ИЗ РАССКАЗОВ ПЕЛАГЕИ ЯКОВЛЕВНЫ ВОРОНОВОЙ

 

К нам в гости пришла старинная приятельница моей жены Пелагея Яковлевна Воронова. Она на много старше моей жены и, пожалуй, годится ей в матери, но тяжелые обстоятельства жизни сгладили эту разницу и сделали их людьми одинаковой судьбы.

Пелагея Яковлевна - потомственная ивановская ткачиха. Большевичка с первых дней революции, потеряла мужа на гражданской войне, одна воспитывала детей и жила трудно.

От природы умная и энергичная, она быстро нашла свое место в жизни и стала одной из первых рабочих-руководителей промышленностью. Уже в конце тридцатых годов она руководила «Шелкотрестом».

В 1937 году она, как очень и очень многие, была арестована, осуждена как враг народа и отправлена в лагерь на Колыме. У каждого из пострадавших в те тяжелые годы по-разному все это начиналось. Она рассказывала так:

В самый разгар арестов ей пришлось по какому-то поводу быть в Кремле. В перерыве между заседаниями к ней подошел Сталин. Он дружески взял ее под руку, и после приветствия и еще каких-то незначительных вопросов вдруг сказал:

— А знаешь, Пелагея Яковлевна, мне на тебя все время НКВД жалуется. Как ты там?

Пелагея Яковлевна знала, что такое «жалуется НКВД» и ответила тогда:

— Не верьте, Иосиф Виссарионович, ничего такого нет.

Сталин как-то проникновенно посмотрел на нее и сказал: «я тебе верю». Пожал руку и отошел. На другой день ее арестовали.

Но сейчас мне хочется рассказать не о ней, а о том, что она рассказала о других, сидя у нас в тот вечер.

После того, как ее реабилитировали и восстановили в партии, ей пришлось участвовать в комиссии Президиума Верховного Совета СССР по пересмотру дел осужденных по ст. 58 УК. Это было в 1955 или 1956 году. Комиссия была наделена большими полномочиями и могла освобождать из лагеря, снимать судимость и реабилитировать, если считала, что люди были невинно осуждены. Из ее рассказов мне заполнились два и я решил их записать.

О деле, которое она рассказала, можно было бы выразиться так: и после смерти он все еще был страшен своей жестокостью.

 

...Вошел человек, цело которого лежало у нас на столе. Среднего роста, коренастый. Лицо открытое, прямое, рабочее. Из дела было видно, что он железнодорожник, машинист паровоза. Осужден на 10 лет

Предложили сесть. Наш первый вопрос: за что?

Человек потеребил в руках шапку, потом посмотрел на нас, сказал:

— Да как там написано. За клевету.

— Что здесь написано, мы читали, - улыбаясь, сказал председательствующий. - Вы расскажите сами, как это случилось.

— Да как? Приехал я из рейса. Сдал смену и иду со своим железным сундучком в дежурку. Так мы называем комнаты отдыха для паровозных бригад.

Возле газетной витрины стоят двое наших, деповских. Я тоже подошел. А в газете был напечатан снимок Сталина в гробу. Это на другой день после его смерти как раз было. Один из деповских посмотрел на меня и говорит:

— А он ничего был, справный.

А меня в это время будто черт за язык дернул, возьми и скажи:

— А чего ему было, питался лучше нас с тобой.

Сказал и тут же пожалел. Эх, думаю, при жизни молчал, надо бы и сейчас так.

Не стал я больше ничего рассматривать в газете и пошел домой. Дома жена тоже про Сталина. Вот умер, как же мы теперь, что же будет со страной. И пошла причитать. Женщина, конечно... Я, помнится, прикрикнул на нее, чтобы перестала и приготовили мне завтрак да постель, устал я и хочу спать. Жена умолкла, а я покушал кое-как без всякого уже аппетита и лег спать. Лег, а уснуть не могу. Все у меня на душе было как-то нехорошо.

На другой день утром мне надо было снова в рейс ехать, но тут аккурат за мной и пришли. Посадили. Потом осудили за клевету и поругание партии и правительства. Отправили сюда, сижу третий год.

