мне было известно уже из книг, обычно били новичков. После подъема я быстро вскочил с кровати и приготовился к драке. Но пугаться было некого, все окружающие меня дети были растерянны, подавленные и угнетенные. Не все понимали, что с ними произошло и, конечно, не знали, что будет дальше. В контакт с другими входили очень осторожно, предпочитая замыкаться на самих себе. Я быстро разобрался, что это не детский дом, а как бы пересылка, где ребят концентрируют и потом отправляют детей политических в детские дома, а уголовников в колонии. Срок пребывания в детском приемнике различный и зависит от наличия свободных мест в пунктах их будущего постоянного местопребывания. Малолетние преступники содержались в тюремном режиме и появлялись во дворе монастыря только группами по обслуживанию тюрьмы и только в сопровождении охраны. С нами они общались только с помощью мата, посылаемого в наш адрес при случайной встрече во дворе. В отличие от нас они все были одеты в серые тюремные телогрейки, а мы ходили в том, в чем прибыли. Дети «врагов народа» находились все вместе, независимо от возраста, в различных комнатах по 10-15 человек, в зависимости от её

 

размера. Раз, а иногда два раза в день, нас выводили погулять под наблюдением надзирателя в небольшой садик из нескольких деревьев, стоявших около дома. В остальное время мы смотрели на стены монастыря и часовых на них. Дети постарше скоро поняли, где они находятся и за что попали сюда, а маленькие ничего не понимали, часто плакали и требовали маму.

Передо мной стояла первая задача - каким-то образом сообщить бабушке, где я нахожусь. Дедушка в то время лежал в больнице, умирая от рака пищевода. Вторая - любым путем уклоняться от этапов, вправляемых из Москвы в спецдетдома, находящиеся, как мне удалось выяснить, где-то на Урале и в Удмуртии. Первая задача осложнялась тем, что на Кировской, где жила бабушка не было телефона, а здесь единственный телефон находился в комнате на первом этаже, где дежурил надзиратель. Кроме того, мне известен был только номер телефона моего дяди Ювеналия Васильевича Кепанова. Он жил в доме сотрудников Наркомата Иностранных Дел, что на углу Кузнецкого Моста и Лубянки и от него рукой было подать до нашего дома на Кировской. Вместе с тем я хорошо понимал, что его домашний телефон, по-видимому, прослушивается, так как его жена была секретарем-стенографисткой у Молотова, сам он был юрисконсулом Наркомата путей сообщения, а его родная сестра арестована и поэтому мой звонок для его семьи был явно нежелателен. Однако эту задачу необходимо было решать, во что бы то ни стало быстро, и я это выполнил самым простым способом. Поздно ночью босиком и в ночной рубашке тихо спустился на первый этаж. В комнате дежурного горел свет, и он был там. Я замер - что делать? Мне было слышно - в комнате надзиратель пил чай. Я тихо стоял и ждал. Сколько времени прошло, мне было неизвестно, но показалось, что очень много. Наконец он встал и отодвинул стул. Сердце мое вырывалось из груди, когда раздались его шаги по коридору, и хлопнула выходная дверь на улицу. Я проскользнул в комнату, снял трубку телефона, набрал номер и стал ждать. Долгие телефонные гудки приводили меня в смятение, на том конце провода спали. Прошла целая вечность, пока трубка была снята, и я услышал хриплый спросонья голос дяди: «Вас слушают». Быстро, скороговоркой рассказал, что произошло, где я нахожусь. Попросил его сообщить все это бабушке, и уже завершая разговор, услышал позади себя голос: «Ты что здесь делаешь? Я быстро бросил трубку и ответил, что хотел позвонить, но не дозвонился. «А почему ты с кем-то разговаривал?» Слегка заикаясь от страха, я стал объяснять, что говорил сам с собой, я хотел позвонить бабушке, но у меня нечего не получилось. Он был встревожен, но, по-видимому, мой ответ его успокоил. Он схватил

 

меня за руку и отвел в небольшой чуланчик под лестницей при входе на лестницу. Был ноябрь, и в чуланчике было очень холодно, а на мне одна рубашка и босые ноги. Весь остаток ночи я просидел на каком-то ящике, дрожа от волнения и холода. Утром меня отвели в контору, сделали настоящий допрос, куда и кому я звонил, зачем, говорил ли с кем-нибудь и так далее. Я опять повторил, что хотел позвонить бабушке, но не успел. Не знаю, поверили мне или нет, но наказали - лишили прогулок дневных и вечерних на целую неделю, предупредив, что при повторном подобном случае буду наказан более серьезно и посажен в карцер. Так была решена первая задача.

Вторая задача была сложнее, но я надеялся, что бабушка предпримет быстрые шаги по моему освобождению из приемника. Но шло время, меня никто не вызывал, и я стал терять надежду. Первой отправки я избежал, как тогда думал, спрятавшись в пустой шкаф, в коридоре. Меня там почему-то не стали искать, но потом все же нашли, наказали, посадив на один день все в тот же чулан. Вторую - слезно умоляя отсрочить мой отъезд, так как меня вот-вот должны взять домой. Хмурый, но, по-видимому, не очень плохой надзиратель махнул рукой и вычеркнул меня из списка. Дети в приемнике все время менялись, особенно в конце 1937 года, когда их приток значительно увеличился, знать подробности о каждом ребенке они не могли.

