БУХТА ВАНИНО

 

Пересыльный лагерь для заключенных, направляемых на Колыму, расположен был недалеко от порта Ванино, являвшимся основным перевалочным пунктом, соединяющим громадную территорию на северо-востоке СССР, называемую Дальстроем, с остальной страной. Столицей этого автономного края, подчиненного только органам НКВД-МВД, являлся город Магадан. Советской власти и партийных органов, в том понимании, которое существовало тогда на остальной территории Союза, там не было. Главное управление Дальстроя через свои органы на местах осуществляло управление не только промышленностью, лагерями и строительством, но взяло на себя функции советской власти по регулированию отношений с национальными меньшинствами, населяющими эту территорию: чукчами, якутами, коряками и другими.

 

Магаданский порт находился на берегу замерзающего Охотского моря. Поэтому порт Ванино функционировал только в довольно короткий весенне-осенний период и летнее время, когда море освобождалось ото льда. А зимой завозилось и складировалось поступающее сюда оборудование, имущество и продовольствие. Из расчета длительного содержания большого количества людей и был построен Ванинский пересыльный лагерь. В самом порту находился небольшой рабочий лагерь для грузчиков и обслуживающего порт различного персонала. Сама пересылка представляла собой большую территорию, огороженную высоким бревенчатым забором, несколькими внутренними поясами колючей проволоки, частоколом сторожевых вышек. Вся территория лагеря разделена на три огороженных, но сообщающихся между собой зоны, внутри которых находились бараки. В случае чрезвычайных обстоятельств зоны можно перекрыть и изолировать ту или иную группу людей в определенной зоне. Вход в лагерь через проходную и большие двухстворчатые ворота. Слева при входе каменный БУР - барак усиленного режима. Далее большое и высокое деревянное здание, прозванное вокзалом. Внутри многоярусные нары, на которые подниматься следует по приставным лестницам. Вокзал служит для временного проживания вновь прибывших этапом, откуда их потом рассортируют по зонам и баракам.

Я видел фашистский концлагерь Майданек около Люблина. Он был больше похож на казармы, бараки которых были разобщены между собой. Ванинский лагерь представлял собой большой загон, где одновременно могут находиться несколько тысяч заключенных, блуждающих по территории и никем не контролируемых.

Понятно, что внутри лагеря властвовали "законы джунглей" и никакие другие там не действовали. Поэтому пересылка ванинского порта получила мрачную славу гиблого места, где жизнь человека ничего не стоила, а твоя пайка хлеба отнималась сразу же после ее получения.

Как говорили старожилы, еще месяц назад, до нашего приезда, когда еще не была организована внутренняя комендатура из сук во главе с Сашкой Олейниковым, ранее известным вором в законе, в зоне ежедневно умирало от голода, болезней и убийств несколько сотен человек, вывозимых за пределы зоны навалом на грузовиках. Олейник, получив власть, со своими людьми, численностью около тридцати, и с привлечением других сук, которые не входили в штат комендатуры, быстро навел порядок, внедрив в лагере буквально палочную дисциплину. За малейшее нарушение распорядка или правил поведения - удар железным прутом, завернутым в кусок одеяла. Зато свою закон-

 

ную пайку черного сырого хлеба каждый зек получал. Не было больше открытых грабежей и убийств. Число погибших значительно сократилось, хотя труповозка ходила, как и прежде, каждый день, собирая и вывозя из зоны мертвые тела.

Через несколько дней меня перевели из "вокзала" в первый барак первой зоны, находящийся прямо у входных ворот в лагерь. Старшина барака "заблатненный" мужик грузин по национальности долго рассматривал меня и, ничего не спросив, сказал: "Выбирай место сам, где найдешь". Барак был набит до отказа, как и сам лагерь. Ожидали теплоход, который своим последним рейсом должен был забрать основную массу заключенных на Колыму.

Моя попытка втиснуться среди уже лежащих людей на нижних нарах ни к чему не привела, и я полез на верхние, бесцеремонно расталкивая спящих. Наконец кто-то подвинулся, и мне удалось лечь. Утром меня разбудили и потребовали представиться. Как бы то ни было, я забрался на привилегированное место, и блатная аристократия жаждала со мной познакомиться. В Ванино правили бал "суки", и всякая мелкая шушера, типа полуцветных или заблатненных, притихли и не высовывались. Крупные воры в законе сидели в "буре" и их постепенно "ссучивали" или убивали, а более мелкие свою масть скрывали, поэтому ничего не придумывая и не преувеличивая свою значимость, ответил: "Фраер я, по кличке Студент". И это удовлетворило всех, интересующихся мною. Вскоре я встретил Сократа, а потом и Сухого, которые, хотя и без особого желания, согласно нашей договоренности, стали подкармливать меня.

Каждое утро наша комендатура устраивала обход жилых бараков.

