НА ЛУБЯНКЕ

 

Мы с мамой совсем забыли, что у нас в Москве, кроме Анастасии Платоновны Зуевой, есть еще одни знакомые — семья Колкуновых, которая когда-то жила в нашем доме. И, что самое важное, глава семьи Александр Иванович Колкунов, крупный военный строитель, был влиятельным человеком. Он сам напомнил о себе, прислав телеграмму, в которой вызывал меня в Москву (оказывается, кто-то из общих знакомых рассказал ему, в каком мы находимся положении). Это было в декабре 1951 года.

Я отправилась в столицу вместе с моей дочерью Лилей, имея при себе временное удостоверение личности, в котором значилось, что я была осуждена по 39-й статье — «политическая неблагонадежность», и которое не давало мне права выезда из поселка Гульрипш, где была оформлена моя времен-

 

ная прописка. Я понимала, что очень рискую, но еще большим риском для себя считала ничего не предпринимать. Жить в постоянном страхе за детей, за маму, бесконечно подвергаться угрозам я уже не могла.

Доехали мы благополучно. В Москве Александр Иванович посоветовал мне подготовить заявление в Верховный Совет СССР.

— Только много не пиши, — предупредил он, — а то читать не будут.

Я вкратце написала на одной странице, что была в ссылке, вернулась (не стала говорить, что бежала), у меня двое больных детей, материальное положение очень тяжелое, мне не разрешают жить в Сухуме и вдобавок ко всему преследуют сотрудники госбезопасности Абхазии и Грузии. Закончила просьбой разрешить мне жить с детьми в Сухуме и работать.

Александр Иванович в тот же день повел меня в Верховный Совет к своему хорошему знакомому Лебедеву, который поставил меня в очередь на прием к председателю Президиума Верховного Совета СССР Швернику. Как сейчас помню, я была шестьсот двадцатая по счету, и в течение четырех дней приезжала и сидела в приемной среди множества других посетителей в ожидании вызова. В огромном зале стояла глубокая тишина, лишь изредка было слышно, как кто-то раскрывает пакет с едой или вздыхает, а то и тихо плачет. Очередь двигалась быстро: людей вызывали буквально на несколько минут. Я видела, как открывалась таинственная дверь, человек заходил, а вскоре выскакивал в слезах и быстро уходил прочь. Кажется, за этой дверью никому ничего доброго не обещали.

Наконец подошла и моя очередь. Как только я услышала свою фамилию, ноги у меня подкосились и меня обуял такой страх, что я не могла двинуться с места. Мою фамилию произнесли во второй раз. Я собралась с силами и открыла тяжелую дверь... В маленькой комнате сидели три человека, которые прочли мое заявление, внимательно посмотрели на меня, пошептались и... направили меня в другую комнату. Там за большим письменным столом сидел пожилой человек и, как

 

мне показалось, пока я шла к столу, сверлил меня страшными глазами — это и был Шверник. Рядом стояла молодая женщина — наверное, помощница или секретарь. Шверник просмотрел мое заявление, после минутного раздумья куда-то позвонил и назвал мою фамилию, а мне сказал:

— Разберем, ответим.

Потом повернулся к сотруднице:

— Проводите гражданку в зал, пусть подождет, а мы пока подумаем, чем сможем помочь.

Я вышла и села на стул неподалеку от двери. Через какое-то время прием закончился, и я осталась одна. Вдруг ко мне подошли два милиционера.

— Вы кого ждете, гражданка?

— Не знаю, мне сказали, чтобы я сидела здесь.

— А, значит, это вы. Пройдемте с нами.

Они вывели меня на улицу, посадили в «черный ворон» и куда-то повезли. Когда машина остановилась и мы вышли, я поняла, что нахожусь на Лубянке: это страшное здание мне показывали знакомые. Я не стала задавать никаких вопросов, только сердце сжалось от предчувствия неминуемой беды: НКВД уже однажды искалечило мою жизнь.

Вероятно, охрана была предупреждена о моем прибытии, потому что дверь сразу же открылась.

— Аббас-оглы? Давайте ее сюда.

Я вошла, предъявила документы, а затем услышала знакомые слова:

— Руки назад! Не оборачиваться! Идите прямо.

