«ДУХОВИТЫЙ ФРАЕР»

 

Нас выгрузили на какой-то дальней Московской товарной станции, где на путях стоял странный пассажирский вагон. Окна, покрытые решеткой, имелись только с одной стороны. Столыпинский — догадался я, вспоминая рассказы в камере побывавших уже на этапе людей. Такое название вагоны получили еще до революции по имени Председателя Совета Министров и Министра внутренних дел царского правительства Петра Столыпина (с 1906 до 1911 год), так и оставшееся за ними и теперь. Внутри вагона, вместо спальных мест, три сплошных ярусных настила. На каждом из них могут лежать четыре человека или всего двенадцать на все купе, но, как правило, туда набивают значительно больше. Все лежат головой к решетке, которая закрывает купе вместо двери.

При входе в вагон, я, пораженный, даже замедлил шаг. Стояла жара, за решеткой каждого купе были видны полуголые люди, все в наколках, издававшие свист и улюлюканье по мере нашего прохода мимо них. Все это напоминало зоопарк и клетки с хищными зверями, готовых разорвать нас при удобном случае.

Я шел по проходу, прижимая к груди единственное богатство, оставшееся у меня - демисезонное пальто и пиджак от нового костюма, которые снял из-за жары, готовый бороться за них до последнего.

Эта какофония повторялась по мере прибытия новой партии заключенных и особенно женщин.

Меня втолкнули в одно из купе на нижние нары, где стоять и сидеть было нельзя, а только лежать. От духоты и запаха немытых тел подступала дурнота. А воды пить не давали. Только после первой остановки, по-видимому, уже за пределами Московской области, конвоир принес ведро воды и дал нам поочередно сделать глоток из одной кружки.

Куйбышевская пересыльная тюрьма была переполнена. Здесь в Куйбышеве (теперь Самаре) формировался большой эшелон для отправки заключенных на восток. Сюда из различных тюрем европейской части СССР поступали уже осужденные арестанты, которым предстоял большой путь до Иркутска, а уже оттуда дальше по назначению. Камер не хватало, и поэтому их уплотняли по максимуму. Спать

 

приходилось по очереди, правда, это касалось только мужиков, различные блатные устраивались с комфортом, максимально возможным для тех условий. Особняком держались "бандеровцы" и прибалтийские националисты, которые объединялись по принципу землячества, дружно пресекая любые поползновения на свои права, сохраняя выданную пайку хлеба и "сидора", мешки с вещами и продовольствием, переданные им еще из дома. Я наблюдал попытку небольшой группы урок "раскулачить" у литовцев их большие сидора, не увенчавшуюся успехом. Не помогла и вытащенная из "заначки "финка, размахивая которой, они ринулись на них. Блатным здорово досталось и, матерясь, посылая в адрес литовцев угрозы, обещая "замочить" их на этапе, полезли на верхние нары играть в карты.

Камера была большая, а на нарах, несмотря на двухсменное их использование, мест не хватало, и поэтому часть людей спала на полу. Я тоже решил разместиться там, выбрав укромный уголок и постелив пальто. Я тщательно оберегал его и свой костюм от любых попыток их изъятия, но с удивлением отметил, что поползновений на них не было. Решив, что мой грозный вид, который я напускал на себя с момента нахождения в этой камере, делает меня похожим, если не на урку, то на "заблатненного фраера", однако, забыл, что, только открыв рот, становилось ясно, кто я есть на самом деле. По фене я не ботал, то есть не говорил на воровском жаргоне, а мат в моих устах вызывал удивление, слышавших его. Все разъяснил "шестерка", то есть холуй двух крупных блатных из Краснодара, державшихся особняком от других урок, но к которым все остальные воры относились с большим уважением.

— "Скажи, мужик, почему у тебя такая воровская статья? - спросил он, - ведь ты фраер?" (то есть человек, не принадлежащий к преступному миру).

— Не знаю, был на фронте, потом учился в институте, осужден за политику, как сын врага народа, - ответил я.

