В «СТОЛЫПИНСКОМ» ВАГОНЕ

 

В январе 1940 года меня, с узелочком в руке, больную (все еще мучил радикулит) погрузили вместе с уголовниками в так называемые «столыпинские» вагоны — настоящие карцеры на колесах с маленькими зарешеченными окошками. В эти клетки людей набивали, как инкубаторских цыплят. Политических отправили раньше, в начале декабря 1939 года. Я тогда совсем не могла ходить из-за радикулита, поэтому отстала от своего этапа. Из Тбилиси мы отправились сначала в Баку.

Бедная моя мама, которая по два раза в месяц приезжала, чтобы передать деньги, потеряла меня. В орточальской тюрьме, простояв целый день, а то и ночь, она слышала: «Такая не значится» — и уходила. В тбилисском НКВД меня тоже не было. А ведь вся мамина жизнь тогда заключалась в том, чтобы в обмен на передачу получить от меня клочок бумаги с несколькими словами: «Мамочка, не беспокойся, чувствую себя хорошо, целую».

Мне пришлось побывать во многих пересыльных тюрьмах. Из Баку двинулись в Ростов, затем — Харьков, Сызрань, Челябинск, Троицк, Кустанай, Бреды... В Ростове меня поместили в одну камеру вместе с уголовницами, которые отобрали у меня мои жалкие пожитки и деньги. А еще кто-то украл

 

шерстяную жакетку у охраны, и ее подбросили мне, велели спрятать и молчать, иначе, сказали, «мы тебя, "политичку", прикончим и отвечать не будем». Я забилась в угол и стала со страхом ждать, чем все это закончится. Появились конвоиры и стали всех обыскивать. Я сидела ни жива ни мертва, но, к счастью, на меня, как на политическую, не обратили внимания.

И снова вагон с решетками, снова неизвестность...

Я ехала в ссылку, еще даже не догадываясь, что скрыто за этим словом. Ехала рядом с убийцами и грабителями, проститутками — с людьми, которые жили по «законам», недоступным моему пониманию. Жестокость, с которой я постоянно сталкивалась, перестала меня удивлять, но растерянность перед толпой этих женщин из другого мира, мучивших меня расспросами о моей прошлой жизни: кто я, как стала «врагом народа», — обессиливала меня, и без того больную, измученную постоянными усилиями не раствориться в этих людях, не уподобиться им...

Уже не помню, с чего началось, но я стала пересказывать им прочитанные книги — они называли это «театром». Вот когда я не раз вспомнила Сарию — ее любовь к книгам, ее вкус, ее меткие и остроумные замечания... Со временем уголовницы привыкли ко мне, они даже вернули мои вещи и часть денег и стали считать меня «своей».

...Наш поезд шел в неизвестном нам направлении. Я, как всегда, забилась в угол, кашляя от густого папиросного дыма и стараясь не прислушиваться к обильно сдобренным матом разговорам моих соседок по вагону. Вдруг одна женщина окликнула меня:

— Эй, ты ведь из Сухума? Про Шурку-Драндрышку не слыхала?

Я спокойно ответила, что Драндер был квартирантом в нашем доме. Что тут началось! Все повскакали со своих мест и бросились на меня с криками, а одна даже в горло мне вцепилась.

— Ты с этим... — тут она от души выругалась, — в одном доме жила?! Почему раньше не сказала?

 

— Откуда же я знала, что он такая известная личность? Я его и вспоминать-то не хочу.

Но пришлось все-таки выслушать целую историю. Оказалось, что в свое время Драндер упрятал за решетку двух девиц, которые теперь ехали со мной в одном вагоне. Еще в 1934 году в Сухуме девушки решили обчистить одного солидного отдыхающего. Подсели к нему в ресторане и под веселые разговоры подпоили. Потом одна отправилась с ним в номер, подсыпала снотворное, а когда он уснул, вытащила из портмоне деньги и сбежала. Утром, естественно, пропажа обнаружилась и поднялся шум. Вызвали милицию. Пришел Драндер, осмотрел номер, задал несколько вопросов, а потом двое суток рыскал по всему Сухуму и наконец напал на след. Этих девиц (с ними были трое знакомых мужчин) он накрыл в ресторане «Абхазия». Все были арестованы и осуждены.