Олейник, окруженный своими приближенными и охраной, стремительно входил в барак и останавливался около стоящего на середине стола. Как правило, Сашок был одет в теплую шерстяную военную гимнастерку, галифе, а на ногах обуты "собачьи" летные унты. Из-под кубанки торчал густой темный чуб. Был он молод, красив, и мне казалось, что в нем где-то под нарочитой грубостью скрывался более мягкий человек, хотя разум говорил: это не может быть у крупного урки-убийцы.

Обведя взглядом нары, он спрашивал: "Мужики, пайки свои вы все получаете? Барахлишко не грабят?". Если кто-то из зеков заявлял, что у него отобрали пайку или теплую последнюю одежду, и указывал виновного, того выводили наружу и избивали до полусмерти.

Вообще идеология и само "сучье" движение зародилось во время войны, и массовый характер приняло после ее завершения, особенно в лагерях, расположенных на северо-востоке нашей страны. Конечно, здесь не обошлось без инициативы руководства ГУЛАГа, и этому со-

 

действовали крайне тяжелые условия жизни заключенных, особенно на Колыме, где урка был обязан работать на равных со всеми. А принцип - «руки тачкой, брат, не пачкай, это дело перекурим как-нибудь» - здесь не существовал. Чтобы не умереть с голода, ему приходилось "пахать", как и всем остальным. А попытка кого-нибудь "грабануть" каралась обычно убийством или расстрелом. Поэтому на одном из подпольных сходов, где находился ряд крупных воров в законе союзного масштаба, было принято решение изменить "воровской закон" хотя бы на короткое время.

Смысл этих изменений примерно был таков: «Страна испытывает тяжелое время, и воры, аристократы тюрем и лагерей, должны содействовать стране выйти из разрухи. Мы можем заставить мужика лучше работать, но для этого необходимо обеспечить ему пайку и баланду, чтобы он не умер с голода. Поэтому давайте служить в комендатуре лагерей, быть бригадирами, нарядчиками и различными "придурками". Перестанем грабить мужика и обеспечим ему относительное спокойствие на работе. Мы сами выиграем от этого и страна тоже».

И с этого момента произошел большой раскол в преступном мире, поддержанный руководством ГУЛАГа. Авторитетных бывших воров, а теперь "сук", развозили по лагерям, где они путем уговоров или силой ссучивали известных им блатных. Правда, им тоже доставалось, и убийства "сук" стали обыденным явлением. Так мне рассказывали достаточно "крупные суки", что "вора союзного значения из Одессы", одного из основателей "сучьего" движения Пивоварова, который по слухам был одним из руководителей пресловутой банды "Черная кошка", возили из лагеря в лагерь, и, не смотря на охрану, его все же убили где-то в Караганде. Большие группы "сук", имевших своих признанных авторитетов и собственный подход к понятию "сучьего закона" делились на пивоваровцев, олейниковцев, упоровцев и других. Сюда не относились трюмленые воры, которые ни к кому не присоединялись, а "сучий закон" трактовали как кому выгодно. Поэтому антагонизм среди различных групп "сук" возникал повсеместно. Как правило, он кончался открытой борьбой за теплые места во внутрилагерном руководстве. Мне пришлось наблюдать это изнутри и быть в самой гуще событий, названных потом ванинским бунтом.

Пришел эшелон из Воркуты, битком набитый урками разных мастей. Воров в законе направили в "бур", а остальные, преимущественно трюмленые суки, расположились в третьей зоне, как более отдаленной и свободной из всех других. Вот им-то и не понравились порядки, установленные здесь Олейником, который не позволял грабить мужика и даже играть в карты. Они стали роптать, объединяться в небольшие

 

кучки, которые быстро расходились при появлении кого-то из комендатуры. Во главе недовольных встал Иван Упора, известный в лагерях Воркуты трюмленый вор с низким интеллектом, дегенеративным лицом и душой убийцы. Ходил он, окруженный своими приверженцами, в расстегнутом полушубке и зимней кожаной шапке с не завязанными ушами, клапаны которой располагались не поперек лица, а вдоль, и поэтому не завязанный шнурок клапана все время болтался перед его носом. По-другому свою шапку он никогда не носил, и, по-видимому, считал это верхом блатной моды. С появлением упоровцев как будто уже налаженный порядок в зоне нарушился. Участились грабежи и убийства, и кормить стали также значительно хуже. Правда это все было относительно, так как наша еда состояла из 400 г. мокрого черного хлеба и баланды из молодых акулят. Где их брали, мне было не понятно. Хлеб съедали мы мгновенно, и понятно - оставить его до обеда редко кому удавалось. Шкуры акул можно было жевать часами, и все равно они были несъедобными.

