ДЖЕК

 

Начиная с 1956 года почти все мои друзья-северяне начали уезжать на материк. Делать это теперь уже было не страшно. Никакие города больше не было для нас заказаны. Паспорта были чистыми. В карманах лежали справки о реабилитации. Всем нам вернули гражданские, и, у кого они были, партийные права. Начали получать кто на своей родине, кто на последнем месте жительства, жилье. Поначалу не все и не у всех шло гладко, но, в конечном счете, все устраивалось хорошо. Наша судьба уже вызывала сочувствие не только у наших близких и родных. К известному времени не раз возвращались в партийных документах, печати, литературе.

Наступил черед уезжать и мне.

Несколько месяцев до отъезда, т.е. вся долгая северная зима ушла на моральную подготовку. Оказалось не так просто взять, да и уехать.

На Крайнем Севере было прожито более двадцати лет. Здесь родились и выросли до школьного возраста дети. Здесь мы верили, отчаивались и снова верили в то, что наша судьба изменится - должна измениться, что мы, как говорят, «увидим небо в алмазах». Здесь, наконец, в вечной мерзлоте мы оставили спать своих товарищей. Они были прекрасные люди не только для нас, их близких друзей, и не только потому, что умерли мученической смертью.

Больше всего боялась отъезда моя жена. Мне никак не удавалось добиться от нее твердого ответа: «Да, поедем». У нее вдруг обнаружились скрытые способности дипломата: «Вот наступит весна, тогда посмотрим», или «Подождем, что напишет тебе твой Вася».

А когда наступила весна и приходили ободряющие письма от моего друга по далеким тридцатым годам, которого мы в доме называли Васей, тогда она просто объявляла:

— Ой, я боюсь. Как мы там устроимся? Где будем жить? Ведь девочкам нужна хорошая школа, а потом институт.

На все эти вопросы я ответить, конечно, не мог, потому что многое, если не все, проверяется опытом. У меня не всегда было достаточно аргументов, чтобы доказать ей необходимость нашего отъезда. Тогда я начинал злиться и выходить из себя. Я спрашивал, почему нужна хорошая школа только нашим девочкам? Или разве в других местах школы хуже наших?

В пылу раздражительности я часто грешил против истины. Магаданские школы (две из них, по крайней мере - первая и седьмая) можно было ставить в пример многим школам даже в Москве. Магадан, как и весь Крайний

 

Север - Колыма (до определенного времени, конечно) располагал очень хорошими специалистами почти во всех областях человеческих знаний. Здесь были крупные инженеры, конструкторы, художники, артисты. Были военные, партийные и хозяйственные работники. Были, конечно, и хорошие педагоги.

Магадан, несмотря на то, что был еще молодой, небольшой и очень далекий северный город, никогда не был, как кто-то правильно сказал, провинцией. И это была правда. Магадан, скорее всего, надо бы считать спутником Москвы, Ленинграда, Киева или других крупных городов. А куда попадем мы, выезжая из этого города? У нас были бесспорные права на получение площади в Москве, но очень трудно было надеяться, что это скоро может осуществиться. Долго ждать мы не могли. Жить на чужих квартирах с двумя детьми было бы нелегко.

Однако наши домашние дебаты закончились неожиданно. Этому помогли бытовые неудобства и причуды северной природы. В середине мая, когда уже полагается быть щедрой весне, вдруг пошел мокрый и густой снег. В доме протекла крыша. Из небольшой пристройки, игравшей роль прихожей в нашем доме, пришлось выносить целыми ведрами ледяную воду. Устав от этой не единственной операции, связанной с не благоустроенностью нашего жилья, жена моя вдруг ожесточилась, а когда я вернулся со службы домой, твердо заявила:

— Хорошо, поедем, хуже не будет.

