ТЮРЬМА
В камере Бутырской тюрьмы порядки были более свободные, говорили нормальными голосами, людей было в два раза больше. Кроватей с постельными принадлежностями не было. Обеды по большей части из трески и никаких компотов, и один общий на всех чайник.
Первое знакомство с обитателями камеры прошло по установившемуся образцу, а потом началась для меня долгая (один год и три месяца) тюремная жизнь.
Вопреки правилам мой путь «к солнцу», т.е. к окну и свежему воздуху начался не с параши, а на почтительном расстоянии от нее.
Это объяснялось тем, что тогда (да и много месяцев спустя) наша 78 камера была почему-то загружена не на полную мощность. Кажется, большинство камер в Бутырской тюрьме рассчитано на 25 человек. Столько в ней было лежачих мест: толстой парусины, натянутой на металлические трубы, что напоминало современные раскладушки, только накрепко привинченные к стенам камеры.
Между койками-раскладушками небольшой проход, а между рядами коек был проход метра полтора, по которому многие двигались, не останавливаясь и не прекращая думать, думать, думать. В конце прохода в простенке между двух зарешеченных окон тяжелый стол, на котором всегда стоит большой чайник, кружка, несколько алюминиевых мисок и ложек.
В камере, когда меня туда ввели, находилось человек 15-16. Некоторые, как, например Алексей Петрович Мамаев, сидели уже девять месяцев.
У некоторых, как потом выяснилось, были клички, заимствованные из пьесы Н. Погодина «Аристократы». Был Костя-капитан, Цыган, Батя (Поп) и т.д. Жалели только, что нет Соньки.
Первое время меня поразило и несколько шокировало удивительное, как мне показалось, беспечное отношение к своей судьбе, своему будущему. Потом я понял, что чаще всего это было защитной реакцией. Все старались шутить, рассказывали разные истории из прошлого, даже хвастались своими романтическими похождениями и успехами у женского пола.
Иногда шутки были грубыми и жестокими. Вот один из примеров, чем занимались взрослые и неглупые люди.
Через день-два после появления в камере новичка начиналось обсуждение, кою на этот раз послать из камеры в кино. Новичок невольно прислушивался, и когда уже было видно, что он поверил в такую возможность в
тюрьме «нашего самого гуманного в мире государства», кто-нибудь из обсуждавших вдруг выносил предложение: «Давайте нарушим существующие до сих пор порядки и дадим возможность прийти в себя новичку. Пусть пойдет и немного рассеется».
Другие начинали сомневаться, выполнит ли новичок наши просьбы. Дальше выяснялось, что рядом с кинотеатром якобы есть телефон-автомат, по которому можно позвонить домой и сказать, что человек жив, здоров, надеется, что недоразумение выяснится и его отпустят домой.
Кончалось такое таинственное совещание тем, что у счастливого новичка брани чуть ли не клятву выполнить просьбы всей камеры, по крайней мере той ее части, у которых дома был телефон. Надо помнить, что в 30-х годах домашний телефон в Москве был не таким уж частым явлением.
И вот за два-три дня до «кино» велись в разных углах таинственные переговоры с новичком, что сказать жене, дочери, сыну, когда они подойдут к телефону. Запомнить все телефоны было делом невозможным, поэтому записывали номера их в самых потаенных местах на голом теле огрызками карандаша, которые умели спасать при самых неожиданных и тщательных обысках.
Самым примитивным считалось записывать телефоны на руках. Избирались самые невероятные места на ногах, между ног, под мошонкой, а некоторым даже записывали телефоны на попе. А когда ошалелый новичок начинал сомневаться, как же он увидит номер телефона на попке, его успокаивали, что он не один там будет. Покажет попку своему же брату, и тот скажет, что там написано.
...Когда приближался вечер предполагаемого кино, новичок начинал нервничать, спрашивать, когда же его позовут. Его утешали: жди, скоро. А когда уже становилось невтерпеж, тогда новичку предлагали постучать в дверь и спросить у вертухая, когда же поведут в кино? Надо сказать, что и коридорные надзиратели, как их называли заключенные, попки, вертухаи и еще как-то не вполне деликатно, тоже знали об этих тюремных розыгрышах и находили в этом свою долю развлечения.
