Закрытие церкви

 

Звонили в большой колокол. Частыми ударами колокола люди сзывались на пожар, а размеренными, с паузами до полного затухания звука - на молитву. Священника в селе давно не было, и к молитве колокол не призывал.

Я мало помню, как проходила служба в нашей церкви, помню только, что Божий храм стоял на возвышении, в центре села, и был украшением и каким-то святым местом для сельчан.

О священнике родители наши вспоминали с большим почтением. В каком он был звании, не знаю, но это был не просто деревенский поп, а священник истинно религиозный, искренне, сознательно, разумно преданный Церкви, любящий православный народ. Обладал он необыкновенно сильным и красивым голосом. "Стекла дрожали в окнах, когда он пел, - рассказывала впоследствии мама. - А какие проповеди!.."

Со всех окрестных деревень шли к нему на исповедь. Матушка была целительницей: все шли к ней с различными болячками.

Быт семьи священника во многом схож с крестьянским: та же работа по хозяйству, те же заботы о хлебе, дровах, скоте.

 

Отличало его то, что в доме было много книг духовного содержания. Работники шли в этот дом с желанием и радостью.

О кончине священника без содрогания нельзя говорить: на живом оборвали волосы на голове, бороду, требуя отречься от Бога. И живого бросили в колодец. Сделали это местные бедняки-активисты. Но обнародовать это все же боялись! Как и все подлые дела, это сделали тайком и ночью.

И вот большой колокол издавал размеренные и тревожные звуки. На площадь шли старики и старухи, шла молодежь.

День был ясный, мартовское солнце пригревало, с соломенных крыш домов, сараев, на южной их стороне свисали ледяные сосульки. Воскресенье, люди отдыхали. К половине дня на площадь собралась большая толпа народа.

Около памятника коммунисту Новокрещенному стояла трибуна, обтянутая красным материалом, на трибуне лозунг: "Религия - опиум народа". Рядом с трибуной группа сельских активистов. На крыше церкви ходили незнакомые парни. Выше колокольни из смотрового окна выдвинуты доски, на которых устанавливалась лестница, доходившая до верхнего купола, на котором возвышался позолоченный металлический крест.

Постепенно общая толпа людей стала делиться на группы: старики и старухи оказались у церковной ограды. Подходившие к ним снимали шапки и трижды накладывали крест, становясь лицом к церкви. Мужчины и молодые женщины группами толпились около памятника, а молодежь - возле школьного крыльца, весело переговаривалась, лузгая семечки.

На трибуну поднялся незнакомый гражданин, он объявил, что митинг посвящается закрытию церкви и снятию с нее крестов.

Первым выступал секретарь партийной ячейки села. Он долго говорил о попах, о дьяконах, о том, что они обворовывали людей и драли с крестьянина последнюю шкуру, говорил о вреде религии. Затем его место занял секретарь комсомольской ячейки, потом учительница Коробочкина. Они говорили о том же, только комсомольского секретаря мало

 

кто слушал. Из толпы часто доносились реплики. "А что понимает тот молокосос, у него еще материно молоко на губах не высохло, а он туда же, против Бога". Учительницу слушали внимательно, но поняли, очевидно, только то, что Богу молиться вредно. Затем от толпы отделился среднего роста старик. Годами он был не так стар, но борода, усы и длинные, стриженные под горшок волосы старили лицо. Это был Бондарец Николай. На селе его знали как самого религиозного человека, он читал Евангелие и другие церковные книги. Впоследствии до конца своих дней жил в том же селе в своем маленьком домике и не вступал в колхоз.

— На лобное место, где вы стоите, граждане коммунисты, я не поднимусь, грешно мне стоять рядом с вами, позвольте говорить от людского миру, отсюда, со святого места.

— Говорите, говорите, дедушка, можно и со святого места, - сказал незнакомый гражданин, который стоял теперь рядом с трибуной в толпе активистов.

