Мама

 

В декабре 1937 года нас выслали на станцию Шортанды Акмолинской области. Маме пришлось продать обеих коров, теленка, кур, сено, дрова и приехать к пустому месту. Однокомнатная "квартира" барака без пола и потолка с одним окном заменили ту, что мы купили у Новокрещенного Ивана.

Мне шел 18-й год, а я все не работал. Приехали в Шортанды. Как только мы кое-как устроились я решил сказать маме, что пойду работать.

— Нет, сынок, иди учиться, кончай семь классов, а там видно будет. А наработаться успеешь.

Какое нужно было иметь сердце, какое самообладание, выдержку, чтобы делать то, что делала наша мама. Учить троих детей, самой работать, да если учесть, что заработок был ничтожным: только на хлеб, соль, керосин.

Прав ли я тогда был, что принял ее жертву, жертву человека, перенесшего столько горя?! Да, очевидно, не следовало мне идти учиться. Я учился, а она отдавала все свои силы, чтобы мы могли жить в расчете на лучшее будущее. Если бы я пошел тогда работать, то ее жизнь была бы несколько облегчена.

Поздно я осознал все это. И теперь это прошлое терзает Душу.

Мне пришлось еще целых три года учиться, а она работала, работала, не зная ни дня, ни ночи.

Как только мы приехали в Шортанды, мама сразу заговорила о покупке коровы:

— Без коровы нам не прожить, пусть за все, что мы продали в Ольгинке, купим только корову и то будет лучше, чем эти деньги проесть.

В марте месяце она привела Краснуху. Ни сарая, ни сена, как же держать животное? — Как-нибудь, сынок, додержим до лета, а там пойдет на пастбище.

Возле барака была маленькая сараюшка, ее сосед Чернов сделал для хранения топлива, до весны он нам отдал ее. Сено пришлось добывать чудом. Колхозное сено находилось на полях и на скотоферму возили его всю зиму. Вот мама и пошла

 

по этой дороге. Не прошла и километра, а насобирала целую вязанку сена. И так было каждый день. Однажды она возвращалась домой довольно поздно и, как всегда, несла вязанку сена. У поселка встретил ее комендант Яцына.

— Где взяла сено?

— Насобирала на дороге.

— Врешь, стерва, наворовала в колхозе.

— Не воровала я, ей-богу, не воровала.

— Неси в колхоз, неси, тебе говорят, - рычал комендант, грозясь ударить.

— Гражданин комендант, насобирала я его на дороге, оно все равно пропадет.

— Тебе что сказано - неси!

— Не понесу, я его не воровала.

— Нет, понесешь!..

Он схватил маму за руку и хотел насильно увести к колхозному сараю. Она вырвала руку. Тогда разъяренный комендант выхватил у мамы грабли и стал ими бить маму. — Можешь убить меня, недобрый человек, а сено я не отдам.

— Посажу, в тюрьму, посажу, вражина ты, - и он изругался, как только мог это сделать самый подлый человек.

Толкнув ее в снег, комендант ушел в сторону поселка.

Мама пришла домой с рассеченной губой и синяком на лице. О встрече с комендантом ни слова нам не сказала, а синяк объяснила нечаянным ушибом. А об этой встрече она рассказала гораздо позже.

Как бы ей не было трудно, какие бы тяжкие невзгоды она не переносила, мы никогда не видели ее слез. Сколько же в ней было добра и терпения. Она умела терпеть и своим оптимизмом вселяла нам уверенность в жизни, не давала возможности растеряться и пасть духом. Вся ее жизнь - сплошные утраты и переживания.

Чтобы понять ее жизнь, ее духовную силу, нужно было в течение всей жизни идти с ней рядом. А у нас жизнь так сложилась, что мы больше жили врозь, чем вместе. И хотя большой отрезок жизненного пути я был с нею рядом, но я не пронес и десятой доли тех горестей и утрат, какие перенесла она.

 

По молодости своей далеко не все правильно расценивал, неправильно понимал.

Зачем я так старательно ворошу прошлое, зачем так часто живу им? Да по всей вероятности затем, что в нем было столько много душевной чистоты, сколько не встретишь в обыденной сегодняшней жизни.

Горе всегда отбрасывает душевный мусор, а оставляет в сердце человека те жемчужины, какие и украшают его. А мама наша была сплошной жемчужиной духовного богатства. Вспоминать маму в отрыве от ее горя нельзя, так как без горя она не жила. Вот и приходится сравнивать свое и ее горе.