И когда новичок начинал стучать в дверь, глазок открывался и из коридора слышался голос:
— Ну, чего надо?
— В кино скоро поведут? - спрашивал новичок.
— Скоро, подожди.
И так продолжалось еще несколько раз, пока коридорный, уже выходя из игры, грозил новичку, что будет еще стучать, так он его в карцер отведет.
Новичок, наконец, соображал, что его разыграли. Реакция была разной: возмущение, досада на товарищей по камере, внутренние слезы. Но все это не мешало потом самому участвовать в таком розыгрыше. Были, конечно, серь-
езные люди, которые сами участия в этой затее не принимали, но и ничего не делали, чтобы все это прекратить. Кажется, такой розыгрыш прекратился сам собой как надоевший.
В первый же день еще до допроса меня подробно и обстоятельно проинструктировали, как надо держаться: никого из знакомых не называть и вообще как можно меньше впутывать невиновных людей. Это была строгая и разумная беседа.
Не помню, как скоро меня вызвали на допрос после перевода в Бутырки. А когда вызвали, то предъявили обвинение в контрреволюционной деятельности: «срывал со стен портреты стахановцев и топтал их ногами (где, когда, при каких обстоятельствах - это не уточнялось), выплачивал авторский гонорар врагам народа и вообще обуржуазился и целовал дамам руки».
Я спросил, какие доказательства того, в чем меня обвиняют.
— Ишь чего захотел - доказательств. Ты сам должен здесь чистосердечно признаться во всем, в чем я тебя обвиняю.
В общем, все это, как я потом убедился в тюрьме и в лагере из разговоров с товарищами, было одна тысяча сотым вариантом допроса.
Следователь у меня был Горелкин, который между вопросами и моими ответами сделал и такое откровение:
— Как же ты мог, член правящей партии, допустить, чтобы тебя арестовали?
— А что же я мог сделать?
— Других сажать, — последовал убежденный ответ.
Не знаю, помогло ли ему самому то, что он сажал других. Скорее всего, нет. Среди них шла своя яростная грызня за места, чины, имущество арестованных и многое другое. Об этом мне приходилось слышать от ему подобных, когда они были уже на «заслуженном отдыхе», выращивали розы на дачах.
Относительно моего дневника (как доказательство инакомыслия) следователь сказал: «Какой дурак сейчас дневник ведет». И в этом он, кажется, действительно был прав.
После первого и второго допросов меня надолго забыли и не вызывали месяцев пять-шесть. За это время я успел освоиться с тюремной жизнью, с самыми разными людьми, которые проходили через камеру № 78.
Мы сами считали свою камеру партийной. В нашей камере на протяжении многих месяцев сидели только члены партии, арестованные с партийными билетами или не задолго до ареста исключенные. По нашим оценкам «дела» у всех были пустяковыми, и нас надо бы выпустить если не всех сразу, то по одному. Поэтому мы вслух про себя рассуждали, что нас не смешивают со всей остальной массой заключенных, среди которых, наверное, есть и настоящие враги народа.
Эта попытка внутренне отгородиться от других была не только в масштабе всей тюрьмы, но и внутри самой камеры.
Не все принимали участие в «комбеде», т.е. комиссии, которая собирали деньги для тех, у кого не было переводов и кто не мог ничего купить в лавочке. И делалось это отнюдь не из жадности, а по политическим мотивам. Вдруг среди тех, кому помогли, окажется действительно виновный. Но постепенно люди умнели и все это отпадало само собой.
У меня при решении каких-то общекамерных вопросов проявились качества, внушавшие доверие окружавших меня людей, поэтому при очередном вызове на букву «Мэ» или «Пэ» с вещами, в число которых попал и наш староста, меня заставили принять эту должность и мне надо было отвечать и перед тюремным начальством, и перед своими же товарищами за мелкие проступки тех, у кого сдавали нервы.
В должности старосты камеры я ходил очень долго, чуть ли не до отправки на этап. Во всяком случае, когда однажды ночью в камеру ввели очередных заключенных, 3-4 человека, среди них оказался и один из товарищей, который уже сидел в нашей камере месяцев шесть — семь назад. Потом его взяли и возили по разным областным тюрьмам для доследствия и очных ставок и вот теперь вернули снова в Бутырки.
