ВОЛОДЯ БУРМИСТРОВ

 

Получается как-то так. Смотрел ночное телевидение. Часа два пела пожилая, но сохранившая неповторимый голос грузинка. И фамилии не знаю, но сразу ясно, что она очень талантливая. И на сцене себя ведет удивительно просто. Я даже дома так не могу... Одно смутило меня: поет «журавли».

...Пролетают они мимо скорбных распятий,

Мимо древних церквей и больших городов...

Я-то знаю цену этому чувству... Смотрю, слушаю, а слезы мои откуда-то сами собой... До чего же интересно устроен человек!.. А она поет и не плачет. Мне трудно понять такое. Меня плакать заставила, а у самой добрая улыбка на лице. Закончила свой концерт песней «Вейся, развевайся, чубчик, по ветру».

И эта песня напомнила мне август 1950 года. Столыпинский вагон... Вагон очень редкой конструкции. Фактически обыкновенный пассажирский вагон, но поставлена умелой рукой перегородка и в перегородке дверь. Половина двери, верхняя часть, зарешечена. Нас, мужчин, около тридцати человек. В той части вагона женщины. Можно сойти с ума. Все, как одна, красивые. Можно подумать, что специально вылавливают со свободы самых-самых. В нашей половине возле двери поставлен солдат. Туалет в той стороне... Надо ходить через женскую половину. Первые часы солдат не очень-то пускал наших в туалет. И через дверь говорить не очень разрешал. Дверь без стекла. Лично для меня этот солдат не помеха. Мы знали, что едем на Колыму, то есть пока на бухту «Ванино». А там морем до Магадана. Сколько мне было? Двадцать три года. Правда, я целовался до этого с одной девчонкой, а остальное знал по рассказам и через книги. Я бы мог уговорить солдата, чтоб он пустил меня к женщинам... А на худой случай припугнули бы. Мне-то терять по тем понятиям было почти нечего. Срок 20 лет. Везут на Колыму. «Оттуда возврата уж нету...» Но почему-то правило такое, наверное, было... Я лежал на полке, как скатанный ковер. Побитый в Иркутской тюрьме надзирателями за попытку убежать с прогулочного двора. Глазами-то я любил... И в глазах милых женщин видел понимание и сострадание. Языком-то я умел молоть... Десятки лет вспоминал этот вагон-зак, сожалел, что был немощный.

Переправа через реку Амур такая: вагоны загоняют на паром и отправляют на ту сторону. Часа два мы стояли в Комсомольске на

 

вокзале. Здесь начальник конвоя допустил ошибку. На перроне было множество солдат. Они ехали на Сахалин. А окна нашего вагона были без стекол. Но ясно, что зарешечены. Можно свободно говорить... Не совсем свободно: начальник конвоя, молодой симпатичный старший лейтенант, покрикивал, похаживая под окнами. Между нами был бывший майор, фронтовик. Забыл, за что его тащили на Колыму... Но язык подвешен неплохо. Этот майор (Анатолием я его звал) разговорился с солдатами. Потом подошел майор. Как сейчас вижу — сбоку большая кобура. Я подумал: «Маузер». В основном в шлемах ребята. Танкисты, наверное? Говорили-говорили... Наш Анатолий рассказал, за что его посадили. Принесли солдаты двадцать пачек папирос «Беломор». И сунулся же наш начальник конвоя, не подумав:

— Отойдите от вагона. Нельзя передавать! Я запрещаю!

Может быть... Да не оружие же нам передавали! Наш лейтенант дал выстрел вверх. Сбежались солдаты плотнее. Я думаю, что майор-танкист был под хмельком. С орденами...

— Распустить вагон-зак!..

Мертвая тишина. Стоило шевельнуться хоть одному солдату в нашу пользу, и мы удрали бы. Наш начальник конвоя преобразился.

— Не делайте этого... Передавайте им все, что вам угодно, только отмените команду:

И папиросы, и булки нам передали...

Переправили нас на тот берег Амура. Ехали ночь. Едем днем.

