ЗАПЕВ
Давно, ох и давно возле деревни Андрейково проложили железную дорогу. Плечом к плечу стояли здесь вековые деревья. Из-за толстых стволов выглядывала весною черемуха нарядная. А сколько росло ягоды разной, грибов — ввек не собрать! Однажды чуть ли не на краю деревни задрал медведь молодую кобылу. Ходили по следу с ружьями, да где там, пойди-то найди мишку в такой чащобе.
А зимою лежат мужики на печи, бабы кудельку прядут, и чудится им, что пришли под самые окна волки серые и жалуются на стужу лютую. Мурашки бегут по спине. Без топора на двор боялись ходить.
Потом понагнали людей. Зазвенели пилы, застучали топоры — и раздвинулся лес, уступил. Всей деревней смотреть бегали. Пробежит, прошумит железное чудище, крикнет на деревню криком разбойничьим и скроется за поворотом. А по лесу так и пойдет, так и покатится эхо дивное, отдаваясь в звонких листочках перестуком серебряным, рассыпаясь по земле дрожью приятною. И поезд уйдет, уж и колес не слыхать, а по лесу все ходит дух оставшийся, тонко позванивает. Поначалу гадали, куда и зачем идут поезда... Одни говорили, что к Ледовитому морю-океану за мехами голубой лисицы, другие, указывая пальцем на Север, поясняли: «Там, где кончается лес и всякая растительность, глубоко в земле самим Богом дорогое топливо спрятано...»
Люди говорили... Люди всегда говорят, когда в обжитые ими места приходит новое, непонятное, а время делает свое: перебирает дни, как самоцветные камушки, пересыпает из ладони в ладонь, любуясь ими....
Но примелькались поезда, и свыкся русский человек, как со всем свыкается. И замечать перестал. Разве диковину какую увидят на платформе, плохо прикрытую брезентом, и то, посмотрят молча и пойдут своей дорогою. Одно еще поглядывали: как бы овцу или телку не зарезало.
Вдоль чугунки стали появляться домики тесовые, с черной полосою наискось. Лишь деревня Андрейково не убавилась и не прибавилась. Как стояли десять домов насупротив друг друга, по пяти в ряд, так и стоят.
От чугунки, от этой дороги взбалмошной, на горку взбегает дороженька ездовая и, разделив деревню пополам, с горки, мимо пруда, поросшего осокой, уходит в деревню соседнюю. Посередь деревни — три березы высокие... До неба достают, шумят и смотрят во все четыре стороны. Все они видят, но слова у берез частые, трудно их понять простому человеку. На задворках, а у кого и сбоку, как бы под крылышком, стоят яблони плодоносные. За огородами с одной стороны деревни — четыре ам,6ара под зерно чистое, два сарая под сено душистое, а дальше, до самого леса — земли пахотные. Живет деревня своей привычной жизнью. Весною пашут, сеют... Осенью урожай собирают. Земля плодовитая, как мать родная, всем угождает. По праздникам веселятся люди, кадриль танцуют, песни поют заунывные. Взыграет порой у парней кровушка застоявшаяся — подерутся. Но до ножей не доходят — все кулаки да колья в ход пускают. Свои ведь люди-то, русские. В будни, вечерами темными, деткам сказки сказывают. А когда с неба сон спустится да месяц гулять начнет по над крышами, ложатся спать. Спокойно спят, не вздрагивают.