Чувствовалось, что Олейник постепенно терял власть, и что-то должно было произойти. Следует сказать, что ни одному блатному, к какой бы он масти ни принадлежал, ехать на Колыму не хотелось. Там необходимо было работать, и кто ты есть: мужик, блатной или "сука" - неважно, на Колыме все должны вкалывать - иначе смерть. И порядки там были по рассказам не те, что на материке, долго не церемонились, не можешь работать или не хочешь, быстро отправляли на тот свет, чтоб не ел чужой хлеб, который нужен другим. Поэтому на тайной сходке урок всех мастей было решено поднять многотысячный лагерь на борьбу за отправку всех блатных назад на материк. Для этой цели захватить власть внутри лагеря и убить Олейникова, а на его место поставить Ивана Упору и его людей. Кроме того, должны быть сразу же уничтожены все люди Сашки Олейника и его поддерживающие "суки" в лагере, потом захват санчасти и нескольких надзирателей в заложники, дальнейшие действия по обстановке. В темную ноябрьскую ночь перед октябрьскими праздниками я видел, что мелкие урки, возбужденно разговаривая, подходили к угловым стенкам бараков и вынимали из стены, вставленные между бревен металлические заточки, самодельные ножи и кинжалы. Один из молодых воров, подмигнув мне, сказал: "Сегодня ночью будет большая война". Я это понял, когда старый и больной вор дядя Костя еле спустился с нар, и, взяв в руки нож, нетвердо стоя на ногах, сказал, что он сегодня обязательно кого-нибудь "пришьет".

Ночь "длинных ножей", как бы назвали ее гитлеровцы, произошла прямо под праздник с шестого на седьмое ноября 1948 года, когда и

 

охрана была, не так внимательна и весь офицерский состав отмечал праздник дома. Удары ножей обрушились на сук из комендатуры, там, где они были в то время. Помощника Олейникова по кличке «Китаец», прямо рядом со мной подняли на пики, и остервенело добивали до тех пор, пока каждый из нападавших не ударил его ножом, а он сам превратился в бесформенный кусок мяса. Часть "сук" из комендатуры, которых не застали врасплох, отбиваясь от нападавших, смогли добраться до запретных зон у стен лагеря и залечь там под прикрытием пулеметов охранников.

Сашку Олейникова, согласно неписанному закону, пришел убивать сам Иван Упора. И постучав в дверь комнатушки, где тот спал, он предложил ему открыть дверь и рассчитаться. Тот немного выждал, а потом внезапно выскочил в одном белье, держа в одной руке нож, а в другой табуретку. Его напор был стремителен, и, по-видимому, нападавшие, зная силу и храбрость Олейника, немного растерялись. Ловко орудуя ножом и защищаясь табуреткой, получив лишь небольшое ранение, Олейнику удалось добраться до проходной и скрыться среди солдат охраны лагеря. В эту ночь всего зарезано было человек семьдесят. Точное число погибших знало только лагерное начальство и то после подсчета всех потерь за несколько дней, так как в последующие дни дорезали тех, кто случайно остался жив и с кем сводили личные счеты.

Основная группа упоровцев после резни укрылась в санчасти и утром выдвинула свой ультиматум: Иван Упора становится комендантом и формирует состав до отправки всех урок назад на материк; после чего они освобождают помещение санчасти, всех врачей и четырех захваченных ими надзирателей. Через сутки руководство лагеря дало положительный ответ, предварительно согласовав его с управлением в Магадане, но как потом выяснилось, затаило при этом, как говорится, большое хамство.

Упоровцы свою победу праздновали долго и с большим восторгом. Для всех зеков устроили как бы праздничный обед. В баланду дополнительно к акулам было нарезано немного картошки и насыпано крупы. Возобновились обходы бараков членами комендатуры во главе с Иваном Упорой, и он лично интересовался нашим житьем-бытьем. Однако порядка в зоне стало значительно меньше, и пожаловаться на распоясавшуюся всякого рода шпану было некому. Да и сама комендатура вела себя, как шайка обычных бандитов, которыми они и были, но к тому же дорвавшихся до власти и потому делавших все, что хотели; правда, мира и согласия между собой у них также не было.

С приходом в комендатуру Ивана Упоры участились случаи смерти от голода. Выдаваемую зеку законную пайку уже теперь никто не

 

охранял. Особенно доставалось интеллигентам из города, которые бороться за свою жизнь практически не могли и не умели. Поэтому многие быстро опускались и кормились из помойки. Несмотря на молодость, мне тоже было тяжело, и весь день проходил в поисках какой-либо еды. А такая возможность не всегда представлялась.