Через несколько лет в Сухум, освободившись, вернулись знакомые моих соседок по вагону. Они выследили Драндера и решили отомстить ему. Поздно вечером, когда он возвращался домой, его схватили, связали и притащили на гору Чернявскую. Там избили, заткнули рот и привязали к кустам. Убивать не стали — подумали, сам задохнется или умрет с голоду, место-то безлюдное, никто не найдет. Но Драндеру повезло: утром его совершенно случайно обнаружил молодой человек, который поддерживал спортивную форму, ежедневно поднимаясь на гору и спускаясь с нее. Не могу не признаться, что, слушая этот рассказ, я мысленно сожалела о том, что спаситель Драндера выбрал местом своих тренировок именно Чернявскую...

Наконец мы прибыли в Харьков, и меня присоединили к политзаключенным из других поездов. Всех выгнали из вагонов, велели встать на колени, нас окружили охранники с собаками, которые так и рвались с привязи, вот-вот бросятся. Но ужаснее и отвратительнее разъяренных собак была грубость конвоиров. Ветер, сильный мороз, мы плохо одеты, дрожим и ждем, когда нас, как животных, пересчитают по головам. Разве охранники не видят наш жалкий, измученный вид,

 

думала я, ведь среди нас много пожилых, совсем больных. Неужели совсем исчезло милосердие? Неужели они не понимают, что в любой момент могут оказаться на нашем месте, не зря ведь говорится: «от тюрьмы да от сумы не зарекайся»?

Но вот проверка кончилась, и всех нас, как стадо, подгоняя отстающих, повели в харьковскую пересыльную тюрьму. Сначала — тюремная баня. Мыться пришлось в присутствии охранников-мужчин. Кое-как обмылись, наскоро оделись в свое тряпье. Затем нас стали распределять по камерам. Среди политзаключенных не было моих ровесников, и меня по ошибке опять втолкнули к уголовницам. И снова все повторилось, как в дурном сне: когда уголовницы узнали, что я «политическая», отобрали все, что у меня осталось, и стали угрожать, что убьют, потому что та, «которая против правительства выступает», лучшей участи не достойна.

Но ошибка вскоре обнаружилась — оказалось, что по спискам среди политзаключенных не хватает одного человека, стали проверять по всем камерам... Вообще, надо сказать, что со мной часто выходила путаница. Я страдала от своей двойной фамилии: Джих-оглы — Аббас-оглы (когда муж взял для меня паспорт на свою фамилию, он не сообщил об этом в Иностранный отдел, и там я осталась под фамилией Аббас-оглы). Малограмотные конвоиры, передавая нас другим, перечисляли фамилии, а мою постоянно путали, особенно нервировало их «оглы». На мою голову сыпались проклятия и ругань. Кричали:

— Сколько же ты раз, сволочь, выходила замуж!

И кому объяснять, почему у меня две фамилии и что «оглы» — это всего лишь приставка?

Из камеры, куда я попала по ошибке, меня, полуживую, вывел сам начальник тюрьмы. Строго посмотрел на меня и спросил:

— Ты еще дитя, когда же ты успела совершить такое преступление, что оказалась здесь?

(Позже, перебирая в памяти все, что со мной произошло, я не раз спрашивала себя: неужели этот, судя по всему, неглупый человек на самом деле полагал, что каждый, кто попадал

 

в его тюрьму, обязательно должен был совершить какое-то преступление? Даже я, в свои неполные девятнадцать лет, уже такие считала...)

Он задал еще несколько вопросов о моем прошлом и стал раздумывать, в какую камеру меня поместить. Затем привел к себе в кабинет, дал ручку и две почтовые открытки и сказал, что я могу написать родным: что я сейчас в Харькове, чувствую себя хорошо и следую в Северный Казахстан. Я была настолько удивлена его обращением, что некоторое время не в состоянии была написать ни слова. Потом написала маме и дяде Мексуду, который жил в Сухуме. Я подумала, что мама часто уезжала в Мокву и могла не получить открытку, тогда дядя сообщил бы ей, что я жива. Написала и передала начальнику тюрьмы. Затем он взял шерстяное одеяло и повел меня по тюремным коридорам, размышляя вслух:

— Куда бы тебя поместить?

Около одной камеры он остановился, отпер дверь, ввел меня в камеру, сказал:

— Не обижайте эту девочку.

Я стояла, с еще не высохшими, длинными всклокоченными волосами, и разглядывала окружающих. С правой стороны на меня испытующе смотрела женщина с разными глазами (один черный, другой зеленый, впоследствии мы окажемся в ссылке вместе), слева сидела женщина с одним глазом и обезображенным лицом (позже я узнала, что она геолог и травму получила в горах). В упор на меня недоверчиво уставились множество настороженных глаз. Начальник обвел всех требовательным взглядом и еще раз предупредил, чтобы никто меня не обижал. Тут рядом с разбитым окном он заметил свободные нары. А на улице было 40 градусов мороза. Притащил какую-то драную тряпку и заткнул ею дыру. Потом отдал мне принесенное одеяло и ушел. Я свалилась на нары как подкошенная и тут же уснула.

