ТОЛИК МАКСИМОВ

 

Зашел начальник лагеря с подчиненными своими в наш барак. То да се. Потом объяснил толком, что ему нужна бригада хороших ребят, десять человек. В рабочей зоне, на пилораме, надо изготовить шестьсот кубометров доски-дюймовки. Желательно побыстрее. Подгонять не будут. Когда кубы будут готовы, по двести пятьдесят рублей каждому. Вечером будет ждать у себя в кабинете того, кто организует это дело.

На работу из зоны никого не выпускали. Модно было такое. А может, контингент такой подбирали, чтоб не доверять. И зона небольшая. Всего человек семьсот. Но отборные, все с четвертаками. Случайно или как, с малыми сроками попали Толик Максимов и Коля Можаев. Это мои друзья. Еще Иван Калинкин и Толик Семенов. Мы решили поработать. Пригласили желающих пять человек. Нашлись. Отправили к начальнику Можаева и Калинкина. На другой день мы в рабочей зоне. Познакомились. Распределили свои силы. Я взял себе старенького коня Вакю, силою которого подтаскивал к пилораме бревна. Работа пошла — лучше не придумаешь. Главное — интерес бригадников... Никто не хитрит. Каждый выполняет то, за что он взялся. Любой председатель колхоза или директор завода мог бы вникнуть в распределение труда, в результат работы. Просто и ясно. Через тридцать дней шестьсот кубов выставили. За это время мы узнали, куда спешат эти кубометры. Дело, конечно, не наше, но знать куда — не помешает. Лагерь стоял рядом с железной дорогой, в рабочую зону загонялись вагоны... грузились, разгружались. Начальство делало деньги. К нам и вольные заходили. А вольные в большинстве удивительные люди. Знакомились мы. Вот этого-то и боялось начальство. В целом жили-были... Многое не стоит говорить... Может, еще пригодится кому-нибудь.

В последний день работы пришел в рабочую зону конюх и, зная мои отношения с Ваней, сказал: «Ваню сегодня застрелят. Старенький уж... Работа сделана Ваней. Сколько собачьих консервов останется начальству, пока собаки съедят его...»

 

Бог мой, я понимал, что конюх не виноват, но сказал бы раньше, я бы растянул эти кубы надолго. Ваню-то мне не спасти все равно. А какая морда, какие глаза были у Вани, когда мне об этом говорил конюх. И ушами шевелил Ваня, и губами своими хорошими фыркал, и головушкой красивой кивал... Он, видимо, думал, что конюх рассказывал мне про него, как он честно всю жизнь работал. Я не в силах был помочь Ване. Я запрокинулся головой к небу и от горя завыл или закричал, не знаю, но потом сбежавшиеся ко мне говорили: «Как Тарзан кричал...»

На другой день вызвали в бухгалтерию нашего Можаева, пошел и Калинкин. Через пять минут прибежали ребята в барак. Оказывается, надо было расписаться в нарядах. А в нарядах двести пятьдесят рублей перечеркнуто, определена сумма по семнадцать рублей каждому. «Исправленному верить», — подпись главбуха и нормировщика. Наряды эти мы забрали. Мы понимали, что будет заваруха. Был у меня еще друг, Костя из Ростова Ярославского. Сапожник. Я взял наряды, ребятам своим сказал: «Прошу не спрашивать меня, куда я их спрячу. Скажу одно: в самое надежное. Я один буду знать. В случае чего, спросите с меня». Я знал: когда знают двое — это значит, знает и опер. Я отдал Косте и предупредил: «Об этом никто не знает. А если придет кто и спросит, отдай — значит, я сказал, значит, это от меня». Просто и логично. На другой день утром побежали надзиратели по баракам: «Собраться всем с вещами!.. И к вахте!..» Подняли всю зону. А смутьяны — мы. Главбух просил вернуть наряды, но мы заявили, что в нарядах преступление и доказывать его не надо. И мы знаем, куда, зачем и за что пойдут доски, которые мы распилили. Бух начальнику бухнул, и результат... с вещами!