Мы еще задали несколько вопросов, но это уже так, скорее, для проформы. Все было ясно и тому, что он рассказал, мы верили. Машиниста отпустили и сказали, что сегодня же объявим свое решение. После его ухода в протоколе записали: «Из лагеря освободить, дело прекратить за отсутствием состава преступления».

Прежде чем вызывать человека, судьбу которого нам предстояло решить, мы предварительно знакомились с его делом, говорили с лагерной администрацией, а в некоторых случаях запрашивали те судебные органы, где был осужден арестованный.

Весь обвинительный материал одного заключенного состоял из нескольких строк. Террористический акт. Убил из ружья председателя колхоза.

Как, при каких обстоятельствах и за что, из дела не было видно. Запросили область. Это на Кавказе. В присланном на наше письмо ответе значи-

 

лось, что дело следствием прекращено много лет назад за отсутствием материалов, подтверждающих виновность арестованного.

Спрашивали у лагерной администрации, как вел себя заключенный. «Ужасно, последовал ответ. - Только и знает, что кричит - не виноват. Совершил несколько побегов, не работает и совсем опустился».

Для нас было ясно, что раз дело следствием прекращено, его надо было давно освободить, но по чьей-то оплошности, безразличию или преступлению он продолжал сидеть в лагере, хотя никем не был осужден.

Попросили вызвать заключенного. Вошел человек, заросший, грязный, оборванный. Еще с порога, не сказал «здравствуйте», он хриплым голосом проговорил: «Я вас ждал десять лет».

Вошедшему предложили сесть, подали чай. От чая он отказался, папиросу взял. Курил жадно, казалось, не затягивался, а глотал дым. Когда кончил курить и успокоился, мы попросили рассказать, когда и за что его осудили.

...Мне было двадцать лет (Значит, сейчас ему тридцать, подумалось мне). В нашем селе жил милиционер. Продукты из колхозной кладовой он брал как у себя дома. Это так говорили другие. Я тогда был молодой и меня это не касалось.

Милиционер как-то позвал меня домой и угостил водкой, но я почти совсем не пил. Сам милиционер выпил порядочно и начал ругать председателя колхоза. Зачем он это делал при мне, я не знаю. Потом, когда я собрался от него уходить, милиционер показал мне охотничье ружье, двустволку А потом сказал: «Хочешь, возьми себе на время?» Я спросил: «А зачем?»

— Ну, пойдешь охотиться на кабанов.

— У меня нет разрешения и меня могут оштрафовать, - сказал я.

— Чудак ты, - засмеялся милиционер. - Кто же тебя может оштрафовать кроме меня? Бери. Только никому не говори, что я тебе давал. Ружья никому передавать не разрешается.

Я взял тогда ружье, и стояло оно у меня несколько дней дома. На кабана я так и не пошел. Потом ружье увидела мать, начала охать и ахать. Где ты взял? Да оно может выстрелить, унеси его из дому. После этого я взял и отнес его милиционеру.

— Что так быстро? - спросил он меня.

— Да так мать боится, что оно само выстрелит.

А потом через несколько дней после этого у нас в селе и случилось это несчастье. Был убит председатель колхоза. Говорят, его убили из охотничьего ружья. Меня в тот день не было дома, но когда я приехал, милиционер арестовал меня и сказал, что это я убил председателя. На другой день меня отвез-

 

ли в район. В районе я недолго просидел и меня отправили в лагерь. Сколько я ни писал, мне никто ничего не отвечает.

Мы молча выслушали всю эту историю. Председательствующий обвел всех нас глазами и сказал, обращаясь к заключенному.

— Мы верим вам, товарищ, что вы не виноваты. С этого момента вы можете считать себя несудимым.

Человек как сидел на стуле, так вместе с ним и свалился на пол и зарыдал навзрыд так, как могут плакать мужчины, когда уже не в состоянии удержать себя. Мы вначале хотели помочь ему встать, но потом кто-то из нас сказал - оставьте его, дайте ему выплакаться.

Когда он затих и тяжело поднялся, верите ли, от слез был мокрый пол. Потом мы распорядились помыть его, одеть, выдать деньги на проезд к месту жительства и на первое время.

Когда человек ушел,- мы еще долго сидели подавленные и не могли продолжить свою работу. Но нас ждали другие дела, другие человеческие судьбы.