Такой случай упускать не следовало, я поспешно начал собираться. Вскоре были уложены в ящики из-под вермишели книги и все те домашние вещи, которые необходимы каждой семье. Мебель с Крайнего Севера никто не вывозит. Да она и не стоила этого. Когда мы посмотрели на нее со стороны, ничем не прикрытую и беспорядочно сдвинутую в один угол, то увидели, какой она была старой и невзрачной. Только очень немногое нам удалось продать за гроши, остальное подарили знакомым или просто оставили для будущих хозяев квартиры. Отъезд был подходящим случаем и для того, чтобы, наконец, выбросить води, которые в доме валялись годами без всякого употребления в силу чисто женской логики «на что-нибудь пригодится».

К концу сборов к нам начали приходить друзья, что еще достались в Магадане. По известному русскому обычаю пили за благополучный отъезд иногда вино местного производства, чаще чистый спирт, разведенный студеной северной водой. Мы знали, что такой воды нам уже не придется больше нить. Она была на самом деле, без всякого с нашей стороны патриотизма, очень вкусной.

Один из моих самых старых и самых близких друзей - Алексей, готовился в отъезду вместе с нами. Семью свою он уже отправил более года назад. Жила она у него в Кишиневе. Почему в Кишиневе, он объяснить не мог. Про-

 

сто так, в пылу своих очередных увлечений, он взял да и купил в этом, чужом для него городе, половину дома с какими-то сотками сада. Обсуждая со мной маршрут, по которому мы должны были ехать, Алексей все уговаривал ехать морем.

— Ванюша, - говорил он, - поедем морем. Знаешь, какое оно летом ласковое и спокойное. Доедем до бухты Ванина, выкупаемся в последний раэ в Охотском море, потом сядем в мягкий вагон (мягкий ему нужен был обязательно для престижа) и навсегда уже простимся с Колымой. А дальше поедем через всю Россию прямо в Москву.

При этом глаза его за стеклами очков начинали загораться тем блеском, который мне хорошо был знаком по частой совместной охоте. Толкая меня плечом, он спрашивал: «Ну как, Ванюша, махнем?»

А когда я говорил ему, что нет, не махнем, что у меня впереди слишком много неизвестного, чтобы из этого переезда устраивать увеселительную прогулку, он злился. Обвинял меня в том, что я по-настоящему не люблю Север, не хочу с ним красиво проститься. Правда, это не мешало ему тут же без всякого перехода заявлять: Храбрый ты человек, Иван. Все здесь бросаешь и едешь с детьми неизвестно куда.

Кончилось все тем, что Алексей вместе с нами купил билет на самолет до Хабаровска, и потом ехал с нами до самой Москвы и действительно в мягком вагоне. В другие не было билетов, а ждать в переполненном вокзале не было сил.

За день до отъезда нам предстояло еще одно очень трудное расставание, мы должны были ставить собаку. Красивый, огромного роста Джек жил у нас восемь лет. Мы к нему настолько привыкли, что он казался нам членом семьи, вырос с нами в доме и мы знали всю его родословную. Мать его была чистокровным сеттером, привезенным на Колыму уже после войны. Отец - из числа тех немецких овчарок, что были завезены сюда в 1937 или близкий к нему год вместе с военизированной охраной. Щенки от этого неравного брака были все в отца, серые, поджарые, с острыми настороженными ушами. Все тот же Алексей таких собак страшно не любил, имея на это достаточно основания. Он говорил, что они на большее, чем ловить и рвать беззащитных людей, не способны. Эти щенки, как только подросли, сразу стали принюхиваться к людям, точно пытались установить, кого им надо слушаться, а на кого нападать.

Только один из семи щенков был похож на мать. У него были, как у всех сеттеров, длинные и широкие уши, красивая голова, большой рот с немного вывернутыми губами. Он любил воду и начал свои охотничьи способности проявлять тем, что задушил двух уже порядочно подросших цыплят, за которых мне потом пришлось расплачиваться.

