«САМОВОЛКА»

Где-то в октябре меня вызвали в штаб полка и присвоили звание старшего сержанта, чем я был страшно горд, кроме того, сообщили, что мне выпала большая удача, почти немыслимая для фронтовика: отправка в тыл для заготовки овощей и хлеба для нашего фронта. Мне рассказали, что пришел приказ штаба фронта о формировании отдельного автомобильного подразделения для этой цели, состоящего из тридца-

ти двух автомашин и сорока водителей, а я назначался помощник командира этого отдельного усиленного взвода. Может возникнуть вопрос, какой урожай можно собрать на бывших оккупированных территориях, только что освобожденных и сильно разоренных. Действительно, при немцах официально колхозов не было, но они требовали и жестко следили, чтобы порядок был прежним - коллективная работа при посеве, уборке урожая и хранение его в общественных амбарах. А земля как была колхозная, так и осталась. Собранный урожай увозился немецкими войсками. Теперь пришли наши, и вывозить урожай будем уже мы. Укомплектовывали нашу колонну, другого названия я не могу придумать, как правило, опытными водителями с фронта, уже в возрасте, направляя их к нам как бы для отдыха в санаторий. Правда, были и другие, от которых командиры хотели избавиться, но таких было немного. Из трех сержантов я знал только одного, и все они были старше меня, поэтому я чувствовал себя не совсем уютно. Машины выделили старые, прошедшие огонь и воду, в основном из ремонта и самое главное разномастные. Здесь были форды, ЗИСы, полуторки и даже два сильно помятых студебеккера. Хлопот было с ними уйма, они не заводились или глохли при выезде из части и их снова тащили на ремонт, то у них отваливался незакрепленный кардан, или отворачивались гайки колеса по сбитой резьбе, а также пропадал свет и так далее и тому подобное. Наконец все было сделано, и к нам прибыл наш командир. Это был старший лейтенант лет сорока, в красивой форме со знаками танкиста на погонах, с благородной сединой в волосах, фамилию я, к сожалению, не помню. Сначала он мне понравился, но потом удивил, поставив меня во главе идущей на Курск нашей колонны, что явно являлось нарушением устава: командир должен быть всегда впереди.

Каким я был в 1943 году, в свои неполные 19 лет?

Попробую взглянуть на себя со стороны. Среднего роста 168 см, худощавый, с короткой прической, аккуратно одетый и подтянутый, почти всегда с чистым подворотничком и ушитыми голенищами кирзовых сапог, без бороды и усов, они еще не росли. Я производил впечатление старшеклассника, попавшего почему-то на фронт и вызывающего жалость у деревенских старушек - совсем мальчик и воюет, и любопытство у молоденьких девчонок на посиделках. Я почти не пил, только по необходимости, и почти не курил. Женщины постарше и военные девчата: санитарки, телефонистки и другие не обращали на меня внимания, но часто советовались по поводу собственных увлечений другими мужчинами. Вышколенный рыбловской школой младших командиров, я лихо отдавал честь старшим по званию ко-

мандирам и не позволял себе с ними никакой фамильярности и действовал по возможности только по уставу. Все это было хорошо для военной школы или училища, но выглядело странным на фронте, где люди быстро сближались и подчиненные переходили на «ты» со своим начальством. Поэтому я ни вызывал любви, ни подчиненных, ни начальства, которое обращалось ко мне на Вы, считая меня чересчур ученым.

Мы двигались на Курск, где находился специально уполномоченный штаба тыла Центрального фронта. Ехали медленно, собирая в пути собственные автомашины, вышедшие из строя. Теперь я понял, почему наш командир не возглавил колонну. На остановках и ночлегах я бежал к автомашине, в которой он ехал с докладом о том, что произошло, что сделано и, что нужно сделать, и каждый раз видел его вдребезги пьяным. Отмахиваясь от меня, как от назойливой мухи, еле ворочая языком, он говорил: "Хорошо, хорошо, делай, что нужно", - и прикладывался к бутылке с самогоном, который его шофер получал от женщин как плату за проезд, а их в кузове было полно. Иногда он вообще пропадал из колонны и встречал нас где-то впереди или мы его ждали в определенном условленном месте несколько часов. Но как бы то ни было, мы все же прибыли в Курск и расположились на одной из улиц в нижней части города, ведущей на г. Обоянь.

Во дворе одного из домов наши два сержанта автомеханика создали импровизированную автомастерскую, и здесь же находилась диспетчерская, а, как говорится, "командовать парадом" было поручено мне. Через неделю по прибытию в Курск наш командир был уволен с должности и отправлен во фронтовой резерв. Меня вызвал уполномоченный, который был в звании полковника и объявил, что я остаюсь за командира со всеми вытекающими из этого последствиями, он доверяет мне. Однако это испытание властью я не выдержал и доверие не оправдал.

