- 77 -

ГЛАВА 6

ЛЕКПОМ

 

Теперь мне приходится собирать все душевные и физические силы, чтобы выполнять норму, а если удастся, то и перевыполнять. В последнем случае я получу талон (использованный проездной билет с лагерной печатью), которому нет цены: по нему выдают больше еды, а иногда и новую пару ботинок. Мои ботинки совсем разваливаются. Нужна мне и теплая одежда к зиме. Та, что я получил по прибытии в лагерь, окончательно истрепалась. В ней кишели вши, от которых я не мог избавиться.

По вечерам после работ в лесу нам давали возможность помыться в душе. Теплый душ только немного согревал продрогшее тело. Пока мы мылись, вещи забирали в дезинфекцию. Но она не могла справиться со вшами, клопами и блохами, которые нас мучили. Для мытья выдавали хозяйственное мыло. Я изо всех сил тер кожу, стараясь, насколько возможно, смыть пот и грязь. Один раз я мылся на несколько минут дольше остальных, а когда вышел - моих вещей уже не было. К счастью то, что мне оставили взамен, было больше моего размера. Я надел брюки и подвязал их веревкой, чтобы не падали.

Наступила осень, а с ней и ливни, которые превратили землю в топкую грязь. Гремели раскаты грома, на черном небе сверкали молнии. Завывал ветер, а иногда спускался густой туман, и становилось еще тяжелее ходить на работу и обратно по замерзшей скользкой грязи.

Но все это были пустяки по сравнению с зимой. Солнце не всходит, сплошная долгая ночь, а температура порой - шестьдесят градусов ниже нуля по Цельсию. Вода в трубах замерзает. Начинаются обморожения, кишечные расстройства, воспаления легких, цинга, куриная слепота.

И летом-то тяжело, а зимой и вовсе невыносимо. Работаем при температуре тридцать градусов ниже нуля. Прежде, чем срубить дерево, нужно прыгать вокруг него, чтобы утрамбовать снег, иначе мы проваливались в него. Дерево подпиливаем, подрубаем, валим, очищаем от веток, сгребаем их в кучу - и все это окоченевшими руками. Мороз сковывает лицо, и в лесу бушует снежная буря.

При такой жизни трудно поверить, что мы выберемся отсюда живыми. В скудной пище не хватало витаминов и белков. Многие умирали от цинги и

 

- 78 -

других болезней, многие сходили с ума. Некоторые сломились морально и превратились в "доходяг", как называли заключенных, которые становились безразличными ко всему, утрачивали жизнеспособность. Из-за нехватки витаминов распространилась "куриная слепота": люди переставали видеть в темноте, как курицы, отсюда и название болезни. Даже перевыполнявшие дневную норму и получавшие всякие привилегии и добавочный паек, вечером и ночью нуждались в чьей-нибудь помощи, если заболевали куриной слепотой.

На охранниках были теплые овчинные тулупы и меховые ушанки, а мы коченели в прохудившихся фуфайках. В морозные ночи даже собаки, содержавшиеся в отдельном бараке, больше лаяли.

Когда стоял такой мороз, что нас не гнали на работу, мы замерзали, лежа на нарах, хотя и обматывали ноги всякими тряпками. Мороз рисовал на стеклах причудливые узоры. Ребенком, в натопленном доме, сытый и довольный, я любил разглядывать эти узоры, видя в них волшебные миры. Теперь вместо волшебных миров был ледяной кошмар.

Голодный и окоченевший, лежал я на нарах, погруженный в жуткие видения, пока не раздался громовой приказ хромого и злого старосты барака мне и Рижу принести кипяток. Спуститься с верхних нар было непросто: нужно не задеть обитателей нижних нар и не поскользнуться на шатких ступеньках.

Снежная буря ударила нам в лицо. Заключенные, стоявшие в очереди за кипятком, топтались, ссорились, дрались: нервы на этом холоде у всех напряжены. Когда дошла до нас очередь, мы с Рижем наполнили бак и вернулись в холодный и вонючий барак.

Я снова залез на нары. Когда кто-нибудь открывал дверь, в барак врывался ледяной ветер, но наверху он уже не был таким страшным. Около меня было окошко, и я видел, как бушевала буря. Она продолжалась всю ночь, ветер со свистом врывался к нам через все щели и дыры.