 

У Джека было два признака, которые выдавали в нем его нечистокровное происхождение. Это цвет шерсти и хвост. Сеттеры в большинстве своем бывают желтые или шоколадного цвета. Джек был черный как ворон. Правда, шерсть его была, как у матери, длинная и волнистая. Говорят, что это бывает именно у нечистокровных. Да еще очень выдавал его хвост. Он был гак у него лихо закручен кверху, как это бывает только у самых, что ни на есть потомственных дворняжек. Но мы в доме легко мирились с этими его недостатками. К медалям на выставках мы его представлять не собирались, а во всем остальном он, как только подрос, был отличной собакой и дома, и на охоте.

Дома Джек, несмотря на свой огромный рост и строгий вид, был добродушным псом. Он терпеливо сносил все, что с ним творили дети. Однако наши знакомые его побаивапись, особенно тогда, когда ему обязательно хотелось подойти к каждому из них и обнюхать. Обнюхав вошедших в дом, он успокаивался и ложился у порога, внимательно наблюдая за тем, что в доме делают люди. Когда гости собирались уходить, Джек вопросительно смотрел на меня, как бы спрашивая: «Выпустить?». А когда я ему говорил: «Джек, пусти, дай пройти», Джек поднимался и уже не ложился, пока за гостями не закрывалась дверь.

Но чаще всею но вечерам я всегда шел провожать наших гостей до центра города, так как мы жили далеко на окраине, а город наш, транзитный' для вольных и не вольных людей, не всегда был спокойный. Джек очень любил такие прогулки. Он всегда шел рядом со мной с левой стороны, старательно вышагивая нога в ногу. Когда он начинал внимательно следить за каким-нибудь прохожим, я брал его за ошейник, а прохожий старался обойти нас стороной.

На охоте Джек оказывал мне неоценимые услуги. Он доставал убитых гусей и уток из таких топких и непроходимых болот, что мне бы их никогда не достать. Но, кроме того, с Джеком можно было спокойно находиться где-нибудь в тайге, возле ключей и озер, далеких от человеческого жилья.

Как-то с группой охотников мы провели около двух суток в районе реки Лыглыхтах¹. Эта речка впадает в Колыму где-то посередине между поселками Усть-Утиная и Усть-Таскан.

Среди нас был один сравнительно с нами молодой еще поляк, которому удивительно плохо давался русский язык. Наблюдая за Джеком, как он никому не разрешал подходить и трогать мои вещи и ружье, или как он ложился у моих ног, когда я отдыхал, поляк качал головой и говорил:

 

— Если бы я встретил такую собаку в Польше, то и сто злотых бы не пожалел.

Однако, как ни был дорог мне Джек и как ни любила его вся семья, нам приходилось с ним расстаться. Взять его с собой мы не могли. Впереди мною было неизвестного, а покидая Магадан мы сами (но крайней мере, на какое-то время) оставались бездомными.

Готовясь к отъезду, я много раз эти доводы приводил своим детям. Но дети есть дети. Они все продолжали и продолжали повторять свои просьбы:

— Папочка, давай возьмем с собой Джека. Мы уговорим дядю летчика, и он разрешит взять его в самолет. Билет ему мы купим сами. Мы сэкономили на школьных завтраках. Папочка, давай возьмем...

После длительной и не всегда терпеливой разъяснительной работы с моей стороны было принято такое компромиссное решение: временно отправим Джека к дяде Коле на Левый берег.

Левый берег - это поселок на берегу Колымы, Дядя Коля - мой бывший сосед по квартире и товарищ по охоте. С ним я уже предварительно списался, и он брал собаку с удовольствием. Долго не приходила машина с Левого берега в Магадан за грузом. Мы уже не знали, как быть. Я нервничай, а дети втихомолку радовались. Наконец машина пришла за день до нашею отъезда. Водитель машины был мой знакомый, и я мог положиться на его хорошее отношение к собаке. Это была обычная грузовая машина, которая должна была везти из Магадана какие-то запасные части для автомобилей и тракторов.

Джеку уже заранее приготовили в дорогу мясные консервы и старое мужское пальто, такое, какое уже не носят и не выбрасывают.