Если в моей жизни и было счастье, то я могу с уверенностью сказать, что оно заключалось в том, что я имел в лице мамы редкого по доброте, по трезвому уму человека.

А как она пережила войну? О том я знаю по ее скромным рассказам, а лучше знают Маруся и Настенька.

И что еще хотел сказать: мама умела ждать. И ждала она своих навеки потерянных сына и мужа до последних минут своей жизни. Знала, что их нет в живых, а ждала.

Мама умела прощать. По своей убежденной религиозности она прощала за причиненное ей зло даже тем людям, кто недостоин был прощения.

Я упомянул о религии. В религии она не была фанатиком и не искала защиты у Бога за содеянные грехи, а находила утешение несбывшихся желаний, смягчение душевных мук, причиненных людьми. Церковь она не считала непременным ритуалом для отправления молитвы. Молилась она, как сама говори л а часто, в собственной душе. Ее убеждение было таково: "Если ты верующий, то носи Бога в сердце. Бог не нуждается в том, чтобы о нем громко кричали, для него достаточно того, что ты веришь в него". И многие, кто жил рядом с нами, не знали, верующая Улита Ивановна или нет. Я знал ее убежденность в вере в Бога, не старался даже противоречить ей в этом, так знал и то, что Бог является ее совестью. Не запрещал ей держать на видном месте икону. В своей вере она была свободной. У нее было отнято самое дорогое и было бы жестокостью с нашей стороны отнимать у нее последнее - веру в Бога.

 

До сих пор я храню икону, на которую молилась мама. Икона эта невзрачна: изогнутая от времени дощечка, на которой нарисована Матерь Божья. Зачем храню? Да просто так, как память о духовном мире мамы. Я в маме любил все, любил и ее бескорыстную веру в Бога.

Помню, как она рассказывала об одном попе-самозванце. Это было на 33 поселке. В годы войны многих потянуло к Богу. Было слишком много горя и люди хоть в чем-то находили для себя утешение. Так вот, в 33 поселке некий Осыка организовал у себя на квартире что-то вроде молебного дома, провозгласив себя священником. Многие старички, женщины старые и нестарые посещали это заведение. Осыка тогда работал на овощном складе, а мама - на колхозном огороде звеньевой. Пришла осень, стали собирать овощи и сдавать их на склад к Осыке. Однажды мама повезла овощи (сдавали на склад звеньевые), стали их взвешивать, а Осыка тем временем и говорит: "Слушай, Улита Ивановна, вот ты сдаешь сегодня три центнера морковки, а давай мы запишем меньше, а остальное я продам, и будем делить пополам. У тебя две девочки, да и ты сама ходите полуголодные, раздетые. За осень мы с тобой можем много подэкономить. Не бойся, об этом никто знать не будет, а польза будет и тебе и мне за труды". Мама рассказывала, что она ничего ему не сказала, а бригадиру, ссылаясь на свою неграмотность, заявила, что больше овощи она на склад не повезет. И молиться к Осыке больше не пошла.

— Какой же он священник, он просто вор, а людей обманывает. Противно, - так заключила мама.

Мама разумно любила своих детей. У нее не было слепой животной любви к нам, она нас не обнимала, не целовала, не сюсюкала с нами. В ее воспитании не было проявления излишней ласки, не было и строгости. Она говорила: "Ласкай ребенка, когда он спит". Так она и делала. Она считала, что ребенок должен быть тепло одет и сыт. Для того, чтобы мы не были голодными и раздетыми, она делала все, что могла сделать. За работу она не боялась. И говорила, что безделье портит, а работа лечит человека от всех пороков.

 

Мы зимой учились, а летом работали. Учебу она считала за серьезный труд. И не старалась отрывать нас от учебы. Детей своих мама любила всех одинаково, но заботилась больше о тех, кто в этом больше нуждался.

До последних дней своей жизни, до последнего дыхания, она больше всего думала о Марусе. Она все время говорила: "Маруся не доучилась, да и жизнь у них не ладится в семье. Она самая несчастная". И если бы она имела три платья, три платка, то она по два отдала бы Марусе, а себе оставила бы только один. Так она и делала.

За всю жизнь мы от мамы не слышали крикливой ругани, она никогда не была злой. Ее гнев не выражался внешне, она его не проявляла.

В последние месяцы была задумчивой и все реже и реже отдавалась воспоминаниям. Теперь я понял, что ей было непосильно высказывать их вслух.