Как-то меня разыскал «Сухой», урка, с которым я обменял свой костюм за дополнительную баланду в Ванино. Сначала он регулярно приносил мне миску супа, а потом пропал. Оказалась причина проста: сук в Ванино было очень много, и прикармливать их всех местные приблатненные повара не могли. Сухой передал мне, что есть человек, крупный авторитет по кличке «Зверь», который хочет, чтобы ему "тискали романы". Он порекомендовал для этой цели меня. "Если ты согласен, тогда пойдем". И он отвел меня в другой барак, где находился этот "зверь". На верхних нарах в самом лучшем углу на подушках с красными наволочками лежал зверского вида человек, по национальности, по-видимому, башкир. Он был сухощав, высок и во всем облике чувствовалось что-то сильное и хищное. Внизу на нарах сидела и играла в карты его личная охрана из трех человек, более мелких блатных. Сухой представил меня и Зверь жестом руки пригласил меня к себе на верхние нары, а потом пальцем указал на котелок, предлагая поесть. В котелке находилась не баланда, которую мы все ели, а наваристый густой суп с рыбой и картошкой. Бандит был не разговорчив, а если и говорил, то односложно, больше объяснял жестами. Я смотрел на него и думал, сколько он жизней загубил на воле. И кличка, по-видимому, была дана ему не по национальному признаку, как часто тогда бывало, а за жестокость, проявленную им по отношению к жертвам. Ко мне он относился безразлично. Равнодушно выслушивал очередную порцию моего трепа, жестом указывал на котелок и хлеб, а потом отворачивался. Я слезал с нар и уходил к себе в барак. И так продолжалось около двух недель, пока единственного слушателя моих рассказов не отправили для его же безопасности в местную тюрьму, как объяснили мне урки из его барака. Все это время я был достаточно сыт, если можно было назвать сытостью мое состояние, при котором постоянно хочется есть.

Стояла поздняя приморская осень. Солнечные и теплые дни сменялись ураганными ветрами, дующими вдоль Татарского пролива. В бараке к голоду прибавился и холод. Спали без одеял, прижавшись, плотно друг к другу. С содроганием думал, как выживу здесь в эту зиму, не попаду ли в самосвал, вывозящий трупы из зоны. И здесь мне выпал большой "фарт", удача или везение, по-другому назвать не могу. В барак прибежал посыльный и передал, что меня вызывают в контору с вещами. Теряясь в догадках, кому я здесь нужен, и захватив

 

свой нехитрый скарб, пошел туда. Там сказали, что есть решение направить меня на бесконвойную работу в изыскательскую экспедицию Дальстройпроекта, прибывшую только что из Магадана, предупредив при этом обо всех карах, ожидаемых меня в случае побега. После чего, под расписку, вместе с узелком передали мужчине, ожидавшему в проходной. Он оказался завхозом этой экспедиции, который и рассказал, что их геолог перед отъездом серьезно заболел, и начальник экспедиции обратился в администрацию пересылки с просьбой подобрать подходящего человека, имеющего необходимое образование. Так как в моем деле было указано, что я являюсь студентом геологоразведочного факультета Московского нефтяного института, то это показалось достаточным, и меня решили взять, тем более что мой приговор предусматривал ссылку, а не заключение. Правда, меня никто не спросил, знаю ли я инженерную геологию, а это следовало бы сделать, тем более что учился я на геофизика, а не на геолога.

Так я стал геологом изыскательской экспедиции, которой предстояло выполнить работы, необходимые для строительства морской базы и пирса в бухте Мучка, находящейся в 12-ти километрах от Ванино. Жить меня поместили в портовый рабочий лагерь, где содержались грузчики и другие рабочие, обслуживающие морской порт. После пересылки он показался мне классной гостиницей, почти санаторием, только за колючей проволокой. Здесь не было сплошных нар, а стояли "двухэтажные вагонки" на четырех человек с тумбочками, было чисто, на окнах висели занавески, а на лампочках самодельные абажуры. Кормили здесь значительно лучше, чем в пересылке, и даже на обед давали два блюда - баланду и заправленную чем-нибудь кашу. Кроме того, грузчики приносили что-нибудь съестное с работы и иногда этим угощали меня. Здесь в портовом лагере оказался и бывший комендант Ванинской пересылки Олейников, которого перевели сюда после успешного спасения и побега из зоны. По обычаю спал он на верхней кровати, а внизу его сон охранял кто-нибудь из сук. На работу он, конечно, не ходил, да и, по-видимому, начальство не настаивало на этом, учитывая заслуги и возможность его убийства. Вообще здесь было спокойно, и каждый зек имел свое барахло и даже запас еды. Правда, все они облагались местными урками денежным налогом, но это терпели, считая неизбежным злом.

На следующее утро я предстал перед очами начальника экспедиции Наседкина. Он вкратце объяснил мне мои задачи и посоветовал обращаться мне за советами к другим сотрудникам, добавив, что общий курс геологии, который я прослушал в институте, вполне достаточен для такой работы, и мне здесь не будет трудно.