Дети в последний раз трепали голову собаки, гладили его широкие вислые уши и, сдерживая слезы, приговаривали:

— Джеконька, Джеконька, ты смотри, нас не забывай, а потом приезжай к нам, когда мы устроимся.

Джек стоял и смотрел своими умными глазами на детей. Я стоял тут же с веревкой в руках, которой собирался привязать Джека в кузове. Поводок для этой цели не годился. Когда я начал привязывать веревку к кольцу ошейника Джека, Джек неуверенно помахал хвостом, а когда я потащил его к выходу. он вдруг уперся передними лапами и жалобно заскулил.

Этого было достаточно для детей.

— Папочка! Не отдавай Джека! Папочка! Миленький, давай возьмем его с собой!

Жена стояла тут же и тоже плакала. Она ничего дне говорила, но на ее лице я читал все те же слова, которые она повторяла уже не раз:

— А, может быть, мы его все-таки возьмем? Ну, как-нибудь устроимся...

 

А я, чтобы скрыть собственные чувства и неуверенность, злился и кричал. Успокоившись, я снова, может быть в тысячный раз, повторял:

— Мы же его не совсем отдаем. Привезут нам его, привезут.

Дети обещали не плакать. Они плотно сжимали свои губы и закрывали ладонями рот, чтобы ни один звук жалобы не вылетел из него, но слезы текли по их щекам, и ничем их удержать было нельзя.

Так мы все вышли на улицу. У крыльца стояла машина, водитель был в кузове. Я подал ему конец веревки, потом обхватил Джека руками, начал поднимать его кверху, чтобы перевалить через борт в кузов. Однако сделать это было нелегко: Джек весил около тридцати килограммов. Кроме того, он упирался и лезть в кузов не хотел. Когда Джека почти удалось поднять в кузов, он начал выразительно мотать головой : «не хочу, не хочу», а когда сполз с него не особенно тугой ошейник, он тут же соскочил на землю и ползком на животе (так он делал, когда был в чем-нибудь виноват) бросился к ногам детей и жены, жалобно заскулил, прижимаясь к ним всем телом, поднял кверху голову.

Здесь я вдруг вспомнил, как можно заставить Джека самого залезть в кузов. Я попросил водителя, чтобы он сел в кабину и завел мотор, а сам побежал в дом, взял стоящее в углу охотничье ружье и снова вышел на улицу. Став одной ногой на баллон, уцепился за борт и, нельзя сказать, чтобы особенно ловко, но все еще привычно забрался в кузов. В кузове с ружьем в руках крикнул: «Джек, ко мне!». Джек много раз ездил со мной на охоту в кузове машины. Он быстро вскочил на ноги, поднял голову, как бы спрашивая: «Правда? На охоту?»

А я (какое коварство), хлопая правой рукой по ноге, принялся звать его к себе. Джек недолго колебался. Он отошел назад, разбежался и вскочил ко мне в кузов. Продолжая радостно визжать, он клал лапы мне на грудь и усиленно махал хвостом. А когда я одел ему и туже затянул ошейник, Джек не разуверился во мне и раз-два лизнул мне руку горячим языком.

Но когда я привязал веревку к переднему борту машины, глаза Джека снова погасли. Я наклонился к открытой дверце кабины и попросил водителя сразу уезжать, как только я вылезу из кузова. Мотор заработал на больших оборотах, глухо щелкнула дверка кабины и машина начала выезжать со двора. Но Джек, вопреки ожиданиям, не рвался, ни визжал. Он был точно чем-то поражен и стоял в очень напряженной позе. Его глаза смотрели на жену и на детей. В них было столько упрека и собачьей тоски, что те отвернулись. Выскочив из ворот, машина выехала на Якутскую улицу, и вскоре ее не было видно. Я не знаю, сколько бы мы еще стояли у порога нашего дома, если бы не сочувствие и любопытство соседей.

Позже моя старшая дочь укоризненно сказала мне:

 

— Папа, ну зачем ты его обманул. Лучше бы ты насильно его туда посадил.