Шестерка, парень лет восемнадцати, мелкий карманный воришка из Харькова по кличке Жека, сообщил об этом своим хозяевам, а те пригласили меня к себе в гости на верхние нары. Я, было, хотел отказаться, но Жека, вытаращив глаза, замахал руками: "С ума сошел! Тебя люди приглашают, честь делают, а ты хвостом вертишь". И пришлось мне лезть на нары.

Угостив хлебом с салом, реквизированным у мужиков из деревни, они расспросили о причинах применения ко мне чисто уголовной статьи, удивляясь ее использованию для "политиков", а также поинтересовались, знаю ли я интересные "романы", которые мог бы рассказать. Отвечая на вопросы, я, конечно, не сказал, что я родственник Льва Да-

 

выдовича, предпочитая это скрывать. Не дай бог, они его ненавидят, как Сталина, тогда и мне несдобровать. Следует сказать, что вид у этих урок был вполне приличный, не такой, каким я представлял себе воров. У одного из них по кличке "Леон" даже интеллигентный. Без наколок на теле, одеты в обычные костюмы, а на ногах были туфли. При разговоре мат использовали редко и блатным жаргоном пользовались мало. Возраст обоих был не выше тридцати лет. Как мне сообщил по секрету позже Жека, были они не ворами, а бандитами, и их банда в течение нескольких лет терроризировала население Краснодара, грабя сберкассы, магазины и частные квартиры. Были здесь убийства и насилие. Осуждены по ст. 59-3: Леон на 25 лет, Катюк, второй бандит, на 15. Как, посмеиваясь, сказал мне Леон: "Спасибо товарищу Сталину за отмену смертной казни, а то бы меня обязательно шлепнули".

Смертная казнь была отменена в СССР Указом Президиума Верховного Совета от 26 мая 1947 года. Срок максимального заключения при этом увеличен с 10 до 25 лет. Вновь смертная казнь была введена где-то в 1950-51 годах, и до этого времени ее отмена в целом соблюдалась, хотя и породила резкое увеличение тяжких лагерных преступлений, как, правило, убийств. Урки разных мастей взялись уничтожать в местах заключения друг друга. И этому способствовала политика лагерного начальства. Но об этом отдельный разговор.

А здесь в куйбышевской пересылке жизнь шла своим чередом: подъем, отбой, проверка по списку наличия заключенных в камере и разборки разной шпаны между собой, а также грабежи ими простых мужиков.

Молодой бандеровец лет 25-ти в полувоенном кителе, с презрением наблюдавший за группой блатных, игравших в карты, где каждый ход сопровождался громким матом, высказал свое мнение, обращаясь ко мне: "Я был начальником районного управления безопасности ОУ Н, много пострелял москалей и поляков, но если посмотреть, что за народ сидит здесь, надо было бы больше". Потом добавил, указывая на пожилого мужчину из Москвы, осужденного за "политику", то есть по 58 ст.: "Он, наверное, был большевиком, а таких я уничтожал, поэтому знаю, за что мне дали 25 лет, а ты знаешь, за что сидишь?" "Да, - ответил, - я знаю". Но распространяться на эту тему не стал.

Здесь в этой камере с легкой руки бандитов мне дали кличку "Студент". Я стал рассказывать им в своем изложении "Графа Монте-Кристо" Дюма, упрощая до предела сюжет. За это получал дополнительную чашку баланды, а иногда и кусок хлеба. Моя аудитория меньше чем через неделю выросла до шести человек. А слава рассказчика перешагнула порог нашей камеры.

 

Наконец нас группами стали вывозить на станцию и грузить в товарные вагоны, называемые среди заключенных "краснухи". Это обычные товарные вагоны, оборудованные сплошными двухъярусными нарами, расположенными по обе стороны двери. Два окошка под потолком, перекрытые двумя толстыми железными прутьями, прикрепленными на болтах к стенке вагона. В полу прорезано отверстие - "параша", обитое железом. Такой вагон рассчитан на сорок шесть человек, но обычно грузили значительно больше.

