НА КОЛЫМЕ

 

Пароход «Джурма» пришвартовался в порту Нагаево 13 декабря 1937 года. Нас, заключенных, в обычном порядке, нестройной толпой повели через будущий город Магадан по пересылку.

После морской качки и в результате пустых желудков земля у многих из нас качалась под ногами, кружилась голова. Но пока шли (а это было порядочное расстояние), движение и свежий воздух сделали свое дело и мы понемногу оправились.

Написав «свежий воздух», я вспомнил, как одна знакомая моего товарища по Колыме, уже в Москве, после его реабилитации, сочувствуя ему, сказала, имея в виду лагерь:

— Но все-таки вы были на свежем воздухе.

Мой товарищ пристально посмотрел на нее и ответил:

— Я этим вашим свежим воздухом был сыт вот так, - и он сделал выразительный жест рукой по горлу.

И действительно, чего-чего, а свежего воздуха на Колыме при 50 — 60 мороза было сколько угодно. И как мы часто мечтали после 16-18 часов работы в забое поскорее добраться до душного барака и отогреть душу, которая намертво примерзла к ребрам.

Но об этом потом. Впереди еще четыре с половиной года лагерной жизни из всех двадцати двух лет, прожитых на Колыме. Привезли меня, как я уже писал, в декабре 1937 года, а выехал я в Москву вместе с женой и двумя деться в июле 1959 года. Но все это случилось много, много лет спустя того дня, когда я впервые вступил дна колымскую землю.

...Кажется, в тот же день нас всех погнали в баню¹. В лагерном лексиконе слово «гнать» употребляется в разных смыслах: гнали на работу, гнали в этап, гнали в баню, в столовую, в карцер. Мы никуда не приходили сами, по своей воле, всюду нас гнали.

Одно было только место, куда нас не гнали, а волокли. Это могилы под сопками, которые рылись в вечной мерзлоте с помощью аммонала. В наше время такого рода взрывы можно было назвать «эхом войны», но для наших тогдашних взрывом никакие выспренние слова не годились. Это было бы кощунством над памятью наших товарищей.

 

В баню вместе с нами, только что прибывшими, запустили под разными предлогами с ведома охраны группу блатных, жулья, которые делали «шмон» всем нашим вещам, пока мы смывали с себя этапную грязь, пока нам стригли головы и лобки одной и той же тупой машинкой.

А надо сказать, что это только один я приехал в костюме, с вафельным полотенцем на голове. Большинство, поумней и подогадливей, везли теплые и дорогие вещи. Тогда в моде были длиннющие кожаные пальто, на которые уходила не одна бычья шкура, фетровые сапоги с отвернутыми, как у всех блатных на Колыме, голяшками. Были и обычные пальто, чуть ли не на лисьем меху, дорогие шапки, теплое белье, хорошие костюмы черного или темно-синего цвета.

Когда все мы начали выходить с остриженными арестантскими головами в предбанник, нам выдали новое казенное обмундирование. Что входило в этот первый наш казенный комплект; нижнее белье, ватные брюки, сорочка из чертовой кожи полувоенного образца, телогрейка, бушлат, валенки, шапка, рукавицы и подобие шарфа из куска бумазеи.

Все жулье, получая обмундирование, требовали для себя черные валенки, такого же цвета полушубки и вообще все лучшее, что можно было выбрать из казенного обмундирования.

Обычно они подходили к окну, у которого выдавалось обмундирование, и спрашивали: «Здесь люди есть?» С их точки зрения людьми были только такое же жулье, как и они сами. Люди находились, они были всюду, им доверяли все.

Я, получив такое теплое обмундирование решил, что теперь уже не буду так ужасно мерзнуть, как мерз до сих пор в своем потрепанном и замызганном костюмчике.

Мне еще предстояло убедиться, что и это новое ватное обмундирование не будет спасать от колымских морозов, когда собственное дыхание издает шуршащие звуки и это, по образному выражению, называется поэтически «шепот звезд».

Что при таких морозах воздух приобретает особую проводимость. И что шаги людей по трассе, их голоса слышны за 3-4 километра так, как будто это находится рядом в 30-40 метрах от тебя. Но все эти знания пришли потом, много месяцев спустя.

А пока было первое сознание, что теперь будет теплее. Вообще говоря, так оно в начале и было, потому что нам пришлось 200 километров идти пешком, к месту своего назначения - прииску Стан Утиный Южного горнопромышленного управления Дальстроя МВД СССР. А дороге, в движении все-таки согреваешься.

 

Пока я надевал на себя арестантское обмундирование, в разных концах начались испуганные вопли и крики: где мое пальто? Где мои сапоги? Где моя шапка? Костюм? и т. д. В общем, начали тужить по волосам, когда голову уже сняли. Вохровцы в таких случаях делали вид, что ничего не знают и не принимали у нас на хранение личные вещи. Кто-то в предбаннике потерял сознание и его приводили в чувство нашатырем.