Когда я открыла глаза, первым вопросом было, кто я и какое мне предъявлено обвинение. Они вначале подумали, что я стукачка — не зря же сам начальник обо мне заботился, но постепенно их отношение ко мне изменилось. У многих жен-

 

щин остались дети почти моего возраста, и они, не сговариваясь, начали заботиться обо мне.

Через несколько дней я заболела. Поднялась высокая температура, я бредила, звала маму. Все в камере ухаживали за мной. И на этот раз мне удалось выкарабкаться. Именно тогда, во время этой болезни, я познала одну истину: человек может выдержать гораздо больше того, на что, как ему казалось, он способен. Но понимаешь это только во время тяжких испытаний. Так жизнь преподавала мне урок за уроком, проверяла мою выносливость.

В пересыльной харьковской тюрьме мы провели месяц, каждый день мучаясь неизвестностью: что будет дальше?

К концу января нас этапировали в Сызрань. Прибыли туда рано утром. Город показался мне страшным: небо — серое, сугробы в человеческий рост, дует леденящий ветер. И опять конвоиры подгоняют нас, как животных, опять собаки рвутся с цепей... Обессиленная толпа арестантов движется медленно. Старики вообще еле передвигают ноги. Из глаз текут слезы, которые тут же превращаются в сосульки. Мимо проходят местные жители, они стараются не смотреть на нас.

Наконец мы остановились возле мрачного здания тюрьмы. Как обычно, окрик «на колени!» и перекличка, так как среди арестантов была желтуха, и люди умирали в пути. Затем нас загнали в баню. Мы ждали, пока конвоиры выйдут, но грозный голос начальника конвоя быстро привел нас в чувство: велено было немедленно раздеться и мыться в их присутствии.

Вряд ли это можно было назвать баней — просто бочки с горячей и холодной водой. Я едва держалась на ногах — опять начался радикулит. Со мной были две женщины, одна — та самая, с разными глазами, которую я встретила в Харькове, а другая примкнула к нам в Сызрани — Екатерина Игнатьевна Биникалос. Они быстро смешали горячую и холодную воду в одной бочке и помогли мне влезть в нее. От горячей воды мне стало легче. Вся процедура происходила в присутствии мужчин, которые смотрели на нас и смеялись.

 

Потом мы, все трое, попали в камеру, где было двести женщин. Лежали впритык друг к другу, повернуться невозможно. В основном все были из Грузии, весь цвет республики: жены, матери, дочери и сестры влиятельных чиновников, известных артистов, писателей...

Однажды ночью раздался душераздирающий крик, все моментально проснулись — оказывается, лопнула какая-то труба и в нашу камеру, которая находилась в полуподвальном помещении, хлынула холодная вода. Она быстро прибывала, стала уже заливать нары, вещи насквозь промокли. Все двести человек кричат, стучат в дверь, в стены, по нарам — это было что-то страшное. Крики слышались и из других камер, видимо, там случилось то же самое. Наконец открылась дверь, и вода хлынула в коридор.

Через три-четыре дня, когда нас вывели на очередной этап, вещи были еще сырыми, но кого это интересовало? Конвоиры кричат:

— Давай, падла, шевелись а то прикладом пришибу!

От тюрьмы до вокзала далеко, и казалось, этой дороге не будет конца. Мороз, гололед, ветер, руки и ноги коченеют. Многие падали, их поднимали, поддерживали, волокли на себе. Некоторые бросали свои узлы, чтобы легче было идти. Старики плакали как дети. Душа разрывалась, страшно было смотреть на эти жалкие, измученные лица. Да что старики — все мы выглядели одинаково, невозможно было определить, кому сколько лет. Редкие прохожие, кто брезгливо, кто с опаской, разглядывали нас. Не могу забыть эти взгляды (вообще, я заметила: чем дальше на север мы продвигались, тем суровее становились люди)... Наконец, изнемогая от усталости и голода, мы добрались до вокзала. Трое из нашего этапа остались лежать на снегу мертвыми.

