ЭТАП

 

Состав товарных вагонов, в котором меня везли в сентябре или октябре 1937 года, вышел из Москвы ночью с какого-то запасного пути. Куда нас везли мы, конечно, не знали, но предполагали, что на Колыму или Воркуту. Откуда мы получали такие сведения, не помню, возможно, от тех, кого везли великим сибирским путем по второму разу.

Это были заключенные, которые уже были в лагере, а потом их вдруг снова привозили в Москву на доследование, переследствие или очные ставки с новыми арестованными. Это были уже опытные лагерники, испытавшие на себе все прелести лагерного труда и они-то всеми силами «тянули резину», «темнили», чтобы подольше затянуть следствие и таким образом больше пробыть в тюрьме.

Каков был наш состав, мы видели из зарешеченных окон вагонов на кривых поворотах пути и нам постепенно, в течение долгого месяца, открывалась за далью даль, только не та, которую описал в своей поэте А. Твардовский. Твардовский, конечно, знал и о тех далях, которые видели мы в тридцать седьмом году. Его отца и мать раскулачили еще раньше нас.

...Длинной дорогой мы проезжали сотни, а может быть, и тысячи больших и малых станций. Что заметили мы тогда из окон теплушки? Нигде мы не слышали песен и не видели пьяных мужиков.

По дороге, где-то посередине пути, была остановка на день-два и устроена санобработка в местной бане, где в специальных камерах прожаривалось наше белье, а вернее пропитывалось мятым паром, отчего становилось влажным, противным, а насекомые как жили в нем, так и оставались жить, только, кажется, от этого злее становились.

Нас часто мучила жажда, потому что кормили нас чаще всего селедкой да соленой горбушей, а воды или вовсе не давали, или давали мало.

Били кулаками, ногами, дровами и всем, что попало в стенки вагона и кричали в тысячи глоток: «Воды давай! Хлеба давай! И все давай!»

Часовые бегали вдоль вагонов, матерились, грозили, что научат нас «свободу любить». Но чтобы не привлекать внимания граждан, нам давали и хлеб, и воду, пополам с матерщиной и угрозами.

В ноябре месяце нас привезли во Владивосток и провели строем на пересыльный пункт. Впереди шли мужчины, а позади немногочисленные женщины. Через наши ряды, потихоньку, пропуская одну четверку за другой, пробирался к женским рядам художник Василий Иванович Шухаев.

 

Я его знал по камере. Он долгое время жил в Париже, потом его уговорили вернуться в Россию. Он вернулся вместе с женой, детей, по-моему, у них не было. Жена очень противилась возвращению, но Василий Иванович уговорил ее, а потом все время казнил себя за это, так как вскоре после его ареста арестовали и ее.

Помниться, первое время по возвращении в Москву он довольно неплохо жил. Ему удавалось много зарабатывать при оформлении праздников и парадов.

За себя Шухаев мало переживал, считал, что он со своим талантом и в лагере не пропадет. А художник он, действительно, был талантливый и в Магадане все годы работал в театре, а после реабилитации мне приходилось читать до его персональных выставках.

Но это было потом, а пока Василий Иванович пробирался к женской части нашего этапа, где была его жена. В ворота пересылки они вошли вместе, держась за руки, и лица их были счастливыми.

На пересылке началось усиленное общение мужчин и женщин. Особых строгостей, пресекавших такое общение, я не помню.

На пересылке хозяйничали лагерные старосты, бригадиры и прочие «придурки», преимущественно из блатных или, как их еще называли «друзья народа». Конечно, эти придурки часто были не лучше вохровцев, но они не были вооружены и как правило падки на деньги, тряпки и другие лагерные ценности.

К тому времени на пересылке скопилось Огромное количество заключенных. Посуды для еды не хватало и нас кормили из банных тазиков, которые вряд ли даже мыли. Мы садились человек десять-двенадцать вокруг таких тазиков и хлебали лагерную баланду, не задумываясь, из какой посуды едим.

В самых последних числах ноября нас, несколько сот человек, повели, окружив собаками и вохровцами с ружьями наперевес, предупредив, что «шаг влево, шаг вправо считается побегом и конвой стреляет без предупреждения».

Уже становилось холодно, а я продолжал свое путешествие все в том же костюме, в каком меня арестовали, а на голове вместо шапки было повязано казенное вафельное полотенце.

Между Владивостоком и Магаданом тогда курсировали три парохода: «Дальстрой», «Кулу» и «Джурма». Нас погрузили в трюмы парохода «Джурма» и мы поплыли путями великих мореплавателей, открывших этот далекий и богом проклятый край.

В море нас основательно качало. После тюрем, пересылок и этапа мы были истощены и нам не много было надо, чтобы с зелеными лицами лежать на нарах в трюмах, тяжело и натужно рвать остатками Владивостокской баланды, а кроме того, нас еще заедали вши.

 

Трюмы были грязные, сырые и душные. Тогда я увидел на себе и своих товарищах такое количество вшей, какое я видел только в детстве, в период гражданской войны на Украине, на умерших от сыпного тифа.

Это было весной, кажется, 1919 года. Тогда тиф был страшной болезнью. От него умирали и умирали люди. Возвращаясь из школы, мне с моими одноклассниками приходилось проходить мимо городской уездной больницы. Нас, как всяких детей, особенно мальчишек, все интересовало. Такое любопытство привело нас однажды к мертвецкой, которая стояла в самом отделенном углу большой больничной территории. Заглянув в щель заколоченного досками окна, мы увидели на полу тела умерших. Их было больше десяти, здесь были женщины, мужчины, старики и дети. Все они лежали голыми и со страшными лицами. Взглянув на них, мы очень испугались, быстро отскочили от окна и ушли, боясь оглянуться. Но на второй день нас снова туда потянуло и мы снова смотрели на мертвецов, тоже голых, и видели, как все они были покрыты огромным количеством вшей. Люди были уже мертвые, а вши продолжали жить. Мой товарищ сказал словами своей матери, простой деревенской женщины: «Это они после смерти человека из тела вылезают». Глядя в трюме на этих беспрепятственно гулявших по нашим телам насекомых, мне вспомнилась именно эта картина моего детства.