 

Пока не было бурового станка, еще не прибывшего из Магадана, я все дни проводил с геодезистами, уже приступившими к планированию проектных площадей, осторожно расспрашивая о предстоящей работе и знакомясь со специальной литературой, имеющейся у них. Скоро мне пришлось убедиться, что моих знаний геологии явно недостаточно, для проведения исследований под строительство. В целом я представлял, что нужно делать, но как отбирать пробы грунта, какую вести документацию, на что обращать внимание и другие тонкости инженерной геологии представлялись мне смутно. Расспрашивать о деталях работы сотрудников экспедиции я стеснялся. Очень беспокоило меня предстоящее бурение станком марки "Эмпайер" ударно-канатного типа, который я никогда не видел и не изучал. Кроме того, я хорошо понимал, что скважины должны располагаться на льду залива, в основном, где будет пирс, и поэтому крайне важно знать, какие породы слагают его дно под илом. Но как располагать створы буровых профилей по остальной площади его акватории, приходилось только гадать. К моей большой радости Наседкин вскоре в зоне нашел опытного бурового мастера, бытовика, казаха по национальности, энергичного и уверенного в себе человека, который и взял на себя часть моих забот. Он же и подобрал из малосрочников к себе в бригаду рабочих. И когда привезли станок, работа на льду залива, если так можно выразиться, закипела. К сожалению, Наседкин одновременно с мастером в женской зоне лагеря нашел себе и повариху, которая вскоре стала его любовницей. Это была молодая, слегка заблатненная, имевшая стервозный характер женщина, сумевшая быстро прибрать к рукам нашего начальника. Вскоре она стали активно вмешиваться во все дела экспедиции. Больше всех доставалось вольнонаемным, которым пришлось выслушивать от нее различные наставления и даже приказы. Ко мне она относилась хорошо и даже заигрывала, когда не было Наседкина. Во мне же она вызывала глухое раздражение, постепенно все более и более возрастающее.

В Новогоднюю ночь 1949 года в районе бухты разразился сильный шторм. Начался он еще днем с небольшого все больше увеличивающегося ветра. Часам к восьми вечера стало ломать лед бухты Ванино. Я это заметил по сгущающейся темноте над акваторией залива из-за уменьшения света, отражающегося ото льда, который стало ломать и выносить в открытое море. Это вызвало у меня беспокойство за сохранность бурового станка, который стоял на льду бухты Мучка почти в ее центре. Решив предупредить об этом Наседкина, я пошел в порт, где он жил. Однако у него уже все отмечали Новый год и были пьяны, а завхоза там не было. С тяжелым сердцем я вернулся в лагерь. Однако

 

часов в 10 вечера меня вызвали на вахту. Ветер ревел с какой-то злобой, переходя в вой между бараками. Около вахты стоял завхоз. "Слушай, у нас все пьяны. Ты видишь, что делается? - сказал он - буровой станок может погибнуть, а получить новый будет очень трудно. Выводи бригаду и веди ее на Мучку, спасай станок". "В такую погоду, да еще ночью людей мне не дадут", - ответил я. "Хорошо, тогда пойдем в пересылку вместе". После долгих разговоров с дежурным офицером бригаду нам дали. Завхоз с нами на Мучку не пошел, пришлось вести людей мне и бригадиру, получив их под расписку на вахте. Мы с трудом шли по шпалам рельс, протянутым вдоль берега пролива. Эта единственная железнодорожная ветка, идущая из Комсомольска-на-Амуре на Ванино и Советскую гавань. Ветер дул вдоль берега нам навстречу и хорошо, что не было пурги. Запомнилось, что облака на небе бежали очень быстро и в их просветах светила полная луна. Было холодно, а я был в своем демисезонном пальто и кирзовых сапогах. Новый год мы встретили в пути, и вот, обессиленные, часа в три ночи, увидели лед бухты Мучки. Я обрадовался, лед как будто стоял. Станка не было видно, до него нужно было еще пройти по льду что-то около одного километра. Спустились с железнодорожного пути вниз к берегу и увидели, что припой льда от кромки земли отошел почти на один метр. Бригадир категорически отказался вести бригаду на лед, сказав мне, что дальше они не пойдут, им жизнь дорога: "И тебе не советуем это делать". Я перепрыгнул через трещину и пошел молча по льду по направлению туда, где должен был стоять станок. Зачем я это сделал, до сих пор не понимаю. По-видимому, хотел посмотреть, что с ним случилось. Другого ничего сделать уже не мог.

Бухта Мучка представляла собой небольшой залив, врезанный в материк километра на полтора-два и такой же ширины. Устье залива, как и бухта Ванино, выходило в Татарский пролив, ширина которого здесь составляла 80-100 км. В хорошую ясную погоду можно с высокого берега различить вершины сахалинских гор. Правый берег бухты завершался мысом Бурным, скалистым носом, выступающим в море. Кучи крупных глыб гранита толпились на берегу и спускались в воду, образуя гряду, обнажающуюся при отливе. Здесь даже в тихую погоду вода была неспокойна, разбиваясь о выступающие из нее скалы. В это время года лед сковывал только заливы и бухты, а сам пролив был свободный ото льда.