Увидев меня, как я в роли старосты распределяю вновь прибывших, мой старый знакомый с радостью и удивлением воскликнул:
— Ваня, это ты?
— Я, я!
— И в той же должности? Нет, это никуда не годится. Пора продвигаться по службе.
И здесь я покривил душой и ему, как бывшему уже старожилу этой камеры, выдал место подальше от параши и мы с ним проговорили почти до утра.
Все-таки, хотя он и не был на воле, но успел повидать столько людей в разных городах, что этого было вполне достаточно для окончательного погребения всяких иллюзий.
Приближалось начало нового, 1937 года.
Мы готовились встретить его по всем известным для русского человека традициям. У коридорного (среди которых тоже были люди) мы получили молчаливое согласие, что в 12 часов ночи он стукнет ключом в нашу дверь и принесет чайник кипятку.
Случилось так, что незадолго до нового года для нашей камеры была лавочка, и часть продуктов мы оставили для новогоднего ужина.
Готовил закуски и сервировал стол Алексей Петрович Мамаев, в прошлом отличный повар, которого приглашали для обслуживания иностранных делегаций.
На столе против каждого прибора лежали даже небольшие треугольнички бумажных салфеток. Правда, такая бумага нам выдавалась совсем для других целей.
Готовилась и камерная самодеятельность. Были у нас и чтецы-декламаторы, и исполнители старых, тогда еще не забытых романсов. По поводу того, что петь, кто-то заметил:
— Гимн заключенных - «Широка страна моя родная».
Были рассказчики. Мог сплясать лезгинку Хасат-Пири, толстый, ленивый и, казалось, неуклюжий как медведь армянин, умевший так мелко, мелко перебирать ногами в такт восклицаниям «Асса! Асса!» и так сверкать белками своих восточных глаз, что не верилось, что это может делать такой нескладный с виду человек.
Примерно за час-полтора до заветных двенадцати часов туго и угрожающе щелкнул дверной замок, в приоткрытую дверь высунулась голова надзирателя и проговорила:
— На букву Мэ!
Все переглянулись и некоторое время молчали. Неужели в такой час, когда люди должны встречать Новый год, возможны еще этап и допрос?
Наконец, среди затянувшейся тишины раздался негромкий и чужой для этого человека голос: «Мамаев».
— С вещами, - последовал ответ надзирателя и дверь закрылась. Вызов Мамаева с вещами для всех нас был неожиданностью. Алексей
Петрович был самым старым обитателем нашей камеры. Дело его давно было закончено, а он продолжал сидеть и, казалось, никуда его отсюда не возьмут.
Я с Алексеем Петровичем провел много часов, дней и месяцев рядом на койке, знал всю его жизнь, семью (жена и двое мальчиков), которые жили без него в страшной бедности. У них не было запасов про черный день, поэтому Алексей Петрович никаких денег с воли не получал и полностью состоял на иждивении «комбеда».
Был я у Алексея Петровича своего рода душеприказчиком. Однажды в бане он отвел меня в самое потаенное и мало исписанное место и сказал:
— Ваня, если со мной что случится, отправят на этап или еще что, я напишу вот здесь. Запомни.
И я действительно запомнил, но об этом несколько позже.
А пока по тюремной традиции мы всей камерой начали собирать Алексея Петровича «с вещами». Собирали долго. Клали в его мешок и сухари, и хлеб, и все, что только лежало на столе, приготовленное для встречи Нового года. Клали в мешок и некоторые вещи, которые для кого-то оказались лишними. Сам Мамаев сидел на своей кровати какой-то отчужденный и безразличный к тому, что для него делалось и было страшно на него смотреть ли-
цо, и без того бледное после многих месяцев тюрьмы, побелело совсем. Особенно выделялся нос, он казался гипсовым.
Через дверь уже несколько раз спрашивали: «Готов?»
А мы отвечали: «Сейчас, скоро».
Наконец Алексей Петрович пришел в себя, тяжело поднялся и начал обходить всех своих сокамерников, жал руки, обнимал и целовал. И никто не мог сказать, что это: тюремный ритуал, традиция или действительно последнее целование.