...Уже, будучи прописанными в Москве, нам почти два месяца пришлось потратить на поиски комнаты.

Мы помещали объявление, что муж и жена с двумя детьми школьного возраста снимут комнату на срок до одного года, готовы оплатить вперед. Просили своих знакомых иметь в виду нас, если вдруг узнают, что кто-то сдает комнаты.

Ездили на черную биржу - так в обиходе называлось место на 3-й Мещанской улице, где в определенные часы побиралась большая толпа людей, которое внешне чем-то напоминало бывший Сухаревский рынок, именно ту часть его, где продавались с рук всякие, часто ходовые, а иногда никому не нужные вещи. Здесь одни прелагали сдать комнату или угол, другие их искали. При первом же знакомстве нам стало ясно, что спрос намного превышает предложение. Отсюда, по законам частной торговли, цены были высокими.

— Вы что-нибудь сдаете? - спросило нас сразу несколько человек, едва мы в первый раз остановились в толпе и стали беспомощно осматриваться по сторонам.

— Нет, ищем.

— Странно, - тоном Аркадия Райкина сказал молодой человек восточного типа. - В вашем возрасте уже пора сдавать.

— Да, возможно. Но что поделаешь, так получилось, - попытался было объяснить я.

У спрашивающих явно пропал к нам интерес. Они уже растворились в толпе, останавливаясь у тех групп, где обсуждались размеры комнаты, район, населенность квартиры и цена. Одни, сдающие, были безразличны к тем, кто у них будет жить. Другие, напротив, их рассматривали, точно спрашивая «А не хулиган ли вы, гражданин?»

Но для тех и для других одинаково не подходили жильцы с детьми.

Углы сдавали преимущественно старухи. Грузные и сухонькие, со строгими, уже бесцветными глазами, они стояли вдоль стены дома, подозрительно всматриваясь во всякого, кто спрашивал их, что они сдают.

У таких жильцам не позавидуешь. Я их знал еще с тридцатых годов, когда был студентом. Рано не уходи, поздно не возвращайся. Электричество много не жги. Друзей не приводи. Не кури, не пей. На кухне ничего не готовь. После всего этого становилось непонятным, за что же надо было платить деньги? И еще такие старухи очень переживают, что они умрут и комната перейдет государству, а им никакой выгоды.

Иногда сдавали комнаты, а то и целые квартиры отъезжающие за границу. Эти особенно подбирали себе и порядочных людей (т.к. в доме остава-

 

лась мебель), и при деньгах, потому что им хотелось получить деньги за год и более.

Учитель с женой и ребенком уезжал в Венгрию. Запомнился первый его приход на биржу. Он некоторое время присматривался и прислушивался, а когда его спрашивали: «Что сдаете?», он отвечал неопределенно:

— Пожалуй, нет.

— А что, ищете?

— Тоже нет.

Спрашивающие пожимали плечами и отходили в сторону. Некоторое время спустя учитель подошел ко мне и негромко сказал:

— У меня есть комната. Пойдемте отсюда, поговорим.

Мы пошли в сторону Садового кольца, потом сели в тень на садовую скамейку. На дворе был полдень, и стояла августовская жара, более 25 градусов в тени. От асфальта шли невидимые испарения, которыми было трудно дышать.

Учитель русского языка сказал мне:

— Я уезжаю за границу.

— Куда? - невольно спросил я.

— Это неважно. Впрочем, здесь ничего нет секретного. В Венгрию. Комнату я хочу сдать не менее чем на год и плату получить вперед. Кто вы и есть ли у вас московская прописка?

Я ответил тем же сухим и сдержанным языком, каким меня спрашивали.

— У вас есть семья?

— Да. Дети. Двое.

Учитель задумался:

Приходите завтра после обеда ко мне домой.

Я записал номер дома и квартиру на Песчаной улице. Комнату мы поехали смотреть вместе с женой.

Учителя теперь уже смущало то, что у нас двое детей.

— Видите, у нас мебель, - при этом он гладил рукой полированные дверки шкафа, потом зачем-то поднимал и опускал крышку пианино, - дети все могут исцарапать и испортить.