В то время Курская область была большая, в нее входила территория, впоследствии выделенная в самостоятельную Белгородскую область, граничившую с юга с Харьковской областью Украины, соответственно, и районных центров было намного больше. Представители уполномоченного по заготовкам были в каждом районе, и автомашины были нужны всем. Согласно наряда, уполномоченного по Курской области, я отправлял в районы необходимое количество автомашин на определенный срок, выписывая на имя старшего над ними командировочное предписание, подписанное полковником. Эти командировочные, уже подписанные и заверенные печатью, хранились у меня, и какого-либо учета их не было. Всегда в работе было 25-27 автомашин,

а пять в ремонте. В самом Курске работало постоянно от 10 до 12 автомашин, а остальные в районах. Несмотря на то, что машины были сильно изношены, шоферы редко обращались к нам с просьбой об их ремонте, предпочитая ремонтировать их сами. И это было понятно: шофер жизненно заинтересован был в том, чтобы машина ездила. Пока машина двигалась, он был сыт, на сухом пайке долго не проживешь, да и норма его уже была не фронтовая, а тыловая. Пример раз в 2-3 недели я с автомехаником, а чаще один объезжал районы, где работали наши люди и машины. Приезжая туда, мы проверяли состояние автомашин, наличие горючего, продовольствия, определял и объемы дальнейших работ и, если это было нужно, я продлевал командировку. Для этой цели у меня были с собой незаполненные командировочные предписания. Встречали меня всегда хорошо. Водители были заинтересованы как можно дольше оставаться на одном месте, так как обычно быстро находили какую-нибудь женщину с жильем, привыкали к почти домашней жизни и не спешили вернуться в Курск на полуказарменное положение. А представители уполномоченных по заготовкам в районах всегда нуждались в дополнительных автомашинах и продлении их работы на более длительные сроки. Поэтому приглашения на различные обеды и ужины я получал почти ежедневно и уже к новому 1944 году стал различать качество самогона, которым меня угощали, и в душе росла уверенность в своей значимости. Я возмужал, пропала моя подчеркнутая военная дисциплина, упростились отношения к жизни и к людям. Как-то находясь в командировке районе станции Волоконовка, где наши работали по вывозке зерна с элеватора на Ново-Ивановскую мельницу и потом муку на станцию для погрузки в вагоны, я обратил внимание на остановившийся здесь поезд Москва-Харьков, который раз в сутки стал курсировать между этими городами. Почему бы мне ни съездить в Харьков? Я там никогда не был, а вернусь на следующий день - мелькнула мысль. На следующий день я ее осуществил. Открыв незапертую дверь подошедшего поезда, вошел в вагон, битком заполненный офицерами и солдатами, возвращавшимися из отпуска, госпиталей или командировок. Никто мною не заинтересовался. В день моего прибытия в Харьков здесь осуществлялась публичная казнь пяти человек, связанных с работой на душегубке - закрытой машине, у которой выхлопная труба была выведена внутрь кузова, и отработанные газы вызывали смерть людей. Среди осужденных были немцы и двое их местных помощников. Казнь потрясла меня своей обыденностью. Привезли пять человек, поставили на пол кузова грузовиков с открытыми бортами, накинули петлю на шею, машина отъехала - и все - нет людей. В полностью

разрушенном войной городе больше смотреть было нечего, я решил вернуться назад тем же поездом, которым и приехал сюда, и меньше, чем через сутки после своего отъезда был уже в Волоконовке, а на следующий день в Курске.