Но это произошло не потому, что он так переживал за украденные у него вещи. Может быть, у него, как и у меня, ничего не украли. Позже я говорил с этим человеком, который потерял сознание. Как и почему это случилось, он не знал, только уверял меня, что ему в это время было очень, очень хорошо. Он куда-то провалился, ничего не видел и ничего не чувствовал. И только когда его привели в чувство, он понял, что это была, может быть, только одна минута истинного счастья.

Шум и возмущения по украденным вещам так и закончились - шумом и, как говорят, «гневным возмущением». Да и продолжаться это долго не могло. К бане уже подвели другую партию заключенных, и нам надо было освобождать «жизненное пространство». Позже свои вещи заключенные моего этапа видели на лагерных старостах, ротных, блатных, дневальных и многих других из числа лагерных «придурков». Видели их позже и на плечах высокопоставленных договорников - работников УСВИТЛа и других ведомств. Там тогда не брезговали ничем и особой щепетильностью не отличались.

Когда кто-нибудь из бывших владельцев украденных вещей пытался говорить с теми, на чьих плечах их видел (в пределах лагеря, конечно), то получал ответ:

— Уходи, падло. Я эту хламиду в карты выиграл, а тебе пасть порву, если будешь еще шебуршать. Ты знаешь, что Колыма стоит на трех китах: мат, блат и туфта? Поэтому молчи, фрайер, если хочешь живым на прииск доехать.

Так или примерно так заканчивались выяснения отношений между выигравшей и проигравшей сторонами. Все мы в этой жестокой игре были проигравшими, и вещи были не самыми большими ценностями. Мы видели, как люди тысячами «гибли за металл» и знали, какая сатана «правит бал». Но если бы даже могли, как зверь, перегрызть себе лапу, нам бы и это не помогло освободиться из капкана.

Из Магадана, как правило, всех прибывших заключенных увозили на прииски, обогатительные фабрики, рудники и дорожные командировки (а женщин в совхозы Эльген и другие). Везли на открытых автомашинах в любое время года (не дай бог, если это была зима). Увозили по единственной по всю Колыму дороге, которую до сих пор называют трассой.

Но в то время, которое я описываю, в Магадане собралось, видимо, большое количество «нашего брата» и машин не хватало. Тем более, как мы

 

узнали много позже, в начале зимы все машины усиленно завозили в глубинку, на отдаленные прииски и поселки продовольствие, обмундирование, горючее. По этой причине (а, может быть, были и другие) нам решили гнать по этапу пешком.

Каждая партия заключенных человек в 50-60 отправлялась из Магадана одна за другой с разрывом в 8 часов. Такой график должен был не создавать большого скопления людей на пунктах отдыха и сна. Должны были гарантировать своевременный подвоз продуктов и т. д. Но, как пелось когда-то в русской солдатской песне:

Гладко было на бумаге,

Да забыли про овраги,

А по ним ходить,

А по ним ходить.

Через несколько дней график этот спутали снежные бураны, заносы на перевалах и другие еще и сейчас непредсказуемые изменения погоды.

По мере того, как мы с каждым днем уходили дальше от Магадана, климат менялся.

На остановках, а это бывало на небольших дорожных поселках или командировках, в редкие минуты, когда на трассе, так называлась здесь шоссейная дорога, смолкал шум автомашин, можно было видеть, как застыли в белом безмолвии сопки, лес и низкое серое небо. Стояла холодная тишина. Дорогу ветру сюда закрывали сопки. Их было много, этих сопок. Они были не очень высокими, может быть, 700-800 метров над уровнем моря. Все они медленно тянулись вдоль трассы. Разные по форме и высоте, они через некоторое время стали казаться одинаковыми.

Хуже всего было нашему этапу потому, что он был первым. Первым во все времена было труднее. Наш отдых и сон чаще всего устраивали в каких-то заброшенных и давно не обитаемых дорожных бараках, и нам приходилось приводить это жилье в такое состояние, чтобы в нем можно было согреться, вскипятить воду, поесть, отдохнуть дли поспать. Но пока мы все это успевали сделать: заготовить дров, нагреть барак и прочее, времени на горячий обед и отдых уже не хватало. За нами по пятам подходил другой этап, а нам надо было двигаться дальше в путь-дорогу.

Повторялось так на многих наших этапах, пока за нами где-то не занесло на трассе, не их. конечно, а дорогу и им пришлось, как говорят, «сидеть у моря и ждать погоды». То же самое случилось и с нашим головным этапом.

Так, долго ли, скоро ли, со всякими вынужденными остановками и приключениями в пути мы прошли около двухсот километров чуть ли не за целый месяц. И начальство, наверное, решило, что так мы и до весны едва доберемся к местам назначения, а ведь мы уже числились за УСВИТЛом ра-

 

бочей силой, которая должны выполнять нормы, добывать золото, олово, руду, выполнять многие другие работы по освоению Крайнего Севера. Правда, в литературе потом все эти подвиги в освоении края приписывались каким-то мифическим героям-комсомольцам, геологам и т. д. Они были и на самом деле, но их удельный вес и роль в огромной работе по освоению края была такой же, как инженером при строительстве железной дороги из поэмы Некрасова.