Только к утру буря утихла. Потеплело: двадцать пять градусов ниже нуля. При такой температуре нас выводят на работу. Сегодня вышел и мой друг доктор Марголин. Его и в лагере называли доктором. Кроме звания врача он потерял все: силы, уважение, свободу. Заключенные, которые в прошлом были ему ровней, старались оберегать его. Смешно было смотреть, как одна полусогнутая развалина в грязной одежде обращается к другой, такой же несчастной и грязной: "уважаемый господин инженер", а та отвечает: "уважаемый господин доктор". Единственное, пожалуй, что не могли отнять в лагере у заключенного, это его образование, его научные познания. Даже естественные влечения у всех пропали.

А Риж по-прежнему думал о любимой, которую оставил в Польше. И писать ей продолжал, хотя ответные письма приходили редко. Хорошо, что у меня еще не было возлюбленной. Не знал я тогда, что моя суженая теперь тоже в лагере, но не в Карелии, а в Сибири, и так же страдает от голода, стужи и разных лишений, как я.

Трудно описать наши страдания в ту жестокую зиму. Но когда начал

 

- 79 -

таять снег, нам не стало намного легче. Снег превратился в топкую грязь, по которой нас гнали на работу. Резиновая подметка на моих ботинках отваливалась, я привязывал ее веревкой, что отнюдь не облегчало ходьбы, не защищало от воды и грязи. Замедлять шаг, выбирая более сухие места, не давали свирепые собаки. Да и завязнуть в болоте недолго. Приходилось ступать куда попало.

Марголин с трудом ковылял за мной, бормоча, что у меня огромная сила воли, что я более крепкий, поэтому выберусь отсюда, а он здесь погибнет. Он снова и снова заклинал меня рассказать о лагере его родным и открыть всему миру, как люди издеваются над людьми же, да так, что те теряют человеческий облик; их морят голодом, истязают, превращают в ничто только потому, что у них другие убеждения и другая вера. Трудно все это себе представить. Унижения, голод, каторжную работу обрушили на нас не небеса, а люди.

Почему молчит цивилизованный мир? Неужто ничего не знает? Я обязан выбраться отсюда и кричать на всех углах от имени узников, томящихся в лагерях.

Среди заключенных, к моему удивлению, встретились и евреи, покинувшие Эрец-Исраэль в начале двадцатых годов. Они были уверены, что нашли покой и землю в советском Биробиджане. А во время больших "чисток" тридцатых годов их арестовали как "врагов народа" и приговорили к двадцати годам лагерей. По сравнению с их сроком мои пять лет казались сущим пустяком, но я не мог больше терпеть. При голодном пайке, при тяжелой работе нас еще каждое утро будили гораздо раньше, чем нужно: староста барака, опьяненный своей властью над нами, поднимал нас, когда луна еще была высоко на небе, а если кто препирался - лишал пайка. Обитатели барака, боясь, что за опоздание одного накажут всех, тащили за ноги тех, кто не мог сразу сойти с нар. Коллективные наказания были обычным делом. В таких условиях процветали подкупы, доносы, обман, воровство и т.д. "Перевоспитание" привело к падению моральных устоев. Даже порядочные заключенные иногда поступали против своей совести. "Перевоспитание" было еще одним проявлением чистого лицемерия.

Тех, кто привык к теплому климату, направляли на холодный север, а выросших на севере - в теплые края. Все было направлено на то, чтобы подавить волю человека. Чем больше проходило времени, тем тяжелее становилось выдерживать такую жизнь: ослабевали силы, иссякало терпение, угасали надежды.

Я старался не потерять человеческий облик. Но если мне, молодому и сильному, было так тяжело, каково же было пожилым, слабым, больным? Каждое утро при выходе из лагеря на работу начальник внимательно присматривался к заключенным: нет ли кого-нибудь, кто не может работать; вместе с начальником стоял и врач. Действительно, больные или совсем обессилевшие часто пытались пойти на работу, чтобы в конце дня получить паек.