Вдоль всего эшелона установлены несколько мощных прожекторов и наблюдательные будки для часовых. А впереди, у паровоза, располагались два вагона, предназначенные для охраны и караульного помещения.

Погрузка в эшелон заняла много времени, не менее 12-ти часов, так как на станцию привозили небольшими партиями, опасаясь, по-видимому, большой концентрации заключенных вне стен тюрьмы на железнодорожных путях. Я попал в вагон, где, к моему огорчению, вначале никого из знакомых не обнаружил. Основная часть людей уже расположилась согласно своей "масти" на нарах и сторожили свои места от вновь прибывающих. Поэтому мне ничего не оставалось, как искать себе место на нижних нарах. В полутьме вагона это сделать было трудно, и вдруг раздался знакомый голос Жеки: "Студент, это ты? Вот здорово. Тебя приглашают наверх. Здесь все наши". Заглянув туда, я увидел лежащего у окна Леона, потом Катюка и еще незнакомого мне блатного, около которого сидел Жека. "Студент, - сказал, приподняв голову Леон, - располагайся за Жекой." И приказал тому навести на нарах порядок. Жека, схватив за ногу лежащего рядом здорового мужика, стал стягивать его с занятого им места, но только после совместного усилия еще двух урок это удалось сделать. И мужик, взяв вещи, ругаясь, спустился вниз, стал искать себе новое место. А я занял его место на верхних нарах.

Здесь, в вагоне на нарах, Жека посвящал меня в тонкости тюремного бытия. Я узнал, что кличка вор дается не по специальности, а лицу, принадлежащему к преступному миру, соблюдающему воровской закон и принятый их сообществом. "Сука" - это тот же вор, но нарушивший этот закон, став на путь оказания помощи лагерным властям, или выполняющей работу, запрещенную воровским законом. "Трюмленый вор" - это насильно "ссученный вор", способом пыток или избиения его суками. "Трюмленый" вор ненавидит "сук", но и стать честным вором уже не может и поэтому объединяется с "суками" в их борьбе против воров.

Таким образом, все заключенные в тюремно-лагерном мире по воровской терминологии подразделяются на "масти", имеющие свою

 

иерархическую лестницу по значимости: вор, сука, трюмленый вор, беспредел, шпана (шакалы), мужик, фраер и более мелкие деления по специальности у воров, а также у мужиков по их качеству.

Так и ехали мы на восток, останавливаясь на глухих ветках товарных станций для смены паровоза, получения пищи и воды. Я рассказывал "блатным" сказки о приключении смелых и честных людей, а они меня снабжали байками о красоте воровской жизни.

Где-то за Омском ночью я проснулся от резкого толчка экстренного торможения поезда. За стенками вагона звучали выстрелы и крики. Эшелон остановился прямо на перегоне между станциями. Спросонья и в темноте разобраться, в чем дело было невозможно. Но Жека тихо сказал: "Студент, Леон ушел". И показал на окошко. Один прут, закрепляющий окно, был поднят, а гайка, крепящая его к стенке вагона, отвернута. Как это было сделано без инструмента, осталось для меня тайной. Ясно было одно, что Леон всю дорогу с товарищами отвинчивал гайку незаметно для других, в том числе и для меня, который находился почти рядом, а потом, выбрав момент, выпрыгнул из вагона. Это заметил часовой, открыл стрельбу и остановил поезд. Сентябрьская ночь была темная, а рядом лес, в который Леон и попытался скрыться. Но за ним сразу же в погоню ушла группа с овчарками. А нас всех выгнали из вагона, и после поименной проверки и шмона, а также ремонта решетки загнали обратно.

