О КОЛЫМЕ, ТОВАРИЩАХ, СУДЬБЕ

 

[Только бы успеть. Господи! Наказывай по всей строгости по грехам моим, но не лишай только разума. 9 ноября 1987 г.]

 

К 1949 году мы, невольные жители Колымы, успели примириться со своей судьбой и, освобождаясь из лагерей, начали обзаводиться семьями, рожать детей и утверждаться в мысли, выраженной художником Ярошенко, что «всюду жизнь».

Казалось, что с окончанием войны жизнь и помыслы людей будут направлены на создание более совершенной жизни, залечивание тяжелых ран войны, ликвидацию нищеты и разорения.

Но, оказывается, у кого-то «великих и мудрых» осталась еще сатанинская жажда крови, превратившаяся в то, что именуется в медицине патологическим отклонением от нормы. Пользуясь старыми лозунгами о «капиталистическом окружении» и под крики «Сталин - мир, Сталин - мир" в стране был создан Комитет Государственной Безопасности (КГБ).

В начале при организации такого «органа» мы, «бывшие», отнеслись к этому, я бы сказал, безразлично: «Власти на то они и власти, а мы лишь простой народ». Однако скоро, когда представители новых «органов» прибыли на Колыму, договорники начали говорить между собой с явным осуждением: «Они считают себя выше партии и Советской власти». Хотя нам казалось, что представители новых «органов» ничем себя особенно не проявляли - ни хорошим, ни плохим. Просто присматривались к людям, быту, северной природе. Вечерами на улице (дело было летом) у домов играли в домино, отмахивались от комаров и мошкары.

Но вот приблизилась ранняя осень. В поселке Усть-Утиная в подсобном сельском хозяйстве, принадлежащем Утинскому золоторудному комбинату (УЗРК), мы уже выкопали картофель, репу, турнепс. Начали закрывать матами на ночь парники с остатками огурцов, осталось только убрать капусту, которая в холодные ночи только набирала плотность вилков и становилась слаще.

Над поселками, реками Колымой и впадающей в нее Утинкой, носились стаи уток, которые с треском и свистом крыльев собирались в дальнюю дорогу, к местам своих теплых зимовок. В одно утро, когда галька на берегу заметно обмелевшей реки была покрыта белой изморозью, а вода потемнела и казалась гуще, чем была на самом деле, я рано утром вышел на улицу посмотреть погоду. Рядом с моим домом, стоящим у берега реки, был еще один, в

 

котором находилась диспетчерская, куда из УЗРК поступала вся информация о том, каким надо грузить лесом машину, или запросы об остатках угля, извести и других материалов, доставляемых для золоторудного комбината на баржах по реке.

Поежившись от холода на крыльце дома, я повернул назад, чтобы вернуться к теплу и утреннему завтраку, который готовила жена на общей кухне.

В последний момент я заметил, что из дверей диспетчерской выглянул и тут же скрылся незнакомый человек в шинели и офицерских погонах. Меня это несколько удивило.

Но вот через непродолжительное время в дом вошли без стука и разрешения уже не один, а двое военных. Увидев меня, идущего из кухни, один из этих непрошеных гостей спросил:

— Куда можно зайти?

Открыв дверь конторы подсобного хозяйства, я показал рукой - сюда. Уступить им дорогу мне не дали. «Старший» с металлом в голосе сказал: «заходите» а потом уже зашли оба, закрыв за собой дверь. Все тем же повелительным тоном мне сказали: «садитесь».

...Больше мне ничего объяснять было не надо. Меня пришли арестовывать. За что? Этого мне сейчас не объяснить. Вероятнее всего по какому-нибудь доносу, связанному с подсобным сельским хозяйством, которым я заведовал. Спросив фамилию, имя и отчество, офицер, заглянув в свою записную книжку, сказал:

— Правильно, — а потом. — Ваша квартира в этом доме?

Я подтвердил то, что он, видимо, и без меня хорошо знал.

— Пойдемте.

Поднимаясь, я едва удержал себя от того, чтобы заложить руки назад, как бы подтверждая этим жестом, что «готов идти хоть до Ла Манша».

В моей квартире из двух небольших комнат нас уже ждала встревоженная жена. Офицеры, не здороваясь, спросили жену как ее фамилия.

Она ответила: «Воронская».

— Имя, отчество?

— Галина Александровна.

— А вы что, не зарегистрированы?

— Нет, брак оформлен.

— А почему фамилии разные?

— Мне захотелось оставить свою.

Старший лейтенант быстро, но цепко оглядел первую комнату, потом показал на дверь второй, спросил:

— А там что?

— Тоже комната. В ней спит сейчас девочка.

 

Моя первая дочь Валя лежала в детской кроватке и досматривала свои утренние сны. Ей только что исполнилось четыре года. Офицеры, взглянув на ребенка, прошли к окну. Увидев охотничье ружье старший по званию спросил:

— Это чье?

— Мое.

— Заряженное?

— Нет

Привычным движением военного человека он взял ружье, посмотрел на марку, раскрыл казенную часть. Убедившись, что не заряжено, сказал:

— Бельгийское. Охотитесь?

— Да. Но больше зимой. Весной и осенью некогда.

Поставив ружье на место, офицер подошел к кровати. Подняв подушку и увидев деньги купюрами в пятьдесят и сто рублей, спросил:

— Сколько здесь?

— Наверное, рублей семьсот-восемьсот, точно не знаю. Хозяйство ведет жена.