Начальник, отвечавший за работу заключенных, следил, чтобы они

 

- 80 -

выполняли норму, а мы прибегали к разным ухищрениям, чтобы норма казалась "перевыполненной". На конце срубленного ствола ставилась лагерная печать. Если удавалось эту печать соскрести, можно было одно и то же дерево сосчитать несколько раз, в частности выдать за срубленное сегодня, хотя его срубили вчера или позавчера. Стволы лежали в лесу, пока их не увозили к реке, поэтому нам это иногда удавалось. Помощник начальника из заключенных закрывал глаза на наши уловки, так как рост производительности труда сулил поблажки и ему.

Я занимался не только обманом: сколько мог, помогал слабым и больным. Как "представитель" заключенных я старался, чтобы более легкая и выгодная работа - раздача хлеба, например,- доставалась кому-нибудь из тех, кто не в силах работать на лесоповале. Если при выдаче добавочной пайки перевыполнившим норму оставалось немного хлеба, я делал так, чтобы его отдавали больным и слабым, вообще лишенным пайка. Хотелось добиться среди заключенных большего самоуважения, большей взаимопомощи. Это было нелегко сделать среди голодных, оборванных, замерзших, завшивевших не людей, а теней. Многие были приговорены к длительным срокам или даже к пожизненному заключению. Моя доля была не худшей.

У меня разболелись зубы, и я ужасно мучился. Но как раз это мучение меня и спасло. У многих заключенных из-за плохого питания стали портиться зубы. А у меня они однажды так разболелись, что меня послали в медпункт. В кабинете врача стоял стул, знавший лучшие времена, рядом с ним - старая бормашина с ножной педалью и разные инструменты, почти вышедшие из строя от длительного употребления. Зубной врач, пожилая полная женщина, занялась моими зубами; при этом мы вели разговор, из которого я понял, что она, как многие жены, последовала за мужем, осужденным пожизненно. Она рассказывала о прошлом, и я вдруг сообразил, что она одноклассница моей мамы. Мы оба разволновались, но продолжить разговор не могли: врача ждала длинная нетерпеливая очередь. Тогда она дала мне номерок на завтра и драгоценный подарок - луковицу - для укрепления десен. Я был тронут, хорошо зная цену такому подарку. В тот же вечер она дала мне еще одну луковицу и немного жира, который тоже был в наших условиях сокровищем.

Тогда-то у меня и возникла мысль устроиться работать в медпункте. Правда, новая знакомая при всем желании не могла мне в этом помочь. Хоть она и не была заключенной, на нее смотрели как на человека второго сорта: раз муж арестован, значит, она неравноправный член общества. А я считался хорошим лесорубом, что тоже не способствовало моему устройству в медпункте.

Я продолжал тяжело работать, страшась наступающей зимы, потому что силы были уже на исходе. В лагере постоянно угрожали расстрелом тем, кто десять раз пропустит работу. Я не знал, так ли это на самом деле, но пропускать работу боялся. Прошел только год моего пребывания в лагере,

 

- 81 -

сейчас, правда, лето, но зима вернется, да еще четыре ждут впереди. Меня бросало в дрожь при одном воспоминании о снежных бурях и жестоких морозах.

Однажды из управления лагерей приехал главный врач: ему нужен помощник для какого-то лагеря. Я так хотел уйти с лесоповала, что решился на обман.

Я прекрасно понимал, чем рискую, если обман раскроется, но, как говорится, где наша не пропадала. "Квадрат 48" - один из самых тяжелых лагерей. Правда, могут увеличить срок или присудить к расстрелу. Но оставаться на лесоповале еще зиму не было сил.

Был летний вечер. Когда я вернулся с лесоповала, нас выстроили и дали команду: фельдшеры, медбратья и санитары - шаг вперед. Несколько заключенных вышли из строя, и я вместе с ними. Сердце стучало, как бешеное.

Стараясь казаться спокойным, я сказал, что служил санитаром в польской армии. Меня тут же включили в список "медиков", которых очень не хватало в лагерях. Вернулся я в барак, влез на нары и стал думать, к чему приведет мой обман.

Ночью меня вызвали в лагерное управление. Может, уже узнали? Там я подтвердил, что служил санитаром. Меня сфотографировали. Зачем? Я не мог уснуть и всю ночь ворочался с боку на бок на жестких нарах.

Утром староста барака снова разбудил нас раньше времени, просто чтобы поиздеваться и получить удовольствие. Сам он из-за увечной ноги на лесоповал не ходил.