Потом, по очереди всех вызывали на допрос, сначала урок, потом и Жеку. С допроса они возвращались сильно побитыми, а Катюка даже привели под руки двое охранников. Наконец, очередь дошла и до меня. В товарном вагоне, служившем караулкой для охраны, стоял простой стол и несколько табуреток. На столе горела керосиновая лампа. Сидевший за столом лейтенант поднялся и подошел ко мне, сквозь зубы процедил: «Студент», говори, падла, как совершился побег, и кто ему содействовал?". И неожиданно ударил в лицо. От сильного удара, я, качнувшись назад, упал на табуретку и с ней вместе на пол. Подняли за грудки, и еще удар в скулу. Размазывая кровь, шедшую из носа, я пытался придти в себя. И снова вопрос: "Говори, сука, кто помогал?". С трудом, шевеля разбитыми губамк, отвечаю, что не знал о побеге, меня никто в это не посвящал. И опять удар, уже под дыхало. Хватаю воздух ртом и ничего не вижу. И вдруг спасение. Кто-то говорит: "Лейтенант, брось бить, он не урка, а обыкновенный "контрик". "А черт его разберет, - ругался лейтенант, - статья, как у рецидивиста, кличка "Студент", спит рядом с урками наверху, почему я должен знать, что он не "блатной". Врет, что ничего ему неизвестно, все время рядом с ними". После этого, умыли холодной водой из ведра и отправили назад

 

в вагон. В результате у меня долго шла кровь из носа, а его перегородка оказалась искривленной на всю жизнь.

Утром, когда рассвело, из окна вагона мы наблюдали возвращение поисковой группы. В окружении стрелков и собак в наручниках шел сильно избитый Леон, но живой, и это было уже хорошо, обычно "бегунов" убивали. В наш вагон Леон уже не попал, и, где его держали, нам было неизвестно. На этапе мне больше встречать его не пришлось, и о нем ничего не слышал.

Иркутская тюрьма запомнилась мне мрачным видом. Построена она была еще в XIX столетии. Грязная большая камера и вонючая "параша". Знакомых в камере никого не оказалось, и пришлось устраиваться на нижних нарах, ни на что больше не претендуя. Держался я в камере особняком, и ко мне никто "не подкатывался", присматривались. Попытка одного шакала из шпаны прощупать мое барахло не увенчалась для него успехом. Вполголоса, но достаточно громко для сидящих рядом, сказал, что выдерну ему ноги оттуда, откуда они растут и еще что-то. И это успокоило его. Потом слышал, как он поделился своим мнением обо мне: "Черт знает, кто он есть, но не урка, скорее всего "духовитый фраер".

Где-то на второй или третий день пребывания в иркутской тюрьме дверь камеры открылась, и вошли двое молодчиков, одетых по последней блатной моде. На них были хорошие синие бостоновые брюки, заправленные в хромовые сапоги, и цветастые рубашки на выпуск. Они прошли в центр камеры и остановились. Дверь в камеру осталась приоткрытой, и за ней стояли надзиратели. "Суки", - кто-то тихо прошептал возле меня. На нарах воцарилась тишина. "Воры в камере есть?" - спросил один из них. И снова тишина. Разъяривая самих себя, суки ходили вдоль нар, делали зверские морды и играли мускулами. Я знал, что настоящих урок в камере нет, есть приблатненные, мелкое ворье и шпана. Но и они затаились, со страхом наблюдая за этим представлением. Наконец, на верхних нарах высмотрели какого-то усача и потребовали спуститься на пол.

"Ты, конечно, фраер?" - спросили у него и ударили в лицо. "Ей богу, фраер", - кричал усач, но его вывели из камеры и увели. Больше к нам он не вернулся, а в камере наступило спокойствие, даже хулиганье попряталось по углам, и их не было слышно.

Пробыв в иркутской тюрьме дней десять, меня вызвали на этап и посадили снова в "столыпинский" вагон. Путь в четыре дня от Иркутска до Хабаровска оказался очень тяжелым. Вагон был заполнен до отказа. Было жарко, душно и тесно. Кормили селедкой, а воды давали мало - одно неполное ведро на купе, и поили из одной кружки, поэто-

 

му этот процесс происходил очень медленно. Воду конвоиры таскали ведрами из станционных водопоилок, и одного захода на весь вагон не хватало. Поэтому приходилось ждать следующей большой станции, но их на пути было мало. Ночью мне снилась пустыня, по которой я куда-то иду, и вот долгожданный оазис, бросаюсь к воде к жадно пью, пью, но напиться не могу. Просыпаюсь, облизываю сухие губы и опять забываюсь в полудремоте. Всю дорогу можно было только лежать, или сидеть, скрючившись, повернуться на другой бок во время сна, возможно, было с трудом и только всем вместе. Спасала молодость, а как это переносили люди старшего возраста, трудно себе представить.

