ВЯТСКАЯ ТЮРЬМА

 

Я помню две тюрьмы в Кирове. Одна барачного типа, другая настоящая, крепкая. Почти ничем не запомнилась эта тюряга. И камеру плохо помню, и двор прогулочный, а надзирательницу мог бы нарисовать. Женщины, даже подлые, мне казались обаятельными. Ну, разве прокисшая рожа, бывают такие: глянешь и подумаешь: «Неужто целовал ее кто-нибудь?»

Нас было десять. В крытку или из крытки нас этапировали, не помню. Короче, тащили по кочкам. Первая тюрьма, в которой на нас обратили серьезное внимание как на политических. Год был пятьдесят восьмой. Разговору — тьма. Хрущев дал волю. А главное — мы нарядились. Все десять в вольной робе. Даже понравиться можно какой-нибудь надзирательнице... И себя не очень стыдно, когда на человека похож.

Первое, на что я обратил внимание, это шепот возле камеры и частое открывание волчка. Смотрят, смотрят. Порой присядешь под дверью и слушаешь от скуки тюремный коридор. Кто провел свою жизнь в тюрьмах, тот знает, что это интереснейшее путешествие по тюрьме. По открыванию камеры узнаешь, какую камеру открыли, знаешь, для чего ее открыли... Даже характер надзирателей

 

понятным становится. Бывало, я знал домашние дела этих несчастных. Остановится возле камеры — и пошел лялякать с надзирательшей. Только один я знаю, как это интересно и увлекательно. Я забывал все на свете. По существу, мне положено было бы видеть сквозь стены. По запаху определяешь, какой суп на обед... В общей камере тюрьма не так читается, как в одиночке. И вот я подслушал наблюдающих в волчок:

— Политические...

— Сколько?

— Десять...

А за что мы сидим и кто мы такие, простым надзирателям знать не положено.

— Приготовиться на прогулку!.. — это надзиратель стучит ключом в дверь и подает голос.

Приготовились. Я обычно всегда занят. Камера открывается, а я на боковушке газеты пишу стихи. Выхожу последним. Впереди меня идет Толик Седой, Семенов. Он в шляпе и в сером костюме. Парень деревенский, но такая скотина, от которой кроме подлости ожидать можно все. Правда, трудно предвидеть, что он отмочит в данную минуту. Иду за Толиком, еще рифмую на ходу... И вдруг мой Толик выгнулся — пузо вперед... Что такое?.. Мои стихи, как воробьи улетели из головы. Смотрю, справа по коридору, у стенки, стоит в мундирчике женщина. Если бы я не знал Толика и если бы я впервые видел его таким, каким он себя изобразил, я подумал бы, что это крупная Сволочь и его настоящее место только в тюрьме. Но эта надзирательша... Толик поравнялся с нею, остановился, снял важно шляпу и поклонился.

Женщина плотно прижалась к стене и пошла кивать приветствия своей симпатичной головкой. А этот «мерзавец» надел шляпу, важно пошел дальше на прогулочный двор.

Было так естественно, что я запретил себе хохотать. Пусть мой Толик кажется ей министром...

Хочется порассуждать. Если государство правильное, то робеть надзирательнице совсем ни к чему. Министр пусть не паясничает. Сидит за дело. Проворовался. А здесь... До чего же я не виню этих безропотных. А прикажут ей — глазки закроет, дрожащими руками, но нажмет на курок. Я много раз ставил себя на место исполнителя смертных приговоров... Я должен знать точно состав преступления того, кого я должен расстрелять. Я должен быть согласен с решением суда. Я обязан понимать, что оставлять в живых этого человека нельзя. Это ядовитая змея в детском саду.