Три парня, подельники, из города Горького (слава Богу, ныне Нижний Новгород), встали к «открытому» окну и очень дружно, спето запели песню «Чубчик кучерявый...» Судьбу одного из них я хорошо знаю. Они все понимали, что их слушают женщины. Им всем хотелось нравиться. И мы. Молодые. Красивые. А за что их волокли, не помню. Спели они свою песню, и тишина продолжалась. Бежали вагоны... Наш вагон бежал... Я понимал не очень ясно, но твердо: «Оттуда возврата уж нету...»

Мне посчастливилось вернуться. Можно сказать, что удалось пройти сквозь стены. Я уверен, что я находился под наблюдением: меня охраняло Небо... Не даром я Его так люблю... Бесконечное, загадочное, удивительное!..

После 1967 года я почти постоянно живу во Вселенной. На Земле бываю только тогда, когда я выпью вина или водки. Эта жидкость меня заземляет. Я выпиваю потому, что мне страшно жить. Я не понимаю убийц!..

— Человек, которого ты убиваешь, хочет жить! И чаще убитый

 

добрее убийцы... Лучше. Люди!.. Вы же хорошие, красивые. Да гляньте во Вселенную и задумайтесь... Вас никогда на Земле не было... И вдруг появились. Чудо! Да какое вы имеете право думать, что вы умрете?! Какой подонок внушил вам смерть?! Вы любите слушать и читать тех, кто ничего о жизни не знает...

Как точно сказал Христос: «Если сын твой попросит у тебя хлеба... разве можешь ты дать ему камень?» Жители моей милой и уютной Земли, что же вы делаете? Вы постоянно несете друг другу горе. Радио, телевидение, газеты сообщают мне каждый день о узаконенных преступлениях.

Какой мерзавец сказал, что «жизнь — это борьба»? Когда нас волокли на Колыму, все мы думали, что «жизнь — борьба». И Володя Бурмистров так же неправильно думал, как нам внушили те, кто тоже думал ошибочно.

Мы с Володей попали в один лагерь. В других рассказах есть объяснение многому. Здесь я хочу рассказать только о Володе Бурмистрове. Мы разоружили лагерь. Разоружили неудачно. Яша Филин и я были вынуждены уйти в сопки по одному. На машинах прибыли солдаты. Яша Филин последнюю пулю пустил в себя. Наставил дуло карабина в подбородок и... пуля была разрывная. Лицо его вырвало. (Была зима. Яша снял валенок и на курок нажал ногой.)

О себе я говорю в другом рассказе. В сопки ушли четверо. Колымская зима. Обнаружили моих ребят. Вот показания оперативника перед лицом выездной сессии Приморского Военного Трибунала:

— Когда мы обнаружили бандитов, то, подойдя метров на сто к ним, предложили сдаться. Гарантируя жизнь. Из снега были даны выстрелы. Был настоящий бой. Потом опять затишье. Опять мы предложили сдаться. И вдруг один встал и пошел к нам. Свои руки он воткнул в Колымское небо. С той стороны раздался выстрел. Человек упал (он сказал: «бандит упал...» это был Володя Бурмистров). Опять началась перестрелка. Начальник опергруппы мне сказал: «Попробуй подползти. Кажется, они притихли навсегда...» И действительно, никто не шевелился. В пяти-шести метрах от бандитов я встал на ноги и махнул своим рукой. И в это время один из бандитов поднялся на локти и, неуверенно целясь, произвел в меня выстрел. Пробил полушубок. Я разрядил в него свой автомат. Когда осмотрели бандитов, то оказалось, что их главарь Павел Драгунов стрелял в меня, будучи слепым. Ему пуля прочертила переносицу и оба глаза. Он ориентировался на скрип снега и на мой крик: «Они все мертвые!»

Володе Бурмистрову было всего лишь девятнадцать лет. Он родился в Нижнем Новгороде (бывший Горький).

Петербург, 1991 г.

Геннадий Темин