Наконец прибытие в Хабаровск. Местная пересыльная тюрьма только обустраивалась. Здесь не было высоких крепостных стен и мрачного кирпичного здания, как в Иркутске. Пересылка представляла собой зону, окруженную высоким забором из бревен с колючей проволокой и вышками. Внутри находились длинные одноэтажные бараки, разделенные на отдельные камеры. В одну из этих камер, прозванных здесь джунглями, поместили и меня, по-видимому, руководствуясь только уголовной статьей, которую мне дали. Как только закрылась дверь, с верхних нар спрыгнул молодой шпанистый парень, как-то странно подпрыгнув, криво усмехнулся и протянул руку. "Какой масти, мужик? - спросил он, и, дернув головой, добавил — Дай петушка, будем вась-вась". "Фраер, мужик", - растерянно ответил я. Недоверчиво посмотрев на меня, а потом на верхние нары, откуда за нами наблюдала вся кодла, продолжил допрос: "Кличка есть?" "Студент я из Москвы, и «Студентом» прозвали на этапе", - пытался что-то объяснить я. С нар спустился более авторитетный вор. "Почему попал в эту камеру?" - спросил он. Пожав плечами, ответил: "По-видимому, по ошибке". "Ладно, располагайся внизу", - последовал приказ. Мое место было определено, и все потеряли ко мне интерес. В этой камере я пробыл около недели и, как это ни странно, свое барахло опять сохранил. Потом начальство со мной разобралось, и меня перевели в другую камеру, более вместительную и светлую, а на нарах было больше свободных мест.

Если в прежней камере, "джунглях", были собраны одни цветные, то есть урки или воры в законе, то в этой камере, куда я попал, находились малосрочники, которых выводили работать в зону. Исключение составляли трое сук, вольготно расположившихся на верхних нарах и практически не контактировавших с остальными. Однако уже вечером младший из них, парень лет восемнадцати, на голове которого было несколько глубоких шрамов-рубцов, значительно деформирующих форму его голову, подсел ко мне, и после расспросов, кто я есть, стал

 

рассуждать о строении вселенной и почему Земля крутится, вскользь вспомнил великих философов: Аристотеля, Сократа, Спинозу, и Гегеля с его диалектикой, не забыл и Ленина, который по его словам предвидел, что преступный мир сам себя уничтожит, и в подтверждение этого привел войну, которая велась между суками и «честными» ворами. Признаться, я не ожидал такого от вора, зная их, как правило, примитивное мышление. Но эти рассуждения очень удивили меня. И кличка у него была соответствующая - "Сократ". Правда, я быстро разобрался, что к чему. Природный ум и развитое любопытство заставляло расспрашивать обо всем, что его интересует у грамотных, а иногда полуграмотных людей. Эти рассказы заменяли ему книги и позволяли создать собственное представление об окружающем мире, правда, иногда искаженное. Как мне рассказали его старшие товарищи, бывшие крупные воры, а теперь суки, в лагере, где они были до этого, ночью «честные воры» пришли их убивать в барак, где они спали. Им вдвоем удалось отбиться, а Сократ получил несколько ударов топором по голове. То ли голова была крепкая, то ли топор тупой или удар слабый, но он остался жив, и память ему не отшибло; зато голова, что пашня, вся в бороздах, да и сильная головная боль мучает очень часто. С тех пор он среди своих собратьев пользуется непререкаемым авторитетом философа, отсюда и получил свое прозвище. А я, после моего первого разговора с этим «Сократом», ежедневно вечером проводил с ним и его двумя товарищами беседы, по упрощенной школьной программе, популярно объясняя, почему бывает день и ночь, зима и лето, что такое Вселенная и наша Галактика, а также место в ней Солнца и Земли. Прошедшая война их не интересовала, заявляя, что убивать они и сами хорошо умеют, а те средства, которые использовались на ней, для них не приемлемы, там убивали просто так без дела, что мужика, что урку. Кроме того, война породила появление в лагерях и тюрьмах больших групп беспредела, то есть людей, умеющих убивать без сожаления, любых, кто становился у них на пути, и не признающих никаких воровских или сучьих законов.