Наконец нас погрузили в наши железные клетки. Вагоны, естественно, не отапливались, горячей воды не давали, поэтому всю дорогу мы дрожали от смертельного холода. В день нам выдавали 200 граммов черного замерзшего хлеба и 50 граммов маргарина. У некоторых заключенных были деньги, и они просили конвоиров купить им какую-нибудь еду. Те соглашались,

 

но, если им удавалось что-нибудь раздобыть, половину они брали себе. Я говорю «если», потому что очень редко встречались места, где можно было купить что-то съестное. Из вагонов почти каждый день выбрасывали умерших. Тому, кто прошел по такому этапу, знаком этот нескончаемый кошмар страданий, болезней, потерь, унижений. Но ему также знакомо братство людей, вышвырнутых безжалостной рукой тогдашнего «правосудия» и «законности» из круга человеческой жизни с оставшимися там близкими, дорогими тебе людьми, по которым ты тоскуешь в камере, в карцере, в таком вот столыпинском вагоне, не зная, что с ними, а вдруг то же, что с тобой? Как жить?..

В конце января 1940 года рано утром приехали в Челябинск. Нас передали новым конвоирам, которые были еще хуже прежних. Тех, кто направлялся в Северный Казахстан, объединили, а меня с моими двумя подругами, наоборот, разлучили. Я была в отчаянии. В челябинской тюрьме меня поместили в камеру, где нас было двое, и моя соседка не говорила по-русски. Камера была маленькая, сырая, горел тусклый свет. Двое суток мы обе молчали, тишину нарушал только кашель этой женщины и мои стоны от боли в спине. На третий день во время переклички она услышала мою фамилию, очень обрадовалась и сразу заговорила со мной по-турецки. Я с детства знала турецкий язык и ответила ей. Бедная женщина стала рассказывать о себе. Ее звали Сирануш, и она была армянка из Тегерана. По приглашению приехала к родственникам в Армению, а их репрессировали, и ее по приезде тоже арестовали как иностранную подданную, шпионку, и теперь она отправляется в ссылку. В процессе разговора выяснилось, что она была в очень близких отношениях с семьей моей тети Наргиз Джафар-заде, уехавшей в Иран в 1932 году. Сирануш рассказала, что, приехав в Иран, дядя Миразиз стал часто болеть и через два года умер. Первое время тете было очень тяжело с двумя детьми. Потом она открыла швейную мастерскую и дела у нее пошли в гору. Дети учились во Франции. Наргиз по-прежнему хороша собой, замужем за высокопоставленным чиновником. Единственное, что ее мучает, так это тоска по родине. Сирануш ска-

 

зала, что горсть земли, которую Наргиз, уезжая из Абхазии, взяла с собой, она все эти годы хранила как зеницу ока в хрустальном сосуде, мечтая вернуться. С детьми часто разговаривает по-абхазски. Вспоминает любимых братьев, родственников и плачет. Тетя говорила Сирануш, что видит плохие сны и думает, что с братьями что-то случилось.

Мы с Сирануш так увлеклись разговором, что совершенно забыли о том, что нас могут засечь. Вахтер, который наблюдал за нами в волчок, никак не мог понять, на каком языке мы разговариваем, и доложил начальству, что мы, наверное, шпионки. Нас тут же разъединили, и меня долго допрашивал начальник тюрьмы, пытаясь узнать, о чем мы говорили. По-моему, мне удалось его убедить, что мы просто разговаривали о себе. Но меня все же перевели в другую камеру и посоветовали побольше молчать.

Через несколько дней нас стали готовить к новому этапу. Я еще не оправилась от болезни, мне было трудно ходить, но я очень боялась отстать от тех, с кем свыклась в пути, поэтому одна только мысль сверлила мозг: не отстать, не упасть, не заболеть снова и поскорее добраться до места назначения, хотя неизвестно, что меня там ждет. Как сейчас помню: на мне легкое истрепанное пальто, драная косынка и резиновые боты, я трясусь от холода, как в лихорадке, и с трудом переставляю ноги, скрючившись от нестерпимой боли в спине. Рядом шли мужчины, один из них взял мой узелок и стал меня поддерживать, чтобы я не упала...

Нас привезли на станцию Троицк, загнали в какой-то склад и продержали три дня. Потом повезли в Кустанай. Там, в разваленной землянке двое мужчин — пожилой и молодой — стали нас распределять: кого куда. Старший вызывал каждого отдельно, говорил, куда направить, а молодой записывал. Наконец подошла моя очередь, и я узнала о месте своего назначения: Северный Казахстан, Кустанайская область, Орджоникидзевский район, поселок Бистюба, бруцеллезно-туберкулезный мясосовхоз. Объявив мне это, пожилой добавил бесстрастно:

— Оттуда живым навряд ли кто вернется...