Мы изо всех сил хвалили своих детей, но потом увидели, что зря стараемся. Учитель передумал и, может быть, дети были просто нехитрый предлог.

Потом мы видели учителя еще два или три раза на бирже. Он снова, как и в первый раз, присматривался, выбирал себе подходящего человека и уволил его все туда же вниз по Мещанской улице к Садовому кольцу. Вскоре на бирже о нем знали все и называли его шкурой.

 

А тем временем, пока у нас ничего не получалось с комнатой, наши родственники начали проявлять тревожное беспокойство. Мы жили у них, пока они находились на даче. Они пошли и так, с их точки зрения, на большой риск, прописав у себя целую семью. Хотя мы дали твердое слово у них не жить, и искали, как только могли, комнату, чтобы уехать, тем не менее, может быть, они не раз уже думали: «Кто его знает, какими они стали после тюрьмы, лагеря и стольких лет жизни на Колыме? Удастся ли их вообще выселить, пока они не получат свою квартиру?» Они стали чаще наведываться с дачи, а мы чувствовали себя неловко и нам было жалко смотреть на их встревоженные лица.

В последних числах августа военный, с которым я уже успел познакомиться на бирже, предложил мне один из адресов, где сдается комната, и которая ему не подошла.

— Поезжайте по этому адресу, - сказал он. - Там полированной мебели нет, а возьмут вас хоть с пятью детьми. Только платить вам придется пятьсот рублей в месяц.

Я записал адрес и тут же вернулся на квартиру к родственникам, взял жену, которая в последние дни уже совсем отчаялась и не раз сквозь слезы повторяла:

— Зачем мы уехали? Теперь и будем, как бездомные собаки еще неизвестно, сколько времени искать себе приют.

Комната, которую мы поехали смотреть, была в новой части Москвы - на Профсоюзной улице. В этот район многие переехали из Марьиной рощи. И часто на улице, при обсуждении какого-нибудь хулиганства или недостойной выходки, можно было услышать такое объяснение:

— Ну что вы хотите, они из Марьиной рощи.

Нашу будущую хозяйку действительно не смутило то, что у нас было двое детей. Нам даже не пришлось их хвалить.

— Ну и пущай, что двое. У меня самой восемь человек. Только вы не бойтесь. Дома из них только один. Вот Саша. Трое в круглосуточных детских садах, двое учатся, а самый старший здесь не живет.

Тут же стоял мальчик лет шести в одной сорочке. Подняв кверху голову, он немигающими глазами смотрел на лицо жены. А когда она хотела погладить его по голове, он уклонился и попятился назад. Открыв рот, он, видно, пытался что-то сказать, но язык его, необыкновенно большой, с трудом поворачивался во рту. Тогда он. подняв ручонку с растопыренными пальцами, повел ими у правого виска, выразительно покачал головой и попытался снова что-то сказать, но у него кроме «У...у...» ничего не получалось.

— Он ненормальный, - сказала мать. - У него эта болезнь, как ее, Дамана, что ли.

 

— Дауна, - сказала жена.

— Ну да. Муж мой был алкоголик. От этого и помер три года тому назад. А мне вот их восемь человек оставил. Конечно, не все такие-то. Но и не шибко умные. Старшего так и в армию поэтому не взяли. Пришел из военкомата и говорит:

— Мать, а меня в армию не взяли.

— А я и знала, что не возьмут.

— Почему? - спрашивает меня.

— Потому что дурак.

— Правильно.

Потом поехал на нашу старую улицу в Марьиной роще, взял да и женился. На это, видишь, ума хватило. Хотел еще, чтобы я здесь и его жену прописала. А я ему: «Вот тебе». При этом она ловко свернула дулю и повертела ею у самого кончика своего носа.

— Вас вон сколько. Все хотите жениться, а я прописывай. Может, я еще сама хочу замуж выйти.

Мы невольно посмотрели на свою будущую хозяйку.