Работа не заглушила мое беспокойство, как я надеялся. Какое там! Несколько дней я был комком нервов.

Советские власти отличались хитростью и лицемерием. Близко познакомившись с порядками, я понял цену и режиму, и Сталину, которого называли "вождем народов" и под властью которого слишком многие теряли семьи, сходили с ума, гибли. Я давно отошел от взглядов, которые сложились у меня в движении "Хашомер хацаир" и сохранялись до событий двухлетней давности.

Мои страхи оказались напрасными. В лагерной газете появилась моя фотография, а под ней подпись: "Заключенный Давид Лаумберг выбрал профессию, полезную для общества. После освобождения он станет порядочным человеком".

Итак, обман удался, да еще меня и похвалили! Трудно было поверить в свалившееся на меня счастье. Я уже не ем хлеб "из милости", не "враг народа"! Выбраться за пределы Карелии мне, наверно, не дадут, но я по крайней мере попаду в более человеческие условия.

 

- 82 -

Меня действительно перевели в другой лагерь в Карелии же и назначили помощником врача, или лекпомом, как это называлось, к доктору Бурову. Вместо отрепьев не по размеру выдали новую одежду, ботинки, белый халат и зачислили в медицинский персонал. Да вот справлюсь ли? Нужно быть очень осторожным!

Врачу я сказал, что как у санитара у меня больше практических навыков, чем теоретических знаний, и попросил какую-нибудь книгу по медицине, чтобы "освежить" мои познания . Не знаю, заподозрил ли он что-нибудь, но том "Введения в медицину" дал, и я начал читать каждую свободную минуту. Помогал мне еще доктор Герман, еврей. Среди персонала, обслуживавшего лагерь, были врачи - заключенные с многолетними сроками, и родственники ссыльных, приехавшие, чтобы быть с ними. Большинство врачей-женщин относилось к последней категории.

Война продолжалась, продолжались и мои мытарства. Впереди - почти четыре года, а месяцам, дням, часам и счета нет. Условия в новом лагере были гораздо лучше, но лагерь есть лагерь, а кроме того, я постоянно дрожал, как бы не обнаружили мое самозванство.

В медпункте стояло несколько железных коек с тонкими заплесневевшими матрацами, покрытыми солдатскими одеялами, и устаревшие приборы. Лекарства выдавались с большими ограничениями, не хватало марли, ваты, бинтов, поэтому их стирали после выписки или смерти больного и использовали снова.

Однажды чуть не случилось то, чего я так боялся. Произвели вскрытие, чтобы выяснить причину смерти заключенного. После вскрытия врач велел мне вложить обратно вынутые органы и зашить труп, а я понятия не имел, как к этому подступиться. В книге по медицине, которую я читал, об этом не сказано ни слова. Но мне опять повезло. Врач, с которой я подружился, поняла, наверно, в чем дело, и предложила сделать это вместо меня. Как я был ей благодарен! Даже в этом аду встречается человечность, дружба, взаимопомощь, даже любовь. Когда я сталкивался с ними, во мне росла вера в человека.

Заниматься медициной, изучать ее я не мог, но решил, что в будущем обязательно стану врачом. К сожалению, я им не стал.

Работая в медпункте, я старался как мог помогать заключенным, которые попадали к нам, если не физически, то, по крайней мере, морально.

Наступила зима. Я с содроганием вспоминал "Квадрат 48", где остались Марголин, Риж, Андрей и другие. Из лагерей привозили тяжелых больных и "доходяг" - людей на последней стадии истощения, нередко хотевших умереть, присылали заключенных с отмороженными руками, ногами, с поносами, дистрофией и другими болезнями. Питание здесь было не лучше, чем в прежнем лагере, но кипятку было вдоволь.

 

- 83 -

Человеку трудно было выстоять в этом аду, и важна была любая помощь. Я делал что мог, но не всегда это ценили. У меня был перочинный ножик - в лагере вещь необходимая. Я разрезал выстиранный бинт и положил ножик в карман. Перевязывая заключенному ногу, я почувствовал, что его рука шарит у меня в кармане. Не говоря ни слова, я сильно затянул повязку. Он понял намек и вытащил руку из кармана.

Ранили его во время ссоры из-за клочка бумаги для самокрутки. Я еще раз порадовался тому, что в "Хашомер хацаир" нас приучили не курить. Я так насмотрелся на курильщиков в лагере, что и потом не стал курить.