Когда за Алексеем Петровичем Мамаевым закрылась дверь, мы долго не могли прийти в себя, хотя до этою сотни раз провожали разных товарищей с вещами и, казалось, должны были привыкнуть. Обсудив самые разные предположения относительно дальнейшей судьбы Алексея Петровича, мы разошлись по своим койкам, а новогодний ужин так и остался на столе нетронутым.
После этого случая мне еще пришлось много месяцев сидеть в Бутырках, все в той же 78 камере, но я так ничего и не узнал о судьбе Мамаева.
Не нашел и никакой записи в бане, хотя все стены ее были сплошь исписаны: «Получил три года ни за что. Миша». «Получил пять лег ни за х...». Были и стихи:
Прощай свобода и девочки мои,
Получил три года, привет из Чибиа.
Что случилось в новогоднюю ночь с Алексеем Петровичем Мамаевым я узнал спусти два года на Колыме, на прииске Стан Утиный.
Было жаркое колымское лето, самый разгар промывочного сезона. Мы «искупали свою вину» трудом и добывали для могущества государства золото, которое в газете «Советская Колыма» называлось «металл № 1».
В забой, где я работал, во время перекура подошел незнакомый человек, москвич, в прошлом инженер какой-то коммунальной службы.
Разговорились: когда арестовали, где сидел, кого помню по камере и т. д. Таким образом мы часто узнавали о судьбу своих знакомых и близких. Я без особого желания отвечал на эти уже надоевшие вопросы, пока он не назвал фамилию Мамаева. После того, как я рассказал своему незнакомому земляку все, что я знал об Алексее Петровиче, он продолжил своего рода рождественский рассказ о том, что с ним произошло дальше.
Оказывается, Алексея Петровича в ту новогоднюю ночь выпустили на свободу. Для того времени это был почти невероятный случай, тем не менее мой новый знакомый уверял, что это была правда и рассказал подробности его возвращения домой.
Все это действительно похоже на святочный рассказ, достоверность которого я потом, увы, проверить не мог.
Будучи реабилитированным и вернувшись в Москву, я пытался через справочное бюро узнать, где живет Мамаев, но получил ответ: «не проживает». Хотел узнать через соседей. Я хорошо помнил по его рассказам, что он жил на Пречистенке, дом 13, квартира 13 и что его жена Аня часто ему говорила:
— Уж очень несчастливый номер и дома, и квартиры.
На что Алексей Петрович только отшучивался, говорил, что он не затем воевал за советскую власть, чтобы верить в предрассудки.
На бывшей Пречистенке (теперь проспект Калинина) (Кропоткинская ул.- Т. И.) дома № 13 не оказалось. Дом, видимо, разбомбили во время войны и место это, недалеко от кинотеатра «Художественный», засажено деревьями и огорожено чугунной решеткой.
Из рассказа о том, как освободили Мамаева под Новый год.
Говорят, в канцелярии тюрьмы Мамаева встретили грубоватой шуткой:
— Что же это ты так долго собирался? Тебя на волю отпускают.
Поверил этому Мамаев или нет, неизвестно.
Только вернули ему все отобранные вещи, взяли подписку о неразглашении тайны и напутствовали: «Иди и больше не попадайся».
Пока шло оформление в канцелярии тюрьмы, давно уже начался новый, 1937 год. Трамваи уже не ходили и наш Алексей Петрович, весь переполненный сложными чувствами, шел с сумой на плечах через ночной город к себе на Пречистенку.
На звонок в дверь подошел сосед и спросил: «Кто там?»
Алексей Петрович ответил: «Мамаев».
А тому, видно, послышалось, что спрашивают Мамаева.
— Его нет.
— Да нет же, я сам Мамаев.
— Алексей Петрович, ты?
— Я, я, - горячо ответил Мамаев. Последовала настороженная пауза, а затем вопрос:
— А как ты сюда пришел? Ты же был там!
— Да выпустили меня, выпустили, не сбежал.
— Справка есть, что выпустили?
— Открывай, ради бога, я устал и замерз.