— Да! А вы думаете что! У меня вот жили муж с женой, мои земляки из Чувашии. Так она, несмотря что молодая, знаете, как ревновала его ко мне. А когда получили комнату, оба так рады были, так рады. И они так все меня целовали и говорили:

— Ой, Маша, как же хорошо иметь свою комнату.

— Конечно, хорошо, - подумали мы.

...Прошло более двух лет. Мы получили в Москве квартиру. А что касается района, то нам очень повезло. Рядом был лес, а за ним, в 15 минутах ходьбы - Москва-река. А дальше, за рекой, большая излучина, за которой видны какие-то колхозные или совхозные постройки. Даже не верится, что весь этот деревенский пейзаж окружила со всех сторон Москва.

Здесь, конечно, можно было бы держать и Джека. Но потихоньку от детей мы с женой решили, что Джека все же везти сюда не стоит. Он уже стар и вряд ли перенесет такой далекий переезд и резкую перемену климата. Такое решение мы выдали детям как заключение ветеринарного врача.

А дядя Коля, знавший переживания детей, старался писать о Джеке хорошие письма.

В меру своих способностей он рассказывал в них о том, как Джек таскает ему из озер и рек уток и гусей, как выгоняет зайцев, даже однажды пошел по следу медведя, догнал его и посадил так, что дяде Коле оставалось только застрелить медведя с расстояния 15 метров жаканом. При этом были такие подробности, что Джек даже после выстрела бросился на убитого медведя и начал рвать зубами его бурую шерсть, при этом шерсть самого Джека

 

торчала на спине, как у дикого кабана. Хорошо еще, продолжал писать дядя Коля, что я медведя убил наповал, раненый медведь мог бы изодрать Джека.

Дети радовались тому, что Джек такой же бесстрашный, как и раньше. Они вспоминали, как он всегда рычал и рвался к белой медведице Юльке¹, которая много лет жила в построенном для нее круглом помещении с бассейном в магаданском городском парке.

Огорчало детей только то, что на присланных фотографиях Джек очень сильно поседел. Вокруг рта у него были совсем белые волосы, хотя при нас он только-только начал седеть. Еще были очень странными у него глаза. Смотрели они прямо, но казалось, что они ничего не видят.

Фотокарточки были старыми, снятые в первый месяц, как Джека перевезли на Левый берег. Новых фотокарточек, несмотря на просьбы детей, дядя Коля не присылал. То они у него не получались, то не было пленки.

В прошлом году дядя Коля приехал в очередной отпуск. Отпуск у северян большой - целых шесть месяцев. Это объясняется тем, что поездку на материк, или на «большую землю» (так обычно северяне называют центральные районы страны) производство оплачивает один раз в три года, поэтому отпуска обычно берут за это же время. Дядя Коля, прежде чем поехать отдыхать на Юг, две недели жил в Москве, ходил в театры, на выставки и вообще всюду, где можно было увидеть что-то новое и интересное. По вечерам он рассказывал нам о Крайнем Севере, который мы все помнили и любили, о знакомых местах и людях, а мне об охоте. Рассказы о Джеке были все такими же, как и в письмах. Только в устных рассказах чаще всего повторялось: «Вы не беспокойтесь, мы его любим и жалеем. Везти его на материк ветврач категорически запретил».

Все это он рассказывал при детях. Мне же в первый день приезда, когда мы вдвоем ушли с ним гулять в лес и к реке, все рассказал по-другому.

Из Магадана до Левого берега Джека довезли благополучно. Дорогой он ничего не хотел есть. Под конец пути его укачало. Когда я вел его из гаража домой, было видно, что он узнал поселок, он оглядывался и смотрел на подсобное хозяйство, на дома в поселке и к чему-то принюхивался. Мне кажется, он узнал и квартиру, где вы когда-то жили.