— Православный народ, - хрипловато заговорил Бондарец, - верующие в господа Бога и не верующие, я хочу слова свои обратить к вашему разуму и к совести вашей. - Толпа сразу притихла, даже молодежь перестала лузгать семечки. - Вот вы, граждане коммунисты, требуете закрыть церковь, требуете, чтобы мы перестали молиться, а в каком вашем законе записано, что гражданам православным и католикам, и мусульманам, и всяким другим запрещено верить в своего Бога? Я читал такой закон, что церковь отделяется от государства, тот закон Ульянов подписал. Разве, граждане коммунисты, там записано, чтобы заставляли верующих отрекаться от Бога. Иуда отрекся от Христа, так он был на казан за то Богом. Теперь вы нас хотите заставить отречься от Бога. От Бога мы не отречемся. Вы закроете церковь, посрываете кресты, сожжете иконы, - это ваша воля, а заставить всех отречься от Бога не сможете, на то у вас нет такой силы. У нас на селе многие повыбросили иконы еще в прошлом году, а что из этого вышло? Пожил мужик без Бога неделю, две, месяц, и трудно стало грешнику без него. Поглядите теперь на них, грешников, все они хоть маленькую икону, да поставили. Так стало быть хоть иконы и выбрасывали, а Бога

 

из души не могли выбросить. А вспомните, граждане православные, прошлое лето. Долго стояла засуха. Разгневался Бог, не дал дождя. Мы тогда без священника, с богородицей пошли в поле, окропили его святой водой и Бог смилостивился — дождик полил на наши поля. А обновление иконы у Одаренчихи, нерукотворный лик воссиял - разве то не Богово послание грешникам? Кто тогда в углу не поставил икону? Все поставили, хоть маленькую, под рушничок, да поставили.

Не принуждайте нас, граждане коммунисты, отрекаться от Бога, то затея напрасная. Православные люди, пусть даже свершится то страшное, что тут говорили коммунисты, пусть закроют церковь, кресты уберут, а Бога вы носите в душе, душу нельзя закрыть, она не нам принадлежит, а Богу или дьяволу.

Старик повернулся лицом к церкви и трижды перекрестился. Он хотел еще что-то сказать, но на трибуну быстро поднялся представитель района, он неторопливо, но спокойно стал говорить. Люди еще находились под впечатлением богомола, и новая, совсем другая речь была неожиданной. У трибуны стояла мертвая тишина.

— Товарищи, вас Бондарец призывал к вере в Бога, не отрекаться от него до самой смерти. Многие из вас, особенно старики, верят Бондарцу больше, чем нам. Их винить в этой вере мы не можем. Богу поклонялись люди веками, а мы, коммунисты, говорим вам, что Бога нет, и говорим не просто, а на основании нашей науки, науки о жизни всего, что нас окружает. А о науке говорить неграмотным трудно. Чтобы убедиться в том, что нет Бога, нужно много учиться, много знать, а наш уважаемый Бондарец учился всего три года в сельской школе, где ему больше говорили о существовании Бога, чем о строении вселенной. Так разве мы можем его винить в слепом заблуждении, в слепой вере в Бога. И мы также скажем вам, почтенные старики, верьте в Бога, если не хотите знать о нем правду, не запрещаем. А вам, молодежь, надо учиться, надо изучать науку о земле, о человеке, о животных, науку, которая откроет перед вами то, что сотнями лет было неизвестно вашим отцам, дедам, прадедам.

 

Представитель говорил спокойно, не осуждая предыдущего оратора и его уверенность в заблуждении верующих передалась молодым, передалась и более взрослым. Он объяснил причину дождя после "окропления святой водой", причину обновления иконы.

Митинг длился более двух часов. После митинга секретарь партийной организации объявил:

— А сейчас, граждане односельчане, разделитесь на две группы: кто возражает против закрытия церкви - выйдите на правую сторону, к ограде.