Ни в чем и никогда она не показывала своего "Я". Ее скромность была неподдельной. С людьми общительна, но не любила общаться, как она сама говорила, с пустыми людьми. Старалась для других не быть обузой. Это мы чувствовали все. И знаете, дорогие сестры, мне кажется, что мы могли бы хоть раз в год какой-то один день посвящать своей маме. Мы за праздники считаем дни рождения великих людей, людей, давших много полезного обществу, но почему мы не можем праздновать хотя бы, повторяю, раз в год день нашей мамы.

Если и есть в нас самих что-то хорошее, благородное, то это прежде всего дала нам мама. Живя с ней рядом, мы даже не замечали того, что она делала для нас, мы принимали зачастую ее дела, ее благородные поступки как само собою разумеющееся. Она не только дала нам жизнь, она вдохнула нам в душу то человеческое, какое далеко не всякому дано.

Из года в год, изо дня в день, из часу в час она делала нам только добро.

Ведь даже если совсем беспристрастно оценить всю ее жизнь, то в ней нельзя найти ни одного штриха, какой бы мог показаться отрицательным в ее отношениях с нами.

Она даже смертью своей не хотела принести нам хлопоты. Она поистине, как святой дух, жила и оставила этот мир.

 

Только в отличие от духа святого, ее телесная жизнь, вместе с духовной, были сплошным адом, сплошным мученьем.

О маме все не скажешь, она была вне описания ее словами, о маме можно больше чувствовать, чем говорить. Такой день, день мамы, у меня невольно появляется в августе месяце: 6 и 11, а точнее, с 6 по 11 августа. Это дни ареста Максима и тата.

В эти дни я болею и ими и мамой, но мамой, наверное, больше. А так как эти дни бывают ежегодно, то и ежегодно появляется эта болезнь. Причем, она стала хронической. За много лет в памяти и в душе многое оставило неизгладимый след. И чем ближе к концу своему, тем больнее вспоминается все пережитое, все, что связано с мамой.

Давайте в эти дни писать друг другу свои воспоминания о нашей маме. Пусть наши праздники будут горькими, пусть они будут тяжелыми, но они в душе нашей ничего не испортят. Они только больше внесут ощутимых понятий о добре и зле.

Ни одна книга, ни даже серия книг не смогут сделать для человека то, что делает в жизни мать и отец. Одинаковыми в духовном богатстве бывают редко, но и один, если он с тобою прошел или провел тебя по жизни многие годы, сделает человеческое в душе и мыслях. А особенно в душе.

Ведь я помню маму молодой. Это были 1925-1930 годы.

В те годы она много, много работала. Они старались с отцом нажить такое хозяйство, которое бы дало им возможность работать немного меньше и не быть, как они говорили, хуже других. Кое-что они нажили собственным трудом, но пришлось потом за это всю жизнь расплачиваться.

Так вот и в те трудные для них годы мама чаще была веселой, и я ее помню в компаниях, которые собирались редко, по великим праздникам. Она хорошо пела. Я любил слушать, как они с тетей Марусей пели. Пела она, сидя за прялкой. Причем это пение было тихим, грустным. Мама была спокойной, т.е. внешне спокойной. Ведь это качество, как мы сами знаем, внешне определяет человека по его внешним же действиям, а не по внутренним переживаниям. Как она умела любое событие оценить спокойно! Причем, это было у нее настолько жизнью отшлифовано, что она даже взрывные события в жизни переносила спокойно.

 

Кожевниково. Наша квартира была в 50 метрах от школьного здания. Ночь. Мы крепко спим. За день так намотался, что спал "без задних ног". И вдруг слышу: "Ваня, а Ваня, вставай, сынок". Я быстро встал, ничего не понимаю. Возле кровати в одной нижней сорочке стоит мама.

— Что, мамо?

— Да там, кажется, шось горыть, чи шо...

И она сказала это так спокойно, как будто речь шла о ложке, упавшей со стола.

Горело здание школы, во всяком случае, так казалось, глядя из нашего окна. А на самом деле, как выяснилось потом, горела в трубе сажа. Так вот и здесь она не хотела испугать меня, не хотела, чтобы я воспринял это вдруг.

Вот такая была у нас мама.

Не все, конечно, я вспомнил, но все-таки вспомнилось хоть то, что больше всего ранило детское сердце, потом юношеское и взрослое. А то, что ранило сердце, не могло не остаться в памяти. Осталось оно без грубых искажений действительности.

И в конце, дорогие мои, кому вздумается прочитать эту запись, хочу сказать:

Вот такой была наша жизнь!