В ТЕНИ ЗАКОНА

Сорок лет прошло. Ровно сорок лет... День в день. И разболелись мои косточки, заныли почки. Неужто и в этом году 30 октября мороз крепче сибирской водки?

Я вернулся из сопок в поселок, чтоб умереть. Патронов у меня не осталось. Наган бросил и пришел. Пусть... В сопках россомаха слопает, а эти хоть матери сообщат... Будет знать старушка, где я успокоился.

Федя Цыган и Чуб поприветствовали меня прикладом в голову. Это оперативники, из группы захвата. Специалисты по беглецам. Притащили в дивизион, раздели до кальсон. (Я не обижаюсь. У нас драка всю жизнь. Мы — их, они — нас.)

Прежде всего решили погреться: стали подкидывать меня с таким расчетом, чтоб посадить копчиком на пол. Говорят, что обрываются легкие и печень. Я на лету изворачивался и ударялся бедром. Тогда с помощью других вытянули мои ноги и прыгали на коленки, чтоб сломать. Потом за ноги и на улицу. Пинали, царапали. Опять затащили в помещение. Федя сунул в печку кочергу. А пока нагреется, чтоб не терять времени, стал хлестать мою спину плетью... Потом ногами зажал голову и полосовал по центру головы. Когда смолили кочергой, вроде больно не было. Запах только нехороший. Всего больней пинки в почки. Особенно когда полежишь и начинают снова. Дыхание перехватывает. И еще очень неприятно, когда намотали на голову полотенце и стали закручивать палкой, сжимая череп. Я не кричал. Мне казалось, что из глаз идет кровь. Один раз я сумел вскочить, бросился на Федю с криком: «А-а-а-а!..» Но ударом кулака был сбит. И опять потасовка. Удивительней всего не мастерство

истязаний (я до этого был знаком с подобным), а то, что я не терял сознание. Видимо, Судьба моя знала, что я останусь жив, и велела запомнить все приемы. Только зачем? Чтоб рассказать? Сам-то я неспособен на подобное...

Я до сих пор не совсем понимаю Федю Цыгана. Меня водили в сопки, по тем следам, что я понаделал ночью. Подобрали брошенный мною наган, диск от автомата. Солнце было низкое, будто лампа в большой комнате. А мебель — искрящиеся снегом сопки. Всем своим существом я ощущал, что уже раскулачен за все... Осталось только выселить из этой холодной квартиры. Я осознавал, что все окружающее меня принадлежит жестоким, духовно мертвым существам. Я шел сам. Не знаю как, но шел. Как будто у меня еще был невидимый Заступник. Бушлат нельзя было застегнуть — так сильно распухла спина. И шапка сидела высоко на опухоли головы.

Через каждые тридцать — сорок шагов я останавливался и пытался пописать, но шла темная кровь с комочками. Еще внутри запеклась. Федя молча смотрел, и я понимал, что он старался думать. И лицо у Феди было другое. Мне показалось, что Федя на минуту меня пожалел. Теперь я думаю, что Федя был поражен моей живучестью. Федя видывал виды. Истязать людей — это его занятие. Ребенок открутил кукле голову или оторвал ногу... Ну и что, в магазине много игрушек. Их не наказывал закон за истязание. Это все делалось в тени закона.

На ночь меня посадили в сарай. У стенки в инее охапка сена. В щели на улицу пролезет ладонь. Я лег. В душе согласился замерзнуть. Мороз был сорок девять градусов. Все равно убьют. Вскоре пришел Федя и велел следовать за ним. Завел меня в теплую лачугу. Ночлежка самоохраны. Велел мне лечь возле железной печки. Они, кажется трое, сидели за столом и пили спирт. Прошло время. Подошел пьяный самоохранник и к моему лицу поднес нож: «Целуй! Я этим ножом не одного из ваших зарезал...» Это называлось «трюмление». Поцелуешь — значит, перешел на их сторону, предал друзей, стал воевать против своих. Резко подошел Федя, с силой ударил в морду самоохранника, и гневно произнес: «Если ты, стерва, хоть пальцем тронешь его, я тебя съем! Ты на его месте продал бы всю свою родню!»

Ах, как мне захотелось еще пожить... Сам истязал меня безбожно — и вдруг такое. Даже закурить дал.

НЕУЖТО ЖЕСТОКОСТЬ МОЖЕТ РОДИТЬ ЖАЛОСТЬ? Увезли в следственный изолятор на двух «воронках» человек полета. Федя сказал, что пришла телефонограмма — дать ход следствию. По делу пошли двое.