Первым от толпы отделился Бондарен, а за ним пошли старухи и старики. Немного отошло мужчин и женщин. Большинство предпочли остаться на месте.

После окончания такого голосования секретарь партячейки объявил:

— Дорогие товарищи, с сегодняшнего дня по решению большинства церковь для моления закрывается и будет передана молодым, да и старикам, если они того захотят, под клуб.

Послышались недружные аплодисменты.

— А сейчас будем снимать кресты, — выкрикнул секретарь комсомола.

Вся толпа устремила свои взоры на лестницу, по которой поднимался человек.

Снаружи, причитая, плакали, а старики крестились, произнося каждый свою молитву. У самого верхнего купола человек остановился. Он осторожно отвел правую руку от лестницы и забросил конец веревки за крест. По этой веревке он добрался до креста, сел на купол и, привязавшись к малому куполу, начал пилить крест. Пилил он долго. Люди смотрели на сотворение великого греха и даже у неверующих по спине "ползали мурашки". Когда крест был подпилен, человек начал его раскачивать и через несколько минут крест неожиданно для всех повис в воздухе, потом он стремительно полетел к земле. Удара его о каменную плиту не было слышно - скрежещущий звук потонул в человеческом стоне верующих и ликующем крике молодежи.

 

Церковь нашей деревни была украшением деревни. В праздники, когда звонили во все колокола, я любил слушать колокольную музыку. А как красиво горели ее купола перед закатом солнца. Кресты, покрытые позолотой, довершали архитектурную прелесть этого здания - создания рук человека. И это все ломали. Было жалко, щемило душу. Может поэтому в памяти сохранились все детали этого дня.

Лето 1932 года проходило в крестьянских заботах о зиме, о завтрашнем дне. Максим готовился ехать в Марьевку, он перешел в 6-ой класс, а я в 5-ый и мне предстояло ехать на учебу в Казанку. Отец, Максим и я работали на колхозном поле, сначала косили сено, а в августе приступили к косьбе хлебов. Мама с девочками была дома. В июне родился мальчик, его назвали Гришей.

В конце августа отца вызвали в сельсовет. За столом сидела женщина, она пригласила отца сесть. Отец знал ее, она работала в Марьевке районным судьей.

— Силантий Ефимович, вы можете по хозяйственным книгам сделать выборку хозяйств, в которых до вступления в колхоз имущество оценивалось?

И она назвала сумму, выраженную в деньгах.

— Могу, а как быстро это надо сделать?

— За два-три дня сделаете?

— Постараюсь.

Через три дня она рассматривала список таких хозяйств, их было около сорока.

— Как, и вы попали в этот список?

— Выходит, так. А что в этом плохого?

— Нет, ничего.

А через неделю эти семьи были раскулачены. Забрали всю одежду, постель, хлеб, коров, телят, свиней.

Женщины со стариками и детьми остались в своих домах, а всех мужчин и парней, старше шестнадцати лет, согнали в поповские амбары, что стояли на площади, и закрыли на замок. У амбаров поставили стражу. На второй день молодых парней собрали в один амбар, а остальных в другой. Передачу разрешили принимать один раз в сутки. На прогулку выводили два раза в день. Охрану несли комсомольцы. На 5-ый день

 

объявили об отправке заключенных в районную тюрьму. К обеду назначенного дня к амбарам подогнали три подводы. Провожать пришли все семьи раскулаченных, а из близких родственников пришли только те, кто не боялся, что его могут потом обвинить в сочувствии раскулаченным. Времени на прощанье было отведено совсем мало. С узниками встретились семьи, чтобы проститься. Женщины и дети плакали, а мужчины крепились, каждый из них пытался успокоить жену, детей, но успокаивать приходилось так, для собственного утешения, а надежды на что-то лучшее не тешили ни мужчин, ни женщин.

Подъехали три милиционера, сидя верхом, они стали оттеснять заключенных от своих семей. К нам подъехал знакомый отцу милиционер.