Сосед открыл и увидел, как он потом признался, незнакомого человека с бородой, похожего на Достоевского. В это время из комнаты, где встречали Новый год, вышли другие соседи. Начались охи, ахи, слезы, объятия, поцелуи. А Алексей Петрович тем временем порылся в кармане и достал бумажку из Бутырской тюрьмы, что его освободили.
— Алексей Петрович, родненький, да спрячьте вы эту бумагу, мы и так знаем, что вы могли прийти домой только честным путем.
Женщины о чем-то быстро пошептались и отправили Алексея Петровича в ванную, дали чье-то белье, сорочку, а сами пошли будить жену Алексея Петровича, Аннушку.
Они ей не сказали, что Алексей Петрович вернулся домой, а пригласили ее посидеть вместе со всеми и встретить Новый год. Ее приглашали и раньше, но она категорически отказалась.
— Ну какой мне праздник, вы же знаете, какое у меня горе.
А на этот раз соседки, разбудив ее, уговорили-таки выйти и посидеть вместе со всеми - ну хотя бы пять минут. Мы же загадали, что если вы выйдете, Алексея Петровича обязательно отпустят, ведь он же ни в чем не виноват.
Аннушка не выдержала, раз загадали, и сказала, что сейчас оденется и выйдет.
А тем временем Алексей Петрович быстро, быстро помылся, ему не терпелось увидеть жену и детей и вышел из ванной в своем измятом костюме с неистребимым запахом тюрьмы.
Он уже хотел идти к себе в комнату, но его удержали и усадили за стол, сказав, что Анна сейчас выйдет сюда.
Его попросили сесть за стол среди гостей, и когда придет Аня, ничего не говорить. Интересно, узнает она или нет, ведь вы сейчас так мало похожи на себя. И Алексей Петрович согласился.
Вошла Аня с заспанным лицом. Ее усадили на заранее приготовленное место, налили вина, положили на тарелку закуску. За ней ухаживали все сразу.
— Ну вот и хорошо, что вышли, даст бог, все будет хорошо, - говорили она наперебой.
А Аня смотрела на лица людей.
...И вдруг незнакомое, бледное лицо с усами и бородой, а на нем близкие, родные глаза, наполненные слезами.
— Лешенька! - крикнула Аннушка, зазвенела и покатилась рюмка и все в комнате смешалось. Все плакали и смеялись, все снова поздравляли Алексея Петровича с возвращением и все говорили:
— Нет, 1937 год будет самым лучшим для всей нашей страны, для нашего народа, для всех нас. Ведь скоро будет двадцать лет, как установилась советская власть.
Бедные, наивные люди. Никто теперь не знает, сколько из них именно в этом 1937 году потеряли своих родных, близких, а, может быть, и собственные жизни.
Об этом периоде говорили (да только однажды и давно), что культ личности принес народу неисчислимые страдания. Неисчислимые потому, что их
никто не хочет исчислять. Спросите любую семью и окажется, что каждая из них кого-то потеряла.
Недавно сообщалось по радио, что комсомольская экспедиция разыскала место хранения продуктов экспедиции Седова и что эти продукты сохранились в зоне вечной мерзлоты.
Тела умерших от голода, непосильного труда и расстрелянных во времена Гаранинщины на Колыме будут еще долго лежать нетленными в вечной мерзлоте с деревянными бирками на ногах. Это «архив № 3» на лагерном языке, это дистрофики, доходяги, цинготники. Разыскать их легко, без особых дорогостоящих экспедиций. Они на территории каждого прииска и лагерного поселка...
Но об этом я расскажу несколько позже, а пока вернемся к Алексею Петровичу Мамаеву. На прежнюю работу его не взяли (он до ареста заведовал столовой при одном из райкомов партии). Поступил поваром в какую-то третьесортную столовую. По словам инженера, рассказывавшего мне его историю, он был как будто что-то навсегда потерявший. Что было с ним дальше - инженер не знал, так как вскоре сам был арестован.
Вот такой произошел случай в Бутырской тюрьме в самом начале страшного 1937 года.
Я почти до самого октября продолжать сидеть в тюрьме. За это время мне объявили под расписку решение комиссии партийного контроля, что меня исключили из партии за контрреволюционную деятельность. Это сообщение никакого впечатления на меня не произвело. Я уже видел и знал многих бывших профессиональных революционеров, крупных государственных и партийных деятелей, с которыми мальчишки-следователи вели себя с нескрываемым цинизмом.