Наконец, меня вместе с другими малосрочниками стали выводить на работу в зону для ее обустройства и строительства новых бараков. За это нас кормили лучше, чем других, да и почти весь день находились на улице. Кроме того, ходить в пределах зоны можно было свободно. Так я однажды попал на концерт джаз-оркестра Управления Северовосточных Исправительных Трудовых Лагерей (УСВИТЛ) под руководством Эдди Рознера, который проходил в маленьком клубе для вольнонаемных и обслуживающего персонала. В зал клуба я не стал входить и остался у открытой входной двери, где уже стоял, покуривая

 

папироску, лысоватый человек в полувоенном френче, галифе и сапогах. Бросив на его папироску голодный взгляд, я попросил оставить "чинарик". Он, молча, достал пачку беломора и дал папироску. Прислушиваясь к звукам музыки, он морщился и тряс головой, а потом не выдержал: "Как эти сукины дети играют? Просто кошмар". А потом добавил: "Я Эдди Рознер. Руковожу этой шоблой. Ни одного стоящего музыканта здесь нет. Шушера. Хороших музыкантов не дают, так как они почти все имеют большие сроки. А что не гоже - пожалуйста. Вы слышали обо мне? Я был второй трубкой мира после Армстронга, а теперь уже и не знаю, какая"! И, бросив папиросу, он пошел в зал.

После мне рассказали, что он был осужден по 58-ой статье то ли за измену родине, то ли за попытку перехода границы, а на какой срок уточнять не стал.

Время шло. И вот уже месяц как я в хабаровской пересылке. А народ все прибывает и прибывает. Говорят, что будут отправлять всех сразу дальше до бухты Ванино. О пересыльном лагере в бухте Ванино идут страшные рассказы. Никто - ни урки, ни мужики ехать туда, а потом на Колыму не желают. Говорят, что в Ванино творится беспредел, и многие умирают от голода, не дождавшись парохода на Колыму, или их там просто убивают.

Я знал, что Колымы мне не миновать, и настроился на "русское авось": что будет, то и будет. Правда, шаг, как мне показалось, к выживанию я сделал. Сам своими руками отдал свой темно-синий почти новый костюм, который оберегал весь этап до Хабаровска, старшему из сук по кличке Сухой, находившемуся в нашей камере среди прочих. Он долго уговаривал меня, предлагая хорошую замену, и клятвенно обещал помогать мне в Ванино, так как там "царят" суки, и он не последний из них, всегда будет при деле. Сдержал он свое слово только на половину. Около месяца он подкармливал меня в Ванино, а потом не смог: сам ничего не имел. А его подмена была действительно хорошая: почти новые серые брюки и добротная синяя фланелевая рубашка, которая, к сожалению, оказалась мала, и мои руки торчали из рукавов, поэтому их приходилось закатывать, а воротник оставлять всегда не застегнутым.

Однажды во дворе я заметил странную группу людей, человек двенадцать-пятнадцать, одетых, как в униформу, в одинаковые черные суконные полупальто и такие же брюки. Все были немолоды, достаточно ухожены и имели интеллигентный вид. Они не работали внутри зоны, но каждый день их выводили гулять на улицу. Гуляли долго, более часа, под присмотром конвоира. По рассказам "придурков" их везли куда-то из Москвы и кормили лучше других заключенных. Выбрав

 

момент, когда конвоир отлучился от них по своей нужде, я подошел к ним, чтобы познакомиться. Они окружили меня и стали расспрашивать, кто я есть, кто мои родители. Я рассказал все о себе и, немного, о родителях и близких родственниках. Это вызвало у них фурор. Посоветовавшись, они решили, что теперь я буду гулять вместе с ними. А они позаботятся у начальства, чтобы это им разрешили. Действительно, со следующего дня, когда их выводили, меня присоединяли к ним, и мы гуляли вместе.