Я шел по льду, преодолевая ветер, который здесь в бухте был значительно сильнее, чем на берегу, изрезанном сопками. Кроме того, затруднял движение и снег, лежащий на поверхности льда. Прошло какое-то время, и по моим расчетам я уже дошел до места, где стоял

 

буровой станок, но его все еще не было видно. В душу медленно стал проникать страх, тем более что мне слышался иногда какой-то треск, и поэтому, подумав, что не следует искушать судьбу, решил повернуть назад. Пройдя в сторону берега метров 100 или немного более, путь мне преградила большая трещина, перепрыгнуть которую я не решился, и пришлось пойти вдоль нее, подбирая место для перехода. Вдруг неожиданно почувствовал толчок и сильный скрежет льда, уже хорошо слышный даже при завывании ветра. Передо мною открылась новая щель, и когда она быстро разошлась, то увидел, что вода в ней колеблется вместе со льдом, на котором стою. Ноги подкосились и я сел на лед уже от сильного страха, почти ужаса, когда понял, что оказался на льдине. С трудом взял себя в руки, заставил подняться и попытался обойти ее по периметру. Это сделать мне не удалось, из-за опасения, что она будет дробиться на более мелкие части, и я могу оказаться в воде. Пытаясь успокоить себя, мысленно представил, что утром меня будут искать и, возможно, снимут с льдины, хотя хорошо понимал, что этого не будет. Потом стал фантазировать, что может быть льдину выбросит на мыс Бурный или ее прибьет к берегу Сахалина, и я смогу спастись. Тем временем кругом как будто значительно потемнело, и я догадался, что устье бухты освобождалось ото льда и все ледяное поле медленно двигалось к выходу из бухты, а отдельные большие льдины уже отрывались от него, пропадая во тьме бушующего моря. Моя льдина тоже плыла в этом направлении, и уже впереди были видны белые гребешки волн, которые катились быстро-быстро по ветру. Вот уже брызги, срываемые с поверхности воды, стали долетать и до меня, пропитав мое пальто, как губку. Холода я не испытывал, по-видимому, нервное возбуждение забивало все другие чувства. Говорят, что люди при ожидании смерти прощаются с жизнью, это не правда. До самого последнего момента они надеются на чудо. И иногда оно приходит. Так и получилось со мной. Сколько прошло времени, я не знаю, но, размышляя, как удержаться на льдине, когда ее будет сильно качать, и накроют первые большие волны, мне показалось, что снова стало заметно светлее. Оглядевшись, понял, что кругом увеличилось количество льда, да и брызги воды перестали меня беспокоить, хотя ветер не уменьшился. В душу ворвался луч надежды, особенно тогда, когда заметил, что темные сопки стали ближе. Время для меня потеряло значение, и совершенно неожиданно почувствовал толчок - льдина, слегка наклонившись, наехала на береговой припой. Отчаянно цепляясь за различные неровности льда, мне удалось встать, и я увидел рядом узкую полоску берегового льда, который крошился под ударами моей льдины. Конечно, на берегу никого не было. Но я знал, что на противо-

 

положном берегу бухты стоит военный катер, наполовину вытащенный на берег для зимовки, и при нем один матрос для охраны. На меня напала дикая усталость, и с трудом передвигая ноги, я медленно побрел туда. Пока я шел, наступил рассвет, а когда постучал в рубку, было уже почти светло. Заспанный матрос, молодой парень, моложе меня, был очень рад. Новый год он встречал один, и теперь мы отметили его уже по московскому времени, а спирт и закуска у него были. Так я встретил новый 1949 год, 1 января на борту военного катера в бухте Мучка.

Что спасло меня и не вынесло в открытое море? Я долго размышлял об этом и расспрашивал у других. Опытные моряки, знавшие зимние условия этого района, говорили, что ветер, дуя с севера на юг, загонял воду в бухту, которая и ломала лед. В бухте лед двигался по полуокружности, где центр был более стабилен, а его вынос осуществлялся у правого южного мыса бухты. Моя льдина находилась в центре залива и сначала двигалась к выходу, а потом попала во встречный поток, который и прибил ее к берегу. Произошел только счастливый случай и больше ничего.

В последующие полтора-два месяца я упаковывал и отправлял в лабораторию имеющиеся геологические образцы, а также снова помогал геодезистам. Бурового станка не было, и геологические исследования практически прекратились.

Где-то в конце февраля или начале марта я зашел по делам на квартиру к Наседкину и опять застал его и Любку-повариху в достаточном подпитии. Пригласив меня за стол и заставив выпить почти стакан водки, Люба, подсев, стала гладить меня по голове, издевательски приговаривая: посмотрите на него, какой хорошенький да молоденький, прямо девица на выданье, всего стесняется, матом не ругается, даже с бабой не спит. Я ему предлагала себя, да он сбежал, наверное, импотент. За всех заступается, все правду ищет. Нет ее, правды, миленький и никогда не будет. Что еще она говорила, я уже и не помню. В глазах у меня помутилось, сыграла моя вспыльчивость, да и водка спровоцировала, поэтому, вскочив со стула, выложил ей все, что я думал о ней и все другое. Она завизжала и бросилась к Наседкину, а я хлопнул дверью и ушел.