— Хватит тебе, Силантий, слезы лить, шагай со своим сыном к телегам, не задерживайся.

Отец на одной руке держал Настушку, на другой крохотного Гришу. Маруся обхватила отца за ногу и, плача, говорила: "Таточку, родной ты наш таточку, не оставляй нас, у нас и хлеба нету, и молока нету, таточку, не оставляй".

Мама обняла Максима и тихо что-то шепотом говорила сыну на прощанье. Милиционер нервно кричал:

— Прекратите истерику разыгрывать, не подохните. Немедленно идите к телегам.

Оля, старшая дочь, подошла к милиционеру и стала его совестить:

— Не стыдно тебе гнать отца от семьи, не даешь попрощаться.

— Молчи, кулацкая дочь, а то и ты загремишь вместе с отцом.

Площадь стонала, более двухсот жителей села плакали, голосили.

Тронулись подводы, за ними покорно шагали заключенные, а на окраине села стояла плачущая толпа.

Мужик-труженик покинул деревню, оставил беспомощных жен и детей, оставил всякие надежды на будущее. За спиной печальное прошлое, впереди - неизвестное будущее.

Мужчины, поднимая пыль дорожную, шли медленно, часто оглядываясь, а молодые парни шли, не оглядываясь.

 

Трудно высказать и описать то, что мы тогда переживали, ведь и у оставшихся в деревне не было никакого просвета на будущее. Всех ожидал голод при полном человеческом бесправии. За невиновность одинаково несли вину старики, взрослые и даже грудные младенцы.

Зашагала толпа подконвойная,

Поднимая дорожную пыль.

Началась теперь жизнь подневольная:

Голод, смерть, да тюремная быль.

Попрощайся, мужик, с той околицей,

У которой пахал и косил;

Поклонись ты земле, земле-вольнице,

За какую ты раны сносил.

Попрощайся с толокой и речкою,

Проходя меж лесов и полей,

Еще раз оглянись на сердечную,

Что стоит возле тех тополей.

Посмотри на жену, малых деток,

Посмотри на старух и сестриц:

Капли слез, точно дождь из-под веток,

Они льют из-под впалых ресниц.

А потом поклонись и могилкам,

Что стоят в стороне большака,

В них покоятся наши родные,

Жизнь их тоже была нелегка.

По не знали они и их предки,

Что за труд можно так наказать:

Ведь нельзя теперь жить без отметки

Кулака и врага. Оглянись - и ты можешь шагать.

Зашагал, оглянулся на прошлое:

Где обидел кого, оскорбил

Была ль в жизни хоть капелька пошлого,

Или может кого на миру обделил?

Пе доспать, не доесть приходилось,

Поделиться куском - это да,

Обмануть, оскорбить - и не снилось.

В Рождество на свечу не подал - не беда.

 

Или землю пахал он с огрехами?

Иль не вовремя жито косил?

Иль в страду занимался потехами?

Иль налоги не к сроку вносил?

Верил в правду и в Бога - то верно,

Верил Ленину, как и царю.

Служил Родине тоже примерно,

Приходилось у жизни бывать на краю.

Вспомнил тополь, где только расстались,

У него в первый раз повстречал

Он ее, молодую, и сталось

Через месяц их поп обвенчал.

Широко тополь ветки развесил,

И поднялся над крышами ввысь,

Но чего ты, наш тополь, не весел?

Хоть один не грусти, улыбнись!

И шагали они по дороге

Мимо наших родных и лесов,

Раздирала сердца их тревога:

Ободрали семью до кальсон.

Чем кормить им теперь своих деток,

А зимою во что их одеть?

Не сказал он жене напоследок:

"Все изменится, надо терпеть".

Повернула дорога направо,

Впереди завиднелся курган,

Отдохнуть приказали конвойные,

И на полчаса сделан привал.

Отец с сыном присели, вначале

Посмотрели друг другу в лицо

И от грусти в душе и печали

Позабыли про всех подлецов.