Это была группа крупных ученых, специалистов оборонной промышленности, членов корреспондентов и полных академиков Академии наук СССР, после своего ареста работавших в спецбюро под Москвой, в котором содержался известный всем Андрей Николаевич Туполев. Среди них был и Борис Львович Ванников, бывший генерал-лейтенант, министр вооружения, а потом боеприпасов, Герой социалистического труда и прочих, прочих званий и заслуг. О своей комфортабельной тюрьме под Москвой они вспоминали с грустью. Там они работали по специальности, их очень хорошо кормили, и даже, что просто поразило меня, давали пирожное, а раз в неделю к ним допускали и жен. А теперь везут неизвестно куда, но, по-видимому, тоже на работу, судя по подбору специалистов. Все они держались со мной хорошо, с некоторым покровительством. Часто заводили разговоры на разные темы, особенно о родных и о войне. Исключение составлял Ванников, предпочитавший не общаться со мной и держаться от меня подальше. Правда, никакой враждебности ко мне он не проявлял. К сожалению, ни у кого из них фамилии я не спрашивал, считая это не этичным, и поэтому их не знал, а имена забыл. Запомнился Ванников, потому что был министром, и очень известный ученый-химик, специалист по боеприпасам профессор Волков, с обезображенным лицом от взрыва сушильного шкафа, а также Виктор Иванович, член корреспондент Академии наук СССР, выпускник Сорбонны, взявший на себя опеку обо мне в их среде. Он то и спросил меня, хочу ли я ехать с ними в одном вагоне в бухту Ванино. Мне страшно осточертело соседство уголовников, и я конечно с радостью согласился, правда, высказал сомнение, что меня вряд ли к ним присоединят. Виктор Иванович ответил: "Посмотрим".

Погрузка заключенных в товарные "краснухи" происходила на специальной железнодорожной ветке вблизи зоны пересылки. Выводили по баракам, так что я не надеялся вновь увидеть своих новых знакомых. Однако, когда группу, в которой находился я, привели к эшелону, ко мне подошел охранник и повел меня к другому вагону, у которого на земле сидели все знакомые мне ученые вместе с Ванниковым. Как

 

только меня привели, все встали и полезли в вагон. Потом Виктор Иванович рассказал, что они потребовали присоединить к их группе меня, и сев на землю, отказывались от погрузки до тех пор, пока это не было сделано. А конвой в эту акцию предпочел не вмешиваться.

Весь путь от Хабаровска до бухты Ванино я проехал очень комфортно. Ничего, что товарный вагон, но зато почти пустой. Из сорока шести человек, положенных по норме, в нем было пятнадцать. Так что пустых мест было достаточно и можно было выбирать, кому какое нравится: элитное наверху, или более теплое внизу.

Вечерами Виктор Иванович рассказывал нам по памяти роман Виктора Гюго "Отверженный" в своем переводе и интерпретации с французского. Его Жан Вальжан оказался совсем не таким, каким представлялся мне раньше, хотя, как казалось, эту вещь я знал очень хорошо и образ героя запечатлелся в памяти уже достаточно давно. Но в его пересказе герой романа оказался совсем другим и я впервые оценил, что значит хороший перевод книги, будь то стихи или проза.

После приезда в бухту Ванино больше никого из этой группы в своей жизни не встречал. Только знаю, что Борис Львович Ванников в "хрущевскую оттепель" стал генерал-полковником инженерно-технической службы, трижды героем социалистического труда, а с 1953 по 1958 год был первым заместителем министра среднего машиностроения, которое занималось атомной промышленностью.