И меня повели подлинным коридорам, покрытым ковровыми дорожками с густым ворсом. Шагов не было слышно. Шли по бесконечным переходам, потом поднимались по лестнице... В конце коридора верхнего этажа я увидела решетки — там были камеры. К счастью, мы прошли мимо. Кругом стояла гнетущая тишина. Мне было жутко.

Неожиданно прямо передо мной открылась какая-то дверь, и я оказалась в огромной светлой комнате. На стенах висели портреты Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. На полулежал роскошный ковер. В глубине, почти у самой сте-

 

ны, стоял большой письменный стол с неимоверным количеством телефонов, за которым сидел немолодой мужчина с большой лысиной, круглолицый, бледный, с острыми, недобрыми глазами. Первым моим желанием было сесть на стул возле двери, но он коротким взмахом руки скомандовал подойти. Хорошо помню свое ощущение: мне казалось, что я очень долго иду по мягкому ковру и все никак не могу приблизиться к столу.

— Садитесь, — отрывисто произнес хозяин кабинета.

Я села, а он продолжал сверлить меня глазами. Это был кто-то из крупных тамошних начальников: Кобулов или Абакумов, не могу точно сказать. Несколько минут он молчал, потом зевнул, почесал затылок и строго спросил:

— Как ваша фамилия, откуда вы, что привело вас в Москву?

Я растерялась, не зная, с чего начать, он заметил мое замешательство и повторил свой вопрос. Я начала отвечать, но он меня перебил:

— Начните рассказывать с того момента, как себя помни те, с самого детства.

Я была в замешательстве — кому могут быть интересны детские воспоминания? Не делиться же с ним воспоминаниями о том, как его коллеги вытаскивали мебель из нашего дома, как у отца и дяди требовали золото... Потом наконец собралась с мыслями и стала последовательно излагать историю своей жизни. Говорила долго, тщательно выбирая слова и выражения. Он терпеливо и внимательно слушал, постукивая пальцами по столу, иногда задавал вопросы, чтобы уточнить некоторые обстоятельства.

Я закончила свое повествование и чуть не разрыдалась, чего больше всего боялась. Он дал мне время совладать с собой, затем нажал кнопку. Через мгновение рядом со столом оказался мужчина лет сорока, я даже не заметила, как он вошел. У него было приятное, доброе лицо, и он смотрел на меня с улыбкой. Начальник встал из-за стола и сказал:

— Зачем читать романы? Вот перед нами живой роман, жертва судьбы.

 

Потом повернулся ко мне:

— Сейчас вы пойдете с моим помощником и изложите все, о чем рассказали, в письменном виде.

Секретарь проводил меня в маленькую комнату (окна выходили во двор, и на другой его стороне я увидела стену с зарешеченными окнами), положил передо мной на стол бумагу и ручку, поставил баночку с чернилами. Я почувствовала его участие и не смогла больше сдерживаться — у меня началась самая настоящая истерика, я рыдала и не могла остановиться. Он подошел и положил руку мне на плечо.

— Успокойтесь, все хорошо. Вы знаете, дорогая, этот человек впервые в жизни пожалел другого человека. Это хорошее начало.

Несмотря на свое состояние, я обратила внимание, что говорил он шепотом, хотя в комнате мы были одни. Потом он сказал:

— Пишите, не спеша, и постарайтесь изложить основные факты.

Конечно, говорить было легче, чем писать. Я понимала, что необходимо все тщательно обдумать и ничего не упустить. Писала долго, стараясь вспомнить, в какой последовательности я только что излагала события. Кое-что секретарь помог мне написать иначе — диктовал, а я послушно строчила. Просидела за столом несколько часов. Перечитать он мне не дал. Сам бегло просмотрел текст, удовлетворенно кивнул. Потом спросил:

— Вы, наверно, хотите есть?

— Нет, спасибо, ничего не хочу.

— А вас до вечера не отпустят. Мы еще должны кое-что сделать.

Уже потом я узнала, что они звонили в Сухум, в Тбилиси и, возможно, в Казахстан — проверяли сообщенные мною факты.

Около полуночи помощник снова проводил меня в кабинет начальника.

— Где вы остановились? — поинтересовался тот. — Уже ночь, как вы будете добираться?