"Перевоспитаться" я не "перевоспитался", но узнал такое, с чем не встретился бы ни в каком другом месте. Этот печальный опыт во многом определил мое мировоззрение и последующую жизнь. Еще до войны я познакомился в Пинске с членом правления "Хашомер хацаир" из Вильно. Он тогда уехал в Эрец-Исраэль, но его выслали обратно в Польшу, потому что он стал коммунистом и вел соответствующую агитацию. Теперь, оглядываясь назад, я еще больше удивлялся ему.

Снова прошла тяжелая зима со снежными бурями, морозами, с темными, как ночь, днями. Но и она, бесконечная, миновала, растаял снег, наступило, наконец, лето. В наш лагерь прибыл начальник КВЧ (культурно-воспитательной части). Он держал перед нами речь. Вот это была речь! Как он только нас не поносил! Мы и фашисты, и враги народа, и белополяки, и грязь, и дармоеды. А советская власть обходится с нами великодушно, чего мы не заслуживаем. Он потребовал, чтобы мы сняли шапки, когда он с нами разговаривает, и снова обдал нас ушатом мата, еще больше обогатив мое представление о коммунистах и о нашем "перевоспитании".

Он привез старые газеты для самокруток, но только для охранников и других работников лагеря: заключенным не полагалось.

В прежнем лагере была лавка, хотя купить в ней было нечего. Бытовала по этому поводу шутка: в лавке два продавца, один - чтобы организовать очередь, второй - объявлять, что товар кончился. В новом лагере положение было немногим лучше.

Так шло время до утра 22-го июня 1941 года. Этот день я никогда не забуду. В комнату влетел врач-заключенный с криком, чтобы я скорее включил радио. Из дребезжащего громкоговорителя мы услышали сообщение министра иностранных дел Молотова: немецкие войска перешли границы страны Советов, их самолеты бомбят Киев и другие города. Сообщение заканчивалось призывом: "Смерть немецким захватчикам!" Затем начали передавать военные и патриотические песни.

Трудно передать наше волнение. Что будет? И как это отразится на нашей судьбе? Некоторые врачи-заключенные отправили телеграммы в штаб Красной Армии с просьбой послать их на фронт, но им отказали. Для советских властей они были "врагами народа", а не солдатами. Охрана многочисленных концлагерей усилилась.

Мы надеялись, что нас освободят. Мы - граждане Польши, а не

 

- 84 -

Советского Союза, может, в этом наше спасение...

Итак, договор между СССР и Германией закончился внезапным нападением немцев на Советский Союз всего через двадцать два месяца. Красная Армия несла тяжелые потери и отступала, а немцы наступали.

После вторжения немецких войск был подписан новый договор, на этот раз между СССР и странами, воевавшими против сил "оси", как тогда называли Германию с ее союзниками. В одном из параграфов договора шла речь об освобождении из лагерей и ссылок всех польских граждан. Этого требовало польское правительство в изгнании, мотивируя тем, что польские военнообязанные должны вступить в ряды эмиграционной польской армии, которая будет воевать на стороне союзников против общего немецкого врага.

К нам снова явился тот невоспитанный "воспитатель" - начальник КВЧ. Но как изменился его тон! Обратившись к нам со словами "Дорогие братья-славяне", он заявил, что союз между русскими и поляками существует много веков, и теперь они общими усилиями прогонят проклятых захватчиков. Его ругань, раньше адресованная нам, обрушилась на вчерашних союзников - немцев.

Неужели меня скоро освободят? А включены ли евреи в договор? Я не зря волновался: позднее мне стало известно, что поляки вовсе не были в восторге от освобождения их сограждан-евреев, и этот вопрос специально обсуждался. Но в конце концов освободили и нас. Какой это был великий день в моей жизни! Правда, радость омрачалась тем, что Марголина не освободят: переехав в Эрец-Исраэль, он перестал быть польским гражданином, и новое соглашение его не касалось. Я обязан буду разыскать его жену и сына и рассказать им и другим, что творят советские власти с заключенными.

Путь страданий кончается, и скоро я попаду в Эрец-Исраэль. Тогда я не мог себе представить, через что мне еще предстоит пройти, прежде чем действительно туда попасть.