ИВАН ВАСИЛИАДИ

 

Среди ссыльных был один пожилой грек, Константин Лазаревич Василиади, с которым я познакомилась еще до прибытия в Казахстан, на этапе. Это был среднего роста, коренастый, светловолосый, с правильными чертами лица человек, очень подвижный и активный, с волевым характером. Когда из харьковской тюрьмы нас гнали на вокзал, он шел около меня. Я еле передвигала ноги, он взял мой узелок и заговорил со мной. Конвоиры набросились на него с руга-

 

нью, собаки подняли лай, но он все равно остался рядом и поддерживал меня во время всего пути. В Бистюбу мы тоже прибыли вместе.

Константин Василиади родился в Карее. Этот город, который в XVI веке турки превратили в свою крепость, в 1878— 1918 годах, как известно, входил в состав России. Константин происходил из старинного рода зажиточных крестьян, получил среднее образование и занимался торговлей. Когда в 1918 году началась армяно-турецкая война, грекам пришлось бежать, так как турки убивали всех христиан без разбору. Старший брат Василиади отправился в Грецию, но в результате оказался в Румынии, двое средних обосновались в Греции. А Константин с женой и тремя детьми решил податься в Россию.

Основную часть пути им пришлось проделать пешком. По дороге от холеры умерли жена и маленький сын; дочь Фимия, восьми лет, и трехлетний Иван чудом выжили. Отец и дети, преодолев множество трудностей, добрались до Крымского полуострова. К счастью, Константину удалось сохранить взятые с собой ценности и сбережения, и это помогло ему обосноваться в Симферополе. Сначала он устроился на работу в пекарню одного турка, где пек лаваши, а вскоре стал заведовать пекарней и еще продавать мороженое, которое сам и готовил. Дочь и сын ему помогали.

Через несколько лет он женился на вдове-гречанке. У нее тоже была дочь. Константин день и ночь работал, жена занималась хозяйством и воспитывала детей. Иван, Фимия и их сводная сестра Люба учились в русской школе и одновременно изучали греческий язык. Вскоре семья купила дом неподалеку от центра Симферополя.

Девочки выросли, вышли замуж. Иван, у которого обнаружились способности к математике, начал учиться в Мелитополе на инженера-механика.

Наступил 1937 год, и начались аресты. Почти всем грекам, как иностранным подданным, были предъявлены обвинения в шпионаже. Константин рассказывал, как над ними издевались, показывал мне спину, сплошь покрытую шрамами. Два

 

с половиной года он просидел в тюрьме, а затем был сослан вместе с женой и семьей дочери. Дочь с мужем оказались в Свердловской области, а старики попали с другими греками в Северный Казахстан.

В течение голодного 1940 года Константин старался меня хоть как-то ободрить. Он все повторял, что скоро его сын Иван приедет и обязательно поможет мне.

Он очень хвалил своего сына, говорил:

— Сын мой инженер, умница, и у него добрый характер. Даже мачеха его любит больше, чем свою дочь.

Я молча слушала. Мне и в голову тогда не могло прийти, что речь идет о моей судьбе.

Ивана хотели исключить из института как сына «врага народа», но преподавателям удалось отстоять способного студента, однако стипендии его все-таки лишили. Потом он рассказывал, как, зарабатывая на жизнь, ночами делал чертежи, писал курсовые и дипломы. Еще будучи студентом, он готовился к сдаче кандидатского минимума, но, как иноподданному, ему отказали.

После окончания института Ивана распределили в Южный Казахстан, но он добился перевода в Северный Казахстан, где отец отбывал ссылку. В Бистюбу он приехал в конце 1940 года. Сначала его назначили главным инженером, но вскоре перевели на должность рядового инженера-механика, ведь он был сыном ссыльных. Обслуживать ему приходилось несколько районов Кустанайской области.

Ивану выделили землянку, где он поселился с отцом и мачехой, и Василиади стали часто приглашать меня к себе в гости. Новый знакомый произвел на меня приятное впечатление — среднего роста, жгучий брюнет, черноглазый, с добрым, мягким выражением лица.