Не притрагиваясь к деньгам, офицер накрыл их подушкой, сказал своему спутнику, лейтенанту:

— Заметь, все колымчане деньги хранят под подушкой.

Лейтенант довольно безразлично подтвердил это. Заглянули под кровать, в тумбочку. Раскрыли шкаф. И здесь моя маленькая жена проявила, казалось, не свойственную ей твердость духа.

— А почему вы собственно делаете у нас обыск? Ордер у вас на это есть?

— Есть, есть, - и офицер похлопал по левой стороне груди.

— Покажите.

Офицер прикрыл дверь шкафа, в котором небрежно и как бы для проформы осматривал полки с бельем, вешалки с платьем и одеждой, расстегнул шинель и, достав и бокового кармана кителя какую-то бумагу, подал жене. Бумагой оказался ордер на обыск и арест Вороненой Галины Александровны 1916 года рождения, судимой по статье КРТД.

Галя, казалось, спокойно взяла ордер, но потом, читая, побледнела и крикнула: «меня!», показывая рукой на грудь.

— Да, вас, - бесстрастным тоном ответил старший лейтенант.

— За что?

— Там увидите. Мы вас возьмем с собой.

— Никуда я не поеду. Делайте со мной что хотите, - и она бросила ордер на подоконник. Но эта страшная бумага не удержалась и упала на пол.

— Поднимите, - железным тоном крикнул старший лейтенант.

— Не кричите. Не таких видела. Вам это нужно, вы и поднимайте.

 

Потом, не выдержав страха, горя и неожиданности, залилась неудержимыми слезами, бросилась к детской кроватке, крикнула:

— Валечка! Девочка моя! Больше я тебя никогда не увижу!

Я подошел сзади, обнял жену за плечи и сам, сдерживая слезы, проговорил:

— Галя, Галя! Успокойся, ты разбудишь девочку.

— Ничего, пусть смотрит и помнит, как уводили ее ни в чем не повинную мать.

Дочка проснулась и смотрела на все еще сонными, ничего не понимающими глазами. Галя приподняла девочку с кровати, обнимала ее, плакала и говорила, говорила какие-то прощальные слова, которые сейчас, спустя почти сорок лет, тяжело восстановить в памяти.

11 ноября 1987 г.

Вчера вместе с Галей восстанавливали в памяти события сорок девятого года.

Оказывается, я ошибся. Приезжали к нам не два офицера, а один. Второй был вохровец со Стана Утиный в роли понятого, что ли. Офицер, старший лейтенант Мальков, был потом и следователем по делу Гали.

Тогда, во время ареста, Галя с дочкой на руках вдруг села на стул и твердо заявила: «Никуда я не поеду, что хотите со мной делайте».

Старший лейтенант Мальков потерял свой железобетонный вид и тон, начал что-то говорить, что выполняет приказ и все равно должен ее привезти, если что, ему потребуется применить силу. Галя снова залилась слезами. Пришлось уже уговаривать мне. (Записал и подумал: в какое же страшное время мы жили, если муж должен уговаривать жену ехать в тюрьму). Горький опыт научил мириться с тем, что невозможно было понять.

Я попросил разрешения у Малькова проводить жену до поселка Стан Утиный, что был по полпути между Усть-Утиной и Спорной. Мальков, видимо, не желая осложнять обстановку, разрешил. Сборы в дорогу прошли быстро, здесь у нас опыт был большой. Оставив Валю на попечение соседей, я и вохровец сели в кузов трехтонной грузовой машины, а Мальков и Галя сели в кабину водителя. Галя хотела сесть со мной в кузов, но оперуполномоченный не разрешил.

Возвращался со Стана Утиного я поздно вечером на грузовой машине, которую вел знакомый водитель. Водитель, ничего не зная, начал мне рассказывать какие-то бытовые новости, но вскоре заметил, что я молчу, угрюмо уставившись на дорогу, спросил:

— Что с вами, Иван Степанович? Нездоровы?

— Да, очень. Болит душа. У меня сегодня арестовали жену и увезли в Ягодное.

 

Водитель как бы про себя негромко сказал: «Да-а...» и замолчал. Только машину свою начал вести с каким-то внутренним напряжением и злостью, точно она была в чем-то виновата. Так бы мы, наверное, и ехали бы молча до самого дома. Но в роще перед самой Усть-Утиной, за пятьсот-шестьсот метров до поселка, выскочил из кустов уже начавший белеть заяц и перебежал дорогу. Водитель сбросил газ и резко затормозил, хрипло выругавшись:

— Вот же падла косая, все-таки под конец выскочил и перебежал дорогу. А я всю дорогу про себя молился: «только бы не перебежали зайцы дорогу, только бы не перебежали...», а он перед самым носом выскочил. Эх, ты! Жалко, нет на тебя хоть какого ни на есть ружья!»

— Ничего, Миша! - сказал я бодро, почти радостным голосом. - А я как раз задумал наоборот. Встретится заяц - все будет хорошо.

— Правда?

— Правда, правда, Миша. Честное слово, правда.

— А я думал... Может быть, километра на два отъехать назад и пройти это место со второй попытки.

— Спасибо, Миша, поедем.

Водитель прибавил газ и мы неторопливо, как после неприятности, которую благополучно избежали, начали преодолевать небольшой подъем, на котором уже начинался наш поселок.

Вылезая из кабины у самого своего дома, я сказал:

— Миша, когда погрузишься, заходи чаю попить.

— Нет, не приду, - ответил водитель. - Какой для вас теперь чай, Иван Степанович?