В декабре за мной приехала бабушка. И по дороге домой рассказала, что для того, чтобы забрать меня отсюда, необходимо было оформить документы на мое усыновление. Это по закону мог сделать только мой дедушка, так как она сама была иждивенка и не имела права на усыновление ребенка. А дедушка лежал при смерти в больнице, и ей было тяжело оформить все необходимые документы, скрывая от дедушки арест матери и необходимость моего усыновления. Так я стал сыном собственной бабушки, а она моей матерью. Через неделю после моего возвращения на старую квартиру, дедушка умер в больнице, так и не узнав, что дочь арестована, а внук стал его сыном. Его смерть я переживал мучительно, не так как другие дети, у которых смерть близких быстро сглаживается и уходит на второй план, вытесняется новыми впечатлениями от жизни. Я горевал долго, постоянно в своих воспоминаниях возвращаясь к его образу. Все усугублялось еще тем, что в школе, куда я поступил после переезда к бабушке, мне постоянно приходилось скрывать, что родители мои арестованы, а моя бабушка была на самом деле моя бабушка, а никак не мама и, несмотря на все мои ухищрения, все знали, кто я есть. Директор школы, преподававший у нас математику, при вызове родителей в школу на собрание или за какой-то проступок, часто говорил мне издевательски: «A ну,

 

не знаю, как тебя назвать, пригласи на собрание свою маму-бабушку. Вообще ты совсем заврался, говоришь, что у тебя бабушка - мать, а твои родители находятся в командировке. По-видимому, в той командировке, откуда никогда не возвращаются». У меня, как правило, от этих слов темнело в глазах. С директором я поделать ничего не мог, но если мне казалось, что надо мной издеваются соученики, то я с яростно бросался в драку. И эта исступленность помогала мне одолевать даже более сильных противников. Сидел я в классе «на Камчатке», то есть на задних партах, вместе с известными в школе хулиганами и постепенно завоевывал их авторитет не только в классе, но и в школе. Дружбу с ними не водил, но поддержку их чувствовал всегда. Самые грозные школьные авторитеты, такие как Валентин Махорд, по кличке «Махорка», Генка Стеснягин и др., будущие уголовники, хотя и не учились со мной в классе, предупреждали другую шпану: «Его не трогать!» И об этом знала вся школа. В шестом классе к ужасу классного руководителя и пионервожатой школы я был избран председателем пионерского отряда, и, несмотря на различные угрозы, весь класс проголосовал за меня несколько раз подряд. В комсомол меня в школе, конечно, не приняли, заранее предупредив об этом, чтобы я никаких заявлений не подавал, но я все и так прекрасно понимал и не собирался это делать.

Учился я в школе средне, отличные оценки у меня были по географии и физике, а по истории я был лучшим учеником в школе. Трудно давался русский, да и почерк у меня был отвратительный, и грамматика хромала. Выручали сочинения, которые я писал очень хорошо, и потому, как правило, получал двойную оценку, отдельно высокую за сочинение и гораздо ниже за грамотность. Я очень много читал, глотал все без разбору, начиная от классиков до случайных книг неизвестных авторов, взятых в различных библиотеках. Очень любил исторические романы и конечно сочинения Александра Дюма, Фенимора Купера и Вальтера Скотта. К поэзии относился прохладно, что снижало мою оценку по литературе. Были у меня в школе и друзья. Это Миша Смирнов, сосед по дому, Валерий Максимов и Юрий Беспалов - одноклассники, были и другие друзья, но заходить к ним в гости я воздерживался, хорошо понимая, что представляю серьезную опасность для их родителей. Последние три года перед войной лето, как правило, я проводил на даче у брата моей матери, Митрофана Васильевича Кепанова, в Хлебникове. Он был главным инженером завода «Электросвет» и, не смотря на то, что получил рекомендацию в партию от моего отца, а так же, что его сестра была арестована - остался цел, сохранил свою должность и членство в партии до самой своей смерти.

 

Как мы жили с бабушкой, на что существовали? Как я уже говорил, бабушка была на иждивении своего мужа Соколова Владимира Александровича и никогда в государственных учреждениях не работала. После смерти дедушки она получала какие то крохи, на которые не только жить было нельзя, но даже существовать. Однако моя мать, предчувствуя арест, отнесла ей сберкнижку на 10000 рублей, которая была оформлена на предъявителя, кроме того, ей удалось перед арестом перенести в комнату своей матери кое-что из домашнего хрусталя и фарфоровую посуду. На это мы жили с бабушкой до ухода моего на фронт.

В 1940 году я получал свой первый паспорт. В домоуправлении паспортистка спросила, есть ли у меня свидетельство о рождении. Дома после долгих поисков бабушка нашла мою метрику, и я отнес ее в паспортный стол. Пожилая женщина долго рассматривала этот документ и, к своему удивлению, кроме всего прочего, увидела подпись Тухачевского среди заявителей о рождении ребенка. «Тот самый?» - спросила она. Я утвердительно кивнул головой. «По метрике ты Бронштейн, и можешь взять фамилию своей бабушки, и я советую тебе это сделать», - сочувственно сказала она. «Нет, кем я родился, тем и останусь», - гордо ответил я. В моем ответе сквозила бравада, правда я уже тогда знал, что от своей судьбы уйти никому нельзя и мне это тоже вряд ли удастся. Однако робкие попытки все же я делал. Во всех анкетах, которые мне пришлось заполнить до 1948 года, а также в, моей фронтовой красноармейской книжке значилось: мать - Соколова Матрена Федоровна живет в Москве. Отец - умер в 1937 году.