Выгнали нас в СИБИРСКОЕ ПОЛЕ... Ух! Как войско Дмитрия Донского. Переминаемся с ноги на ногу. Еще холодно, только март месяц. Пока еще не совсем все ясно. Слухи, что на этап. Заурчал «воронок», затих. Идет свита «КНЯЗЯ» СИБИРСКОГО. И выкликнули ровно десять фамилий. Забрались мы в «воронок» — и на ход. Пять минут — и мы приехали. ИЗОЛЯТОР. Он был за зоной. Угол зоны, который окружила тайга.

Батюшки! Начальник лагеря, «кум», начальник режима...

Да что же они так встревожились?.. Озабоченные, взвинченные. Значит, чувствуют за собой большой грех...

— Где наряды?! — грозно спросил начальник лагеря.

— Еще вчера вечером они переданы на волю в надежные руки..- Наряды будут ждать разъяснения. А если что, пойдут в прокуратуру Москвы. (Мы тогда еще верили Москве.)

 

— Даже так? — сказал «кум». — Но Москва пришлет указание разобраться на месте. Разбираться буду я.

— Разбирайся... Наши условия вот: по двести пятьдесят на человека, и наряды вернем. Пишите пока новые. Разговор окончен!..

— Вы отсюда не выйдете живыми. Подохнете с голоду. А я найду, как списать все, что было у вас живого, — заверил нас начальник.

И сыграли же, поганцы на вечной трусости человека!

— Кто хочет в зону на прежние условия — шаг вперед. Пять зэков шагнули... пятеро отказались от зарплаты своей.

Я решил взять все на себя. Вот здесь-то и проявился Толик Максимов.

— Ребята, что мы решим? — спросил я у оставшихся, Толик сказал:

— Гена, я за тобой хоть на край света. Я знаю, везде поступишь честно и разумно. Умереть — значит, лучше не жить!.. Смерть вкуснее жизни.

Я сказал начальству, чтоб нас пустили в камеру. Через пять минут дадим окончательный ответ. Могут даже подслушивать. Согласовали. Камера дикая. Ужас, как пахнуло гибелью. Может, здесь убиты были сотни людей… Но почему так смертью запахло?! Почему?!

Я вошел в роль. Мы знали, что возле камеры стоят и слушают, Вот где пригодилось то, что мы знали о сделках начальника лагеря и всех его прихлебателей с железной дорогой. Я говорил громко, осознавая. Говорил, что документы на свободе. Преступление очевидно. А если уж советская прокуратура начнет распутывать, то доберется до всех. Когда камеру открыли, я сказал:

— Мы решили: если вы напишете новые наряды и отдадите по двести пятьдесят рэ, — наряды в ваши БЕЛЫЕ РУЧКИ отдадим. Только так…

Закрыли камеру... а тех «наших», увели.

Вечером пришел конвой, и нас всех повели к вахте лагеря. На вахте главбух показал новые наряды; на пять человек по двести пятьдесят. И потребовал «исправленному верить» вернуть.

— Как только в наших руках будут деньги, я уверен, что вы уверены в том, что мы наряды сразу же вернем.

Бух, безусловно, понял, что наряды где-то рядом. Выдали нам деньги. Пустили в зону. Через десять минут наряды были у них.

Когда отправляли нас на этап (через два дня, в Мордовию), «кум» улыбнулся нам и сказал: «Не вздумайте болтать лишнее… я и там достану...»

 

В мордовском лагере можно было держать голубей. Толик Максимов стал голубятником. Апрель был исключительный. Воздух кипел, и вся земля, как мне казалось, как сердце первой любви, часто пульсировала и тихонько, от избытка чувств, стонала.

Толик Максимов рассказал мне, что ястреб, чтобы взять голубя, заходит с солнечной стороны. И показал мне, как ласточка, набирая материал для гнезда, прямо в небе подлетает к голубю и выхватывает у него из живота перышки. А голубь чуть вильнет и продолжает блаженствовать над землей. И шельма эта, ласточка, гнездо стряпает под крышей нашего барака. Я просто видел мысленно, как ласточка улыбается, что голубь не обижается за дерганье.

До чего же хорошо на земле, когда живешь по Божески.