На следующий день за мной в портовый лагерь пришел завхоз и отвел в зону на пересылку.

Поместили меня в третью зону в самый дальний барак, к моему удивлению, оказавшийся почти наполовину пустым. Здесь впервые встретил группу людей, осужденных, как и я, Особым совещанием на пять лет ссылки в район Колымы. Среди них был Володя Угаров, сын А.И. Угарова, первого секретаря Московского областного комитета

 

ВКП, члена ЦК, расстрелянного в 1939 году. Он был старше меня лет на пять. О себе и о своем отце он, как и я, особенно не распространялся. Только сообщил, что по специальности он физик-оптик, кандидат наук. Держался он молодцом, сохранив даже в этих условиях свою интеллигентность и опрятность. Был здесь Иосиф Гинзбург, окончивший режиссерский факультет ВГИКа, и работавший до ареста редактором многотиражки МГУ, за что, как он говорил, и поплатился. Он прекрасно знал наизусть весь репертуар песен Вертинского и Лещенко, зарабатывая здесь в лагере на жизнь их исполнением. До сих пор у меня звучат песни Иосифа, напевавшего их тихим и скрипучим голосом для всех желающих: "В бананово-лимонном Сингапуре, где тихо плещет океан" и т. д. Человек он был безобидный, немного не от мира сего. Особняком от нас держался Смирнов, имя и отчество не запомнил, пожилой мужчина из старых большевиков с дореволюционным стажем. Это был угрюмый человек, не стесняющийся ругать руководство партии и особенно Сталина. Он часто говорил, что это они делали революцию, а Сталин ею воспользовался. Мы все удивлялись, как ему дали ссылку, а не срок при такой его откровенности, поэтому это настораживало, и в разговоре с ним избегали говорить о политике вообще, и о Сталине, в частности. Были здесь артист какого-то танцевального ансамбля - Михаил Борин, а также молодой музыкант, которому каким-то образом удалось взять на этап и сохранить свою скрипку и выходной концертный костюм. Иногда он брал скрипку и играл для нас незамысловатые пьесы. Вся эта группа ссыльных провела зиму в зоне и, конечно, это сказалось на них. От постоянного недоедания сильно ослабли и поэтому мало двигались, предпочитая лежать на нарах, и таким образом берегли свои силы. А тут почти все находившиеся в бараке заболели желтухой, по-видимому, гепатитом. Я держался дольше всех и заболел последним. Полностью пропал аппетит, и резко ухудшилось общее состояние. Кто-то сказал, что это хорошо, нужно лечить болезнь голодом, и я свою баланду отдавал другим за слегка подслащенный сахарином чай, который пил, закусывая черным, подсушенным на железной печке, хлебом. Так продолжалось около двух недель. Постепенно все мы выздоровели, а впоследствии врачи мне говорили, что никаких признаков перенесенного гепатита у меня нет, по-видимому, мы все вылечились вынужденной диетой.

Так шли дни за днями, и, наконец, в Ванино пришла весна. Зашевелились урки, среди них прошел слух, что формируются эшелоны на запад и их всех скоро отправят назад в лагерь на материк, а НЯ I Колыму. К маю слух обрел реальность, заготовлялись проездные документы, вещевые и продовольственные аттестаты, отбирались дела.

 

Урки собирались группами, о чем-то взволнованно говорили. Мужики до их тайн не допускались. Мне случайно по секрету стало известно, что предполагаемое место их отправки - Амурские лагеря. "Придурки", работающие в конторе, подтвердили ходившие среди зэков слухи. Наконец, в один солнечный день апреля всем главным уркам в законе было приказано собраться у вахты лагеря с вещами. Мы наблюдали трогательные сцены прощания уезжающих с коллегами, остающимися в Ванино - поцелуи, объятия и даже слезы. Когда все уезжающие собрались, их стали выводить за ворота. Впереди шествовал Иван Упора и его ближайшие помощники. Ворота лагеря закрылись, и вдруг на глазах у остолбеневших от изумления блатных вся группа за пределами лагеря была окружена солдатами регулярных войск МВД с автоматами. Им было приказано лечь вниз лицом на землю, руки заломили за спину, и надели наручники. Потом все они были помещены в спецтюрьму за пределами пересылки. Оставшиеся в зоне, урки взорвались криком, воем и свистом. Весь лагерь пришел в движение, тут же организованные летучие отряды из воров захватили административное здание внутри зоны, а в заложники были взяты все надзиратели, находившиеся в этот момент в лагере, и в том числе начальник учебно-воспитательной части пересылки старший лейтенант Борисов. Требование воров: вернуть назад в лагерь всех урок, заключенных в тюрьму.