— Плевать я хотел на вас, старых большевиков.
— Что, ордена получали за боевые заслуги? Вот они, ваши побрякушки, - при этом выдвигался ящик стола, из которого извлекалась пригоршня орденов. А ты говоришь, ордена.
— Товарищ Сталин их давал, он же и отобрал, раз не заслуживаете их носить.
Начальником Бутырской тюрьмы в мою там бытность был Попов, человек с черными, жесткими усами, с одним или двумя ромбами в петлицах. Он редко делал обходы камер, видимо, считал это ниже своего достоинства. Дело в том, что он был сильно ущемлен в карьере. До Бутырок он был начальником тюремного отдела НКВД СССР, а потом за что-то его понизили. О том, кем он был до тюрьмы, мы узнали из «Правил внутреннего распорядка», подписанных начальником тюремного отдела Поповым. Когда он все же делал такие обходы, любимой его поговоркой было «Горе вам, горе вам».
Его любимым занятием было наказание камеры «лишением про;"улки» за кормление голубей. Войдя в камеру, он направлялся к окну и если только на подоконнике видел крошки хлеба, тут же заявлял:
— За кормление голубей хлебом камеру лишаю прогулки. Надзиратель, сопровождавший Попова, что-то записывал в свой журнал.
— А если и дальше будет повторяться, старосту на трое суток посадить в карцер.
Надзиратель снова записывал.
Но справедливости ради надо сказать, что Попов, несмотря на угрозы, так ни разу в карцер меня не посадил.
А бедные голуби в конце концов поплатились жизнью за то, что брали хлебные крошки из рук врагов народа. Произошло это так.
Одному из голубей, которые свободно залетали в камеры, кто-то привязал к лапке не записку, а целое письмо. Сделано это было по глупости, конечно. Голуби были тюремные и никуда письмо отнести не могли.
По бедному голубю начали со всех сторон стрелять так, что свинцовые пули только щелкали по кирпичным тюремным стенам. А с вышки раздавался угрожающий окрик часового:
— Отойди от окна, стрелять буду.
Большую часть обитающих в тюрьме голубей перестреляли, а остальные забились в укромные места.
Вскоре голуби не смогли уже садиться на подоконника камер. Кажется, весной или летом 1937 года на окна начали навешивать «намордники». Это металлические щиты с толстыми, слабо пропускающими свет стеклами. При таких сооружениях через окна нельзя уже было посмотреть ни вниз, на землю, ни вверх, на небо. Операция с намордниками проходила успешно, как вдруг, дойдя до третьего этажа, застопорилась и прекратилась почти на целый месяц.
Досужие наши арестантские умы лихорадочно заработали в желаемом для нас направлении. Решили, что ожидается смягчение режима, пока одно печальное событие не положило конец нашим домыслам.
Днем, во время прогулки, с вышки раздался крик часового:
— Стой! Стой! Стрелять буду!
Вслед за этим раздался один, а затем и второй выстрел. Слышно было, как по коридору протопали ноги надзирателей. Мы устремились к окну, чтобы посмотреть, что там случилось на прогулочном дворике (на наши окна «намордник» надеть еще не успели), но нашу любознательность пресек тот же окрик часового.
— Отойдите от окна! Стрелять буду!
А в прогулочном дворике - каменном мешке слышны были голоса людей и какой-то стон. Прогулку нашей камеры задержали на два часа.
За это время мы успели получить информацию из соседней камеры. Один из заключенных бросился вниз головой на асфальт с деревянных лесов, установленных для сооружения щитов-намордников.
Во время прогулки один из заключенных спрятался за выступ подпорной стены в прогулочном дворике и как только замыкающий надзиратель скрылся в коридоре, он бегом бросился к лесам и начал подниматься по наклонным доскам к верхней площадке. В это время мы и услышали крик часового. Достигнув верхней площадки, которая была на уровне третьего этажа, он бросился на асфальт. Как была фамилия этого человека, мы не узнали, не удалось выяснить, умер он или все-таки остался жить.