В непогожий день, когда снежный буран гулял по деревне, да гриву февральскую почесывал об изгородь, да слегка повизгивал, в крайней избе от пруда родился мальчик. Приняла его бабка Евдокия, наложила своей старшей дочери Парасковье на голову влажное полотенце и встала на колени пред иконою, помолиться Господу Богу. Сквозь муть непогоды да через двойные промерзшие рамы с трудом проходил звон колокольный. В Пречистой звонили к заутрене. Городской человек мог бы подумать, что где-то в замутившихся полях матушки-России заплуталась тройка звонкоголосая. И, как во всех избах, во все века, за теплой печкой стрекотал сверчок. Странный ребенок явился этому холодному и непонятному миру. Даже знахарку позвали... Голова-то у мальчика клином была... Разгладила бабка и сказала: «— Ничего... все трудности раздвинет...» А мальчик лежит, смотрит спокойными глазками на сосновые
стены избы... Никто ему не объяснял, в какой век и в какой стране он родился. Лиловым молчанием был окружен мальчик. Лишь дожди осенние да ветры косматые долгими ночами шептали ему речи непонятные, сверчок рассказывал о своем житье-бытье.
Пуще всего хотелось бабке Евдокие, чтоб вырос внучок и стал добрым хозяином в доме своем. Но кто знает, что начертано судьбою, что понавалено на пути однажды рожденного. Может, и он с рук до сундука, с сундука к порогу и топ-топ окрепшими ножками в жизнь дремучую. Может, и не испугает его мир своими размерами громадными, крутыми тропами да законами суровыми? И куда только не заводят человека ноги быстрые, ноги непослушные. Хорошо, если удастся вернуться туда, откуда он вышел, чтоб закопали его в землю родную, чтоб небо-то не чужое было над ним. Кто знает? Кто знает?
В пятую зиму, крещенским утром, когда бабка Евдокия хлопочет у печки, мальчик почему-то поет, высунув белую головенку из-под старенького стеганого одеяла:
Во субботу, в день ненастный,
Нельзя в поле работать...
Бабка Евдокия хитро поглядывает выцветшими глазами на внука своего и проворно большими руками вечной труженицы закладывает в калачи денежку или соли щепотку, а в другой и крошку сахара. Кому уж что достанется. Подглядывал ли мальчик, жизнь ли сама вещала судьбу ему горькую, никто об этом не знает, только калачи с денежкой все доставались ему.
«Ох, Ешка, будешь ты плакать всю свою жизнь»,— вздохнув тяжело, говорила внуку своему добрая бабушка. Но Ешка не плакал и в семилетнем возрасте, когда упал с черемухи и до кости рассек лоб свой. Вызывали из района лекаря, наложили холодные железки, материей специальной замотали голову, но шрам так и остался на всю жизнь.
Не боялся Ешка заходить в глушь лесную за малиной красной, за грибами белыми. Чудно в лесу. Отстанет Ешка от бабушки, заберется под куст и сидит затаясь, шорохи лесные слушая. Прилетит пташка-щебетунья. Смотрит Ешка, как она охорашивается, перышки поправляет, — не шелохнется. Все угадать хочет, куда птичка собирается.
Иззовется бабушка: «Ау-у! Ешка! Куда запропастился?!»
Молчит внучек... Уж больно любо ему в кусточке-то зеленом сидеть. Да и пташку вспугнуть жалко. Потом откликнется. И бежит, и бежит по лесу добрая бабушка, раздвигает ветки густые. Хочется
ей убедиться, что не леший зазывает, а внучек нашелся. Увидит она внука, проведет по лицу изношенному ладонью шершавой, будто паутинку снимая, и почнет наводить на внука своего страхи разные. Чаще всего про барина: «Обиделся барин на людей и построил себе дом за медвежьим оврагом. Живет в глухомани этакой. С медведями да со зверьми разными водится. Только не может быть медведь братом барину, однажды рассердился и задрал. Полюбилось ему мясо-то человечье, вот и ждет, когда Ешка зайдет во владения его, чтоб полакомиться Ешкой». Но Ешка и там побывал. От дома барина одни гнилушки да кирпичи рыжие остались. Тетка Марья говорила, что врет бабка Евдокия про барина. Приехали трое в деревню на конях и все спрашивали: «Почему скот полег?» А скотина вся прямо да лугах травой объелась. Барина увели, а потом говорили, что приезжий из города посыпал луга порошком нехорошим и потому подохла скотина. Только у Александровых жива осталась.