После приезда Джек в течение трех дней ничего не хотел есть. Я просиживал возле него по целому часу, разговаривал с ним, гладил по голове и пододвигал к самому носу алюминиевую миску с едой. Потом он все-таки стал принимать пищу. Правда, ел неохотно и за едой сам никогда не приходил. Помнишь, как бывало раньше: как только вы садились обедать, он сразу же идет на кухню и приносит в зубах свою миску.

 

Место в комнате я ему отвел недалеко от двери, где постелил старый коврик, но Джек ложиться там не стал. Он сам выбрал место в дальнем и темном углу комнаты, где большую часть дня лежал. Поднимался только тогда, когда ел, да еще когда хотел выйти на улицу.

Ты знаешь лучше меня, как он когда-то любил детей и терпел от них все.

И действительно, дети, и свои, и чужие, бывало, окружали его и теребили длинную шерсть, широкие уши, открывали рот и трогали пальцами зубы, рассматривали язык. И только когда они ему уж очень надоедали, он уходил от них в сторону.

А теперь, продолжал дядя Коля, детей он к себе не подпускал. Он рычал на них и даже один раз хотел укусить мою младшую Олю. То есть, может быть, он и не укусил бы, а хотел только так, чтобы она не подходила. Но девочка испугалась и заплакала. Шура, моя жена, крикнула: «Джек, ты что, с ума сошел!» А Джек безразлично посмотрел на нее, потом положил голову на лапы и закрыл глаза.

После этого случая Шура начала просить меня держать Джека на улице возле сарая для кур.

— Сейчас еще тепло. Пусть посидит на цепи, забудется, тогда мы его снова в дом возьмем, - говорила она.

Я долго не соглашался. Но знаете, как с женами говорить, когда дело касается детей. «Ты что, хочешь, чтобы он до смерти девочку испугал?». Мне пришлось согласиться.

Когда Джека поселили на улице, он снова отказался принимать пишу и теперь уже никакие мои уговоры не помогли. На второй день я снова привел его в дом, но он выскочил назад, в конуру. Дома я с женой своей разругался.

Начался осенний охотничий сезон. Я собрался ехать на моторной лодке вверх по Дебину, к тому месту где, помнишь, в 1952 году мы били гусей. С ружьем в руках я подошел к Джеку и окликнул его. Джек поднялся, потянулся ко мне головой, понюхал ружье и резиновые сапоги. Потом шумно вздохнул и тяжело опустился на землю возле конуры.

Он был очень худой и слабый. В таком состоянии брать его на охоту, конечно, было нельзя, но я думал, что в нем проснется хоть частица того бурного восторга, с каким он раньше шел на охоту. Но он к этому стал безразличен. Позабыв о приметах, я вернулся в дом и попросил Шуру, чтобы она сменила Джеку еду и уже потом пошел к реке, где стояла моя лодка.

Вернувшись с охоты, я опять пошел к Джеку. Еда в миске была нетронутой. Я снял с кольца одну из убитых уток и поднес к Джеку. Джек не поднялся, только долго втягивал в себя воздух.

 

Через два дня после этого я рано утром вышел, чтобы выпустить из сарая кур, Джек на мой оклик не открыл глаза и не посмотрел на меня. Я наклонился и потрогал его голову, она была совсем холодной. Видно, он подох еще ночью. Конечно, его надо было пристрелить раньше, чтобы не мучился, но сделать я этого не мог. Честное слово, я сделал все, чтобы Джеку у меня было хорошо.

Да, действительно, здесь, видно, ничего нельзя было поделать.

Но для детей Джек все еще живет. Когда приходится им кому-нибудь показывать фотокарточки с видами Крайнего Севера, они показывают и те, где снят Джек, объясняя, что Джека мы не смогли привезти сюда потому, что это запретил ветеринарный врач. Но он на Левом берегу у дяди Коли. Это знаете, как далеко, на самом берегу Колымы.

После Джека дети никакой другой собаки в доме не хотят, хотя животных продолжают любить. Не нужна теперь собака и мне. Мое старое ружье «Де Мулен из Льежа» выпуска 1895 года стоит уже несколько лет в чехле в густой смазке.