Нашему совхозному начальству он, похоже, тоже пришелся по душе. Образованных людей в Бистюбе было мало — с высшим образованием только ссыльные поляки, но они плохо говорили по-русски. Иван организовал курсы трактористов и комбайнеров и терпеливо учил поляков обращаться с машинами, чтобы затем они могли получить

 

более квалифицированную работу, а не заниматься чисткой гуртов.

С наступлением осени было велено сажать карагач — для этого выделили огромный участок земли неподалеку от нашей фермы. Сначала нужно было вырыть широкие и глубокие рвы вокруг этого участка, чтобы скотина не испортила молодые деревца. Затем привезли из области сотни тысяч корней карагача. Мы трудились с утра до позднего вечера, не разгибая спины. Деревья хорошо принялись и уже через несколько лет стали настоящими гигантами. Мы вырезали на стволах свои имена и фамилии, так что память о ссыльных останется здесь навеки.

Осень была холодная, рано выпал снег. Наступила тяжкая пора. Моя работа заключалась в том, что я ворошила семенную пшеницу в амбаре. Там было страшно холодно, и мой радикулит снова стал напоминать о себе. Дома тоже было ненамного теплее, а скоро кончился и керосин, который я случайно раздобыла. Приходилось сидеть в темноте. Зима еще не началась, а дома уже были по самые крыши занесены снегом, вода в колодце замерзла. С питанием было плохо. Это не считая того, что из Денисовки регулярно наезжал в поселок представитель НКВД, который учинял ссыльным допросы: кто недоволен жизнью, кто плохо отзывается о членах партии — и обещал скоро заслать еще дальше на север.

Поляки Добровольские, которые жили на то, что выменивали вещи на еду у местных, пожалели меня и взяли к себе. Я делала все, чтобы не быть им обузой, помогала по хозяйству, и какое-то время все было хорошо, а потом начались неприятности. Умерла Ядвига Добровольская. У средней сестры, Мариши, все время болел сын, она нервничала и ко всем придиралась. В доме стоял крик, плач. Я не знала, куда деваться. Вот в таком состоянии и застал меня однажды Иван Василиади. Посмотрел, как я живу, и сказал:

— Адиле, я очень хочу вам помочь, но пока не знаю, как это сделать, мне велели с вами не общаться, даже угрожали.

Ему удалось еще до начала войны отправить отца в Крым, поскольку у того закончился срок ссылки. Но вскоре старика

 

вместе с другими греками опять выслали, на этот раз в Среднюю Азию, в Фергану. Иван Василиади очень переживал, узнав о новой ссылке отца, но уже ничем не мог ему помочь и вообще потерял связь с ним. Теперь он тоже остался один среди чужих людей.

Через несколько дней Иван снова пришел и сказал, что был в области в управлении НКВД, просил разрешения на мне жениться и получил согласие — ему пошли навстречу как единственному инженеру-механику и вообще ценному работнику. Когда он мне об этом сказал, я возмутилась: как это он мог за меня решать мою судьбу? Иван спокойно меня выслушал и сказал, что делает это для моего спасения, потому что другого выхода не видит. Все вокруг тоже меня уговаривали, говорили, что я еще молода, должна жить, а он добрый, хороший, образованный человек...

Для меня это было непростое решение. С мамой я посоветоваться не могла — связь с ней пропала, и я решила, что ее арестовали. На то, что я когда-нибудь вернусь домой, надежды теперь тоже не было. Иван не торопил меня, просто был рядом и не давал совсем упасть духом. В октябре 1941 года я вышла за него замуж.

Не могу сказать, что жить стало сразу легче. Теперь местное начальство издевалось и над ним. Часто, гораздо чаще, чем раньше, отправляли в дальние районы, и я по нескольку месяцев ничего о нем не знала. За каждый пустяк угрожали перевести в разряд ссыльных. Прошло уже три года после его распределения, и он, как вольнонаемный, мог перевестись в другой район или уехать, но он выбрал свою судьбу, решив остаться со мной. Трудностей хватало, но Иван никогда не жаловался на судьбу. По характеру он был очень выдержанным человеком. Всегда улыбался. «Иван Константинович, — часто спрашивали его, — вы вообще когда-нибудь сердитесь?»

Жизнь — моя жизнь — понемногу налаживалась благодаря Ивану, В 1942 году у нас родился сын Эдик, ставший для меня первой отрадой за пять беспросветных лет.