"Как теперь будут жить твои сестры?

Чем утешит их бедная мать?

Нам с тобою шагать эти версты,

А им дома страдать и страдать".

По дороге шагали седые,

С ними рядом шагали юнцы.

 

За одно: на земле молодыми

Они были, что пчелы, творцы.

Но творить им судьба отказала,

Быть рабами — досталося всласть.

От родной земли отвязала

Навсегда их советская власть.

Будут дети седых сталевары,

Машинисты, врачи и ткачи,

Будут метить тайком в генералы,

Но не будут пройдохи, рвачи.

Выйдут все на большую дорогу

И получат все право на труд,

Но печаль за седых и тревогу

Они свято в могилу снесут.

Не поставят им памятник каменный¹,

Поколенья забудут о них²,

Не в бою погибали, а в пламени,

Что от гнева грузина возник.

В середине сентября семьи раскулаченных вывезли в другое село, Белоглинку, в 30 км от Ольгинки. В середине дня к нашему дому на паре быков, впряженных в бричку, подъехала семья Мызы Василия, наше семейство разместилось на том же возу. В бричку садились только малыши, старики и женщины с грудными детьми, остальные шли пешком. Провожать никто не пришел - боялись. Соседи наблюдали из окон и калиток. Никто не плакал. К переселению была готова каждая семья - сообщили за сутки раньше. Узелки с мисками, чугунками, со старьем одежды и постели уложили на телегу. Мама ушла за дедушкой. "Тату, - у самого уха громко проговорила мама, нас выселяют в Белоглинку, уже и подвода стоит около дома, одевайтесь", — голос у мамы срывался, она лучше, чем кто-нибудь другой из нашей семьи, понимала, как тяжело слепому старику уйти с родного дома, где от

 

непосильного труда оглох и стал слепым. - "Поедем с нами, тату".

— Доченька моя, уезжай с детками, а я останусь тут, куда ж я, у тебя малые детки, да еще меня, нет, доченька, не поеду.

— Сказали, тату, чтоб никто из семьи не оставался, поедем, вам тут нельзя одному, кто ж вас покормит, - мама замолчала и видно было, как судорожно вздрагивает ее спина.

— Нет, Улита, я буду в своем доме умирать, пускай они меня сами выбросят из этой хаты. Я слепой, глухой, да пожил немало, куда я? Тебе только помехой буду. Останусь я тут, со мною они ничего не сделают, а выкинут из хаты — буду помирать на улице.

В избу забежал один из сопровождающих и стал требовать, чтобы не задерживали подводу.

Настушка, Маруся и я бросились к дедушке, стали обнимать его и просить, чтобы он поехал с нами. Дедушка каждого из нас обнял, поцеловал, перекрестил трижды и сказал маме:

— Доченька, не мучь себя, и детей не мучь, я не поеду. Попрощаемся, Улита.

Мама обняла дедушку, и тут мы впервые услышали, как она, дрожа всем телом, заголосила причитая:

— Таточка наш родной, прости меня, прости меня, что я тебя не пригрела и до смерточки твоей не докормила, прости меня, что я тебя покидаю в хате пустой и холодной, без теплой постели, без кусочка хлеба, простите, тату.

Дедушка молча плакал, потом, подняв голову, в последний раз сказал: — С Богом, дочка, береги детей, прощайте.

Он лег, уткнувшись лицом в подушку. С тех пор прошло полвека. Суровая, нелегкая жизнь не сгладила в памяти тот вечер печальной разлуки.

Пустая хата, лежанка, голая деревянная кровать, слепой дедушка в грязном холщовом белье и огромное красное, заходящее солнце; холодные лучи его точно кровью смазали белую трубу. Чей-то петух, взобравшись на ветхий плетень нашего двора, хрипло проголосил прощальную песню.