Успешное завершение моей "самоволки" в Харьков постепенно приводило меня к мысли о возможности повторить этот эксперимент, но уже в Москву. И вот в конце января, начале февраля 1944 года я выехал в командировку в город Белгород. Завершив все необходимые там дела, я отправил свою машину назад в Курск, передав шоферу, что немного задержусь и приеду уже поездом. Выписав себе командировку в Москву на неделю, сел в поезд и тронулся в путь. Я не знал, что командировку в Москву может выписывать только командующий фронтом и никакой уполномоченный штаба фронта делать это не имеет права. В поезде, как обычно заполненном различным военным людом, говорили, что Москва буквально нашпигована патрулями, которые придираются к разным мелочам, особенно к фронтовикам, не привыкшим к строгим правилам ношения формы и цепляющим на себя различное оружие, не положенное ни по чину, ни по содержанию, например, трофейные немецкие пистолеты. Мне это уже в какой-то мере было известно, а в своем командировочном предписании я был совершенно уверен. Поезд в Москву пришел ночью, хождение ночью по Москве было ограничено, требовался специальный пропуск, но я решил идти пешком, надеясь на свое знание Москвы и возможность оправдаться - не знал, мол, о пропусках. Я и прошел пешком от Курского вокзала до Мясницкой, не встретив ни одного патруля. Дверь мне крыла бабушка, Матрена Федоровна, а потом пришла и Маруся. За это время Маруся потеряла мужа на фронте и пятилетнего сына от скарлатины. Тетя Женя с дочерью Ниной находились в эвакуации где-то в Казахстане, поэтому в большой квартире на три семьи находились они двое. Кое-какое продовольствие я привез с собой, и мы тут же ночью устроили пир. Бабушка получала иждивенческую карточку, и ее для жизни явно не хватало. Поэтому она постепенно меняла вещи на хлеб. Одна хрустальная ваза - одна буханка черного хлеба. Вообще в Москве было и холодно, и голодно, и как тогда мне показалось, серо и тоскливо. Ходить было некуда: друзья все на фронте и поэтому, уже на второй день пребывания в Москве, пошел выяснять расписание поезда, идущего на Курск. На привокзальной площади меня остановил патруль и забрал в комендатуру. Там только спросили, зачем я приехал в Москву. Не совсем уверенно я стал объяснять, что это указано в командировке - за запасными частями для автомобилей. После этого меня заперли в камеру за решетку, где я просидел более двух суток.

Все это время я гадал: что они делают, если они выясняют, кто я и кто выдал мне командировку, - я пропал. Конечно, я хорошо понимал, что мой поступок можно рассматривать как самовольный уход из части в военное время, а также подделка документов, что грозило мне, минимум, штрафным батальоном. Возможно, если не будут долго разбираться, то вышлют к месту моей службы. Последнее предположение оказалось правильным. Меня вызвал комендант и сказал: "Твое начальство должно знать, что не имеет права командировать в Москву своих людей". И меня в сопровождении двух часовых отвезли на вокзал. Вручили новое временное предписание, посадили в вагон и отправили в Курск. По приезде в Курск я, конечно, ничего не pрассказал, что со мной произошло. Однако недели через две - вызвали в канцелярию уполномоченного и его помощник, в звании капитана вручил мне направление в управление кадров штаба тыла, которое находилось тогда в Новозыбково, для прохождения дальнейшей службы по военной учетной специальности, указанной в красноармейской книжке. По секрету девчата, работавшие в канцелярии, рассказали: полковник был потрясен пакетом, полученным из Москвы. Отдал распоряжение о моем отчислении и отказался со мной встретиться. Признаться, отправляясь в Новозыбково, я ожидал, что там меня будут ждать неприятности, но все прошло благополучно и я безо всяких расспросов получил направление в родной 57-й отдельный краснознаменный автополк. Сейчас я с благодарностью вспоминаю полковника Денисова Алексея Петровича, который, несмотря на те неприятности, которые я ему преподнес, не ответил мне тем же, а, по-видимому, сделав скидку на молодость, просто пожалел меня.

Штаб полка располагался в поселке Бельцы, являвшемся предместьем Гомеля и отделенного от него речкой Сож. Найдя дом, где находился штаб, я доложил о прибытии. Меня встретили хорошо, как старого знакомого. Без лишних разговоров оформили направление во 2-ой батальон нашего полка на должность помкомвзвода - командира отделения в первую роту. Направление, напечатанное на машинке и подписанное начальником штаба полка, выдали мне на руки. Так как этот документ был для внутреннего пользования, никакой печати на него не поставили. Делопроизводитель штаба полка сказал, что батальон находится под городом Речица, где-то в тридцати километрах от Гомеля и предложил мне временно на день-два устроиться на квартиру и подождать машину из батальона, которая к празднику, наступало 23 февраля - день Красной Армии, обязательно подойдет. Найдя ночлег, я ждал два дня, а машины все не было, и поэтому 22 февраля я решил добираться сам на попутных машинах, тем более наступает

праздник и в части его будут отмечать, а здесь и рюмки не поднесут. Исходя из этого, я решил, что следует добраться до контрольно-пропускного пункта дорожной службы в Гомеле, а там сесть на попутную машину, идущую на Речицу, а как найти батальон, мне уже рассказали.

Пройдя мост через речку Сож, я оказался в городе и, выйдя на шоссе, подошел к КП, где кроме солдат дорожно-постовой службы, увидел "зеленопогонников", т.е. войск, подчиненных спецорганам, нечто подобное теперешним войскам МВД. Они тут же подошли ко мне и потребовали документы. Я предъявил им свою красноармейскую книжку и направление штаба. Просмотрев документы, они потребовали идти следом за ними. После короткого допроса в их штабе, не говоря ничего, меня заперли в подвале большого городского дома.