Когда нас вывели потом на прогулку, мы увидели большое темное пятно на асфальте. После этого случая все наши рассуждения о переменах лопнули как мыльный пузырь. Козырьки начали наращивать, работая днем и ночью, и дело было закончено в считанные дни.
Рассказывали мне еще об одном случае попытки самоубийства. Называли фамилию поэта Сергея Третьякова. Лично я его не знал, но однажды слышал его выступление на каком-то собрании писателей. Помнится, он был еще молодой и неглупый. Правда, в своей литературной деятельности он разделял все благоглупости ЛЕФа. Много писал о Китае, он жил там несколько лет. Говорят, был порядочным человеком. Одна из его пьес называлась «Рычи, Китай». Где она шла, не помню.
Так вот, Сергей Третьяков, говорят, дважды бросался вниз головой с площадки лестничного марша, разбил голову о ступени. После первой попытки его лечили в тюремной больнице, что было после второй - не знаю.
Через камеру № 78 за год и три месяца прошло множество самого разного народа. Средний срок пребывания под следствием был 4-5 месяцев. У одних больше, у других меньше. Это были самые разные люди: партийные работники, инженеры, врачи, старые большевики.
Сидел директор Большого театра Мутных, директор исторического музея Иванов - маленький, тихий человек, сам в какой-то степени музейный экспонат, начальник Мосэнерго Лукич, инженер-химик, друживший со многими видными революционными деятелями; зам.председателя Совнаркома республики немцев Поволжья Комисаренко (все остальное руководство республики тоже сидело, но в других камерах). Были работники Коминтерна, МОПРа и др.
Из всех, кто прошел перед моими глазами, не было ни одного рабочего. Был один матрос с какого-то торгового судна, заходившего в иностранные порты.
Попал однажды в нашу камеру, но очень ненадолго, шпион, причем такой, который сам этого не скрывал. Похож он был на местечкового еврея дореволюционной России. Говорил, как мне казалось, одинаково плохо на всех
языках мира. Он легко смешивал слова русские, украинские, польские, немецкие. Осмотревшись в камере и узнав, кто что из нас представляет, он прямо сказал:
- Это меня по ошибке сюда посадили. Меня скоро должны обменять на какого-нибудь советского шпиона.
Дня через два его вызвали с вещами.
В Бутырской тюрьме тех лет была прекрасная библиотека, там были книги на всех языках мира и, как утверждали знающие люди, среди них очень редкие. Это объяснялось, видимо, тем, что в эту библиотеку сдавали конфискованные книги. Я часто ходил туда с кем-нибудь из товарищей по камере. Обычно за один раз мы приносили 30-40 книг по заказам и по собственному выбору.
В то время ходили слухи, что заведует тюремной библиотекой эсерка Каплан, та самая, что стреляла в Ленина. Мне очень хотелось ее увидеть, но так и не удалось. А потом выяснилось, что все это было неправда.
На что надеялись и во что верили заключенные тридцать седьмого года?
Верили, что так долго продолжаться не может, слишком уж это неоправданное и труднообъяснимое явление. И увы! все ошибались.
Надеялись, что произойдет какое-то событие, которое все это изменит, но ничего не происходило.
И все один по одному расписывались под постановлением Особого Совещания за установленные сроки 3-5 -8 лет.
И Особое Совещание и суды определяли 58 статью Уголовного кодекса. Только суд устанавливал статью и пункты 8, 10, 11, 12, а Особое совещание формулировки: КРА, КРД, КРТД, ПШ и др.
Всех, кому были определены сроки по суду или Совещанию, собирали потом на пересылку, а дальше гнали по этапу, как во времена Достоевского, только другими средствами и в других количествах. Это были целые составы из вагонов, рассчитанные на 40 человек.
Для устрашения осужденных были собраны старые, еще царских времен, кандалы, очищены от ржавчины, смазаны и выставлены на видном месте. Но многим (в том числе и мне), долго просидевшим в тюрьме, хотелось поскорее добраться до лагеря.
Мы еще не знали тогда, как будем жалеть о тюрьме, в которой, несмотря ни на что, было сытно, тепло, не было труда, который превратил нас в тупых, изможденных и голодных животных.