Мы вышли на улицу. Подводы тронулись, было много людей, но кругом стояла томящая тишина. Усевшись на вершину вербы, что росла в палисаднике, отрывисто каркну-

 

ла ворона, каркнула и улетела. Подводы, вытянувшись по Ново-Ивановской дороге остановились за селом. Председатель сельсовета подходил к каждой семье и по списку проверял наличие ее членов. Дошла очередь и до нас.

— А где же дед Ефим?

— Нет его здесь, - ответила мама.

— Как нет? Где ж тогда он? - сердито спросил председатель.

— Остался дома.

— Почему не взяли с собой?

— Не поехал.

В разговор вмешалась Оля, она провожала свою свекровь с детьми, а теперь была около нас.

— Дедушка сказал, что он никуда не поедет.

— Ольга, тут дело тебя не касается, и ты не встрявай, а то смотри, как бы и тебя рядом на телегу не посадили.

— А ты на меня не кричи, мой муж в армии служит, а вот ты, вместо службы, чужие одеяла да полушубки в свои сундуки складываешь.

Председатель пошел к последним подводам, и вскоре тронулся обоз. Быки шли лениво, поскрипывая ярмами и на ходу продолжая жевать жвачку. Закатилось солнце. Темнело. По сторонам дороги стоял по-осеннему мрачный лес. От села отъехали километров шесть и свернули с дороги. Подводы прижались к самой опушке леса. Через полчаса зажглись костры. Люди разговаривали полушепотом, только изредка тишину пронзал детский крик. Женщины сушили пеленки и укладывали своих детей спать, спать под небом. У нашего костра собрались старики. Сначала они спросили маму об Ефиме, о потом заговорили об общей беде, какая стряслась над всеми.

Весь разговор сводился к вопросам: "за что?", "кому сделали плохо?", "в чем же вина?". Ответов не было, да и как было ответить, если люди, изгнанные с родных мест, кроме непосильного труда, кроме бессонных ночей и недогуляных праздников ничего не знали. Были ли они богаты своим трудом? Нет, они жили, чтобы трудиться, и никто из них не имел даже понятия о том, что можно трудиться для того, чтобы жить.

 

Постепенно угасли костры, затих плач детей, не спали старики, не спал и Ляпота. Он накинул на сухие, костлявые плечи старенький полушубок и ушел в поле. Ночь была темная, но ему был знаком здесь каждый кустик. Это был его отруб. Каждую ложбинку, каждый бугорок он мог найти с закрытыми глазами, и ночная темень не мешала ему видеть родное поле.

Еще молодым он корчевал здесь пни когда-то выгоревшего леса. С каким трудом приходилось превращать каждый клочок пустоши в плодородную землю. Земля кормила и одевала их семью, он стал богатым и сытым с 1924 года, когда крестьяне получили возможность обрабатывать земли столько, на сколько хватало сил. Здесь и положена была вся сила, а ему, Ляпоте, досталось от той земли место, где бы он мог в последний раз переночевать. Отойдя от обоза, старик сел на бугорок и стал вспоминать всю прожитую жизнь.

"Зачем же я, - думал Ляпота, - недосыпал ночи, недоедал, зачем столько работал? Хотелось, чтобы детям жилось легче, чтобы они не гнули спину от темна и до темна. А выходило все не так, как думалось, старший сын, как только стал на ноги, начал помогать отцу, о потом женился и с молодой женой трудились не меньше, чем мы. Теперь сын на лесозаготовке, а жена с малыми детьми едет со стариками. Едет.., а куда?"

Думы были тяжелые, в них больше было вопросов, чем ответов.

"Это же моя была земля, моя, — шептал старик, - я ее обихаживал, как мать свое дитя, а теперь я покидаю тебя, покидаю, сиротинка ты моя! На кого?" Старик прилег к земле, как ребенок к материнской груди, и тихо заплакал.

Чуть только забрезжил рассвет, и люди стали собираться в дорогу. Их везли в Белоглинку.

Для многих это был последний путь в их жизни. Две трети людей из этого обоза нашли себе могилу в этом селе.