Внутри всех зон установился беспредел и анархия. Начались перебои не только с едой, но стало не хватать и воды. Комендатура перестала работать, и каждый барак объявил свой суверенитет, на основе закона тайги, где сила определяла и власть. Мы все пытались реже выходить из своего барака, слушали песни Иосифа, спорили по разным вопросам и делились своими воспоминаниями. Однако, голод не тетка, и одними разговорами сыт - не будешь. На четвертый или пятый день этой "свободной" жизни решил попытать счастья и поискать какой-нибудь еды у знакомых мне блатных. Выйдя из барака, я посмотрел вокруг и ахнул: на рейде стояла громада океанского теплохода. Решив выяснить обстановку спустился в первую зону, где находилась лагерная контора и у встреченного знакомого "придурка" спросил, что за теплоход стоит в бухте. "Советская Латвия", - ответил он, - скоро будет погрузка этапа, но всех он, по-видимому, не возьмет, очень уж много народа скопилось в лагере.

Подойдя к первому бараку, находящемуся напротив ворот вахты, где я жил раньше, обратил внимание, что здесь толпилось много народа, часть из которого грелась на солнце и смотрела на теплоход, а другие о чем-то оживленно говорили. Большая группа блатных почковалась отдельно, перебрасывались между собой матом и все они были

 

вооружены прутьями и палками. Только я собрался зайти в барак, как вдруг ворота распахнулись, и за ними стояла цепь солдат с автоматами, направленными на людей в зоне. Еще не соображая ничего, я рухнул на землю, сказался фронтовой инстинкт, и тут же затрещали очереди из автоматов, и цепь двинулась внутрь лагеря. С опозданием в несколько минут громкоговоритель, установленный в зоне, прохрипел: «Внимание, внимание всем! Ложись на землю, руки за голову»!

Люди заметались, бросились бежать в ужасе, забивались в разные щели. Я остался лежать у барака, а автоматчики прошли мимо меня, непрерывно стреляя. Следует сказать, что стреляли они от «живота», не прицельно, поливая пулями перед собой. В этот день было убито и ранено около ста человек, преимущественно мужиков. Но восстание уголовников в бухте Ванино было подавлено, и заложники освобождены.

На следующий день стали грузить в трюмы теплохода людей. Последними, в наручниках, туда были отправлены все главные урки, находящиеся в тюрьме и среди них Сашка Олейников и Иван Упора. После отплытия "Советской Латвии" народу в зоне значительно поубавилось, но освобожденные места постепенно заполнялись вновь прибывающими.

Небольшая группа ссыльных по-прежнему оставалась в третьей зоне пересылки и с нетерпением ожидала своей отправки на Колыму, где они будут относительно свободны. С приходом весны на нас обрушилась еще одна напасть: все мы заболели цингой. Сначала у Иосифа Гинзбурга, а потом и у других, стали кровоточить десна, потом - шататься зубы и запросто выниматься из десен. Тело потеряло упругость, нажим пальцем оставлял в теле ямку, которая долго не сглаживалась. Я всеми силами старался сохранить зубы, и когда они просились вон, я их вталкивал обратно. Спасением, правда частичным, являлся отвар из хвои, который нам давали в санчасти перед едой. Мы пили его кружками, морщась от горечи. За эту болезнь я потерял два зуба, а Иосиф - полчелюсти и стал шамкать, как старик.

Наконец, где-то в июне, календаря не было, на рейде в бухте Ванино встал теплоход "Феликс Дзержинский", хотя и флагман флота Дальстроя, но значительно меньше, чем "Советская Латвия". И вот зачитаны списки отправляемых на этот этап, и под крики сначала старост бараков, выгонявших людей на улицу, а потом и вертухаев, занимавшихся построением колонны, с предупреждением - шаг вправо, шаг влево считаю побегом, стреляю без предупреждения - наша колонна двинулась за ворота. Здесь при выходе ко мне, несмотря на крики охраны, подбежал завхоз Наседкина и сунул мешочек с продук-

 

тами, там было килограмма два краковской колбасы, хлеб и еще что-то, крикнул: "Это твоя зарплата", - и помахал рукой. А потом как в известной песне заключенных Колымы:

«Я помню тот Ванинский порт

И вид парохода угрюмый,

Как шли мы по трапу на борт,

В холодные, грязные трюмы...»

В Охотском море на нас обрушился шторм. Задраенные люки не пропускали свежий воздух, перед тобой только качающиеся стены корпуса корабля и пол, все время уходящий из-под ног. Не на чем остановить взгляда, все качается, и поэтому приступы дурноты морской болезни изматывали душу, а рвать уже нечем. И далее снова по песне:

«...От качки стонали зэка,

Обнявшись, как родные братья,

И только порой с языка

Срывались глухие проклятья.

На море спускался туман,

Ревела стихия морская,

Лежал впереди Магадан —

Столица Колымского края».