Спустившись по ступенькам вниз, я обнаружил многих людей сидящих или лежащих на цементном полу. Было холодно, а подвал не отапливался. Привыкнув к полумраку, я стал рассматривать своих соседей. Народ был там самый разный: уютно расположившись на полу, посапывая, спал летчик в меховом комбинезоне, унтах и пилотском шлеме на голове. Как он потом говорил мне, что попал сюда за просроченный на пять дней отпуск. Были здесь и "бывалые" люди, одетые во что попало, они умели добывать огонь с помощью доски и ваты, знали все порядки и снабжали всех вновь прибывших ценной информацией. Были здесь и просто какие-то бродяги, предпочитающие молчать и не вступающие в контакт, а также люди, нарушившие по той иной причине передвижение в прифронтовой зоне. Я был относительно спокоен: штаб полка находился в каких-то двух километрах от моего заключения, достаточно позвонить и все выяснится. Единственное, что меня волновало, это то, что наступает праздник, а в часть я, по-видимому, не попаду. Правда, "бывалые" люди говорили, что эти два километра могут оказаться длиною многих лет, а то и жизни. Прошел день, потом второй, прошел и праздник, начались допросы. С допросов приводили людей избитыми: у кого синяк под глазом, у другого разбит нос, а одного принесли на руках и спустили к нам в подвал. Рассказывали, что допрос ведет капитан, а сзади стоит младший лейтенант, который бьет, притом обычно неожиданно. Где-то на четвертый день моего пребывания в подвале наступила очередь и моих допросов. В комнате, где были допросы, за письменным столом сидел капитан. Посмотрев на меня, он молча указал на стул. Стоявший у двери человек подошел сзади и стал за спиной стула. Я поднял глаза и увидел, что это младший лейтенант, без портупеи, в простой солдатской гимнастерке.

"С какой целью перешли линию фронта?" - спокойно спросил капитан. Я этого никак не ожидал и растерялся. Бессвязно стал объяснять, что никакой линии фронта не переходил, что моя часть здесь рядом, а я направляюсь в батальон, а со штабом полка можно в любую минуту связаться. И снова тот же вопрос: "Говорите правду, а то будет хуже, с какой целью перешли линию фронта?" Младший лейтенант положил свою руку на мое плечо, и я инстинктивно поднял плечо, наклонил голову, ожидая удара. "Какое задание получили от немцев и от кого конкретно?" - следует опять вопрос. Я не в состоянии осмыслить ерунду и если задача теряет логическую цепь фактов и переходит в бессмыслицу, теряюсь и не знаю, как ее решить и что отвечать. Так было много раз, так было и теперь. Как доказать, что линию фронта не переходил, никаких заданий от немцев не получал, а факты – вот они, пожалуйста. Снова и снова я рассказывал, где служил, кто были мои командиры, как передвигалась моя часть, да вот рядом штаб полка и проверять нечего. И опять вопрос, где я спрятал радиостанцию, адреса моих агентов и кто содействовал переходу через линию фронта. По-видимому, вид у меня был не только растерянный, но и глупый, и капитан прекратил допрос, не прибегая к помощи младшего лейтенанта. Отправляя меня в подвал, он предупредил, что следующий допрос будет значительно тяжелее, и мне следует подумать об этом. Через сутки меня снова вызвали из подвала и привели в комнату для допросов, где находился капитан и двое автоматчиков. "Вот с ними ты пойдешь в свою часть, и если ее нет, тебе лучше не возвращаться — сказал капитан и, обращаясь к автоматчикам, добавил: "При первой попытке к бегству - стрелять без предупреждения". И мы пошли, в голову лезла всякая чушь: а вдруг штаб полка передислоцировался и мне — "каюк", или в штабе не окажется людей, знающих меня, ну и многое другое. Перейдя мост через речку Сож, сержант, старший из конвоиров, спросил, куда теперь идти. Я показал направление и добавил: "Теперь уже близко". Пройдя квартал, они снова остановились и спросили: "Где же твоя часть?" "Почти рядом", - ответил я, и мы снова шли. Так повторялось еще дважды и мне каждый раз приходилось доказывать, что почти пришли, и осталось совсем, совсем немного, я их уговорил, я не помню. Знаю, что шли они неохотно, через сотню шагов останавливаясь, спрашивая - где? Наконец, вот этот дом, где расположен штаб и часовой при входе. Меня сдали под расписку, и теперь уже я остался ждать машины из батальона.