Смотрел Ешка на товарные поезда, которые катились к Вологде, каждого вагона вверху два маленьких окна с железными прутьями. Из каждого окна люди смотрели, улыбались. Треугольные бумажки Ешке бросали. Кричали что-то. Не понимал их Ешка. Иногда показывал бабушке эти бумажки... Бабушка их почему-то прятала.
Везде побывал Ешка. Ставил он капканы на кротов из проволоки упругой. Только шубки не любил снимать: чувствование неприятное. Этим занимался деревенский пастух. За веснушки крупные да за волосы рыжие прозвали его на деревне Мухомором. Сидит пастух на лесной лужайке, кротовьи шубки на досочки гвоздиками натягивает. А Ешка на черемухе сочными ягодами лакомится. Столько на языке поналипнет, что ногтями соскабливать приходится, а то языком пошевельнуть нельзя.
Коровы смирные, наберутся травушки и полеживают, выкатывают глаза на Ешку, как яблоки. За Ешкину жизнь в деревне волки стадо не трогали. Раз случилось — в самую деревню верхом на корове рысь въехала. Выбежали из домов люди, закричали, а рысь скатилась на землю, посверкала глазами и мягко в лес побежала. Корову зарезали: весь бок зверем был вскрыт.
А шубки кротовьи Мухомор сдавал в районе по полтине, а то и по рублю за штуку. Но Ешка не обижался, что Мухомор пая ему не дает...
Был у Ешки ножичек, хороший. Мать подарила, когда уезжала в город счастья искать. Не уберег его Ешка. Был солнечный день. Сидели они с пастухом на лужайке, возле риги. Вдруг из-за леса
черная туча выползла с двумя детенышами. Постояла. Подумала. Потом развернулась и давай, и давай палить по деревне молнией да громом. Набежал ветер, задрал на сарае крышу соломенную. А копну сена так боднул — не собрать. Хлынул дождь. Ешка с Мухомором встали к риге, под козырек. Туча все не унималась. По стаду так бабахнула, что овцы и коровы врассыпную. Пастух и говорит: «К железу гром притягивается, выбрось ножик — враз убьет...» После грозы Ешка все коленки проползал, да так и не нашел. А хороший был складешок. Схочешь из ветки ивовой свисток сделать — откроешь. А чтоб карман не прорезало — уберешь. Так уж устроен. Боялся Ешка, что приедет в гости мать, дознается — бранить будет. Но слава Богу, обошлось. Даже не вспомнила. Только посмотрела на сына глазами синими и, положив на голову теплую руку, сказала: «Учиться пора».
И хотелось Ешке глянуть на дома городские, каменные, но с лесом, с деревней своей жалко расставаться было. Целых восемь лет провел здесь.
В день отъезда первые слезы выпали из Ешкиных глаз. Смотрел он из открытого окна на утренний лес. Выбежал сохатый, глянул на деревню, будто прощаясь с Ешкой до конца жизни, боднул воздух и ушел навсегда. Только из Ешкиной памяти никогда не уйдет сохатый. До конца дней (если есть у дней конец) будет в памяти стоять это утро с живым, с самым мирным красавцем.
Простился Ешка с бабушкой своей... На другое лето обещал камсы соленой привезти. Он знал, что любит бабушка камсичку соленую. Не радовали Ешку ни сандалии новые, ни штаны короткие, с лямочками через белую рубаху.
Когда отошли, повернулся Ешка лицом к деревне, и посыпались слезы горькие на родную тропу. Плакал Ешка во второй раз. Беззвучно плакал. Если бы он знал, что его ждет! На всю жизнь запомнил мать в платье цвета небесного, с розовым платком на голове. Запомнились два облака в синем небе и с трех сторон обступивший, будто любуясь деревней, звонкий, наполненный родными звуками лес. Сама же деревня с тремя березами — светлая, как колокольный звон... Как тихий и нежный запев долгой, многострадальной жизни.