 

— Я остановилась на вокзале...

— А вот сейчас вы соврали, — сказал он с улыбкой.

— Знаете, хоть убейте меня — не скажу, — выпалила я. Он опять улыбнулся.

— Врать не надо, здесь не врут. И все-таки как же вы попадете домой? — повторил он.

— Я ее провожу до метро, — вызвался помощник, — тут же недалеко.

— Завтра придете к нам к двенадцати часам, — эти слова прозвучали как приказ.

— А как я к вам попаду?

— Назовете свою фамилию, этого достаточно. Вас проведут куда надо.

Помощник быстро довел меня до метро, и я как раз успела на последний поезд до закрытия перехода на станции «Проспект Маркса». Доехала до «Сокола», вышла в город. Генеральские дома находились на некотором расстоянии от метро. Я бежала по пустынным улицам, трясясь от страха и пережитого напряжения. Заскочила в подъезд и стала быстро подниматься на второй этаж. Вдруг сзади хлопнула входная дверь.

— Диля, Диля, это ты? — оказалось, следом за мной шел Александр Иванович. — Что случилось, куда ты пропала? Мы все испереживались.

Войдя в квартиру и едва успев отдышаться, я подробно рассказала о событиях этого дня. Выслушав меня, Колкунов сказал:

— Ну что же, твои дела не так уж плохи, раз отпустили с Лубянки.

Когда я рассказала, как пыталась их убедить, что остановилась на вокзале, он начал хохотать.

— О том, что ты живешь у меня, они знали прежде, чем тебя увидели. Им ведь каждый мой шаг известен, я фактически их сотрудник.

— В каком смысле?

— А дороги шоссейные я для кого строил? Для НКВД, а НКВД и Наркомат госбезопасности до 1943 года были одним

 

учреждением. Так что они все обо мне знают. И то, что ты не хотела меня назвать, я думаю, им даже понравилось. Но это так наивно! — продолжал Александр Иванович. — Наоборот, тебе следовало назвать мое имя и попросить, чтобы мне позвонили. Я бы заехал и забрал тебя.

— Я не хотела вас втягивать.

— Ладно, все хорошо. Похоже, пока все складывается для тебя удачно. Наверняка они звонили в Сухуми и собрали данные о тебе. Они тебя пожалели, — добавил Колкунов, — хотя обычно это не в их правилах.

На другой день Александр Иванович сам отвез меня на машине на Лубянку. Я постучала в маленькое окошечко на двери, назвала свою фамилию. Меня моментально пропустили и отвели на второй этаж в тот же самый кабинет. Вчерашний начальник стоял у стола и смотрел на меня, улыбаясь уголками губ.

— Мы собрали о вас все необходимые сведения, — сказал он, — и решили, что вам можно жить в Сухуми.

Затем обратился к помощнику, который в этот момент вошел в кабинет:

— Я тебе уже объяснил, что надо делать. Я спешу.

С этими словами он вышел, а помощник объяснил:

— Вам разрешили месяц жить в Москве. Ходите в театры, в музеи, куда захотите — никто вас не задержит. Можете быть совершенно спокойны. А теперь садитесь и заучите вот эти цифры, — и он протянул мне бумажку, на которой было на писано шестизначное число. — Перепишите, потом порвите и так сделайте несколько раз. Когда поймете, что запомнили, скажете мне.

Я все сделала так, как он сказал. Для проверки он попросил меня раза три повторить это число вслух и одобрительно кивнул.

— Хорошо, теперь держите цифры только в голове. А когда приедете домой, запишите в каком-нибудь месте, где их никто не заметит, — на потолке, за карнизом или еще где-то. Когда вернетесь в Сухуми, не исключено, что вас будут допрашивать: как попали к нам и как сумели вырваться. Они же

 

об этом знают, мы им звонили. Если будут превышать полномочия, возьмите конверт, напишите на нем «Москва» и вот эти цифры и отправьте. Такое письмо никто не имеет права вскрывать, оно сразу же попадет к нам. Сообщите, кто над вами издевается, мы примем меры.

Я была страшно удивлена таким поворотом моего дела. Неужели после стольких мытарств я смогу наконец успокоиться и отдохнуть?