ШОТА

Летом 1962 года прошел по нашему краю слух, что в ближайшие дни мы будем ограничены в письмах, в получении посылок и в пользовании ларьком. Я отлично знаю как прочно в сознании людей поселяется голодный психоз и каковы его результаты. Страшен не сам голод, а вот именно — психоз. Человек не может насытиться, обжираясь. Через неделю в столовой уже стояли за добавками. Это первые кандидаты на тот свет. Этого костлявого зверя я не боялся. К тому времени я отсидел уже восемнадцать лет. И в основном только на пайке. Редко перепадал лишний ломоть. Работы я тоже не боялся, но и не просыпался раньше других для трудового подвига. Когда без очередной вины начинали зажимать, я старался понять причину, почему усиливают режим. Почему на вышках появились пулеметы. Настроение в известной степени падало, в душе ожесточался, а глаза выискивали слабое место в запретной зоне.

И в такие дни или годы я разжигал костер и сидел возле костра до съема. Думал. Писал стихи. Я люблю думать. Интересно. Бригадиром был у нас Толик «Гитлер». После войны ему подкинули четвертак за то, что он был в каком-то «Гитлер-югенде». За что и получил от нас кликуху. Толик не заставлял меня работать и начальству не докладывал о том, что я занимаюсь планировкой воздуха и разгонкой дыма. Думаю, боялся меня и уважал. Приходил и начальник отряда на объект. Работяги, увидев его, бросаются в траншею и делают вид, что они еще сегодня не курили. Подходит капитан Васяев, начотряда, сразу к костру. Стоит, не здоровается. Покурит. Потом: «Сидим?» — «Сидим». Одним словом обмолвимся, и весь разговор. Конечно, я знаю, почему Васяев не грубил мне. За каждым по пятам ходит его биография или легенда, а о другом говорит много личное дело. Васяев знал, что я работяга, но в данный момент встревожен слухами об ухудшении нашей без того незавидной жизни. Да и знал лично сам, как однажды на зерноскладе

начальник конвоя Степанов разрядил в меня наган, а я шел на него с палкой, но еще не вышел за запретку. Все семь пуль проскочили. Тряслась у Степанова челюсть и рука. Две бригады заключенных смотрели. Увлекся. Так вот... Курить бригадники ходят к костру. Иногда засидятся с разговорами. Толик орет на них. В основном давно все друг друга знаем. Морды примелькались. Судьбы мутные, как ручьи после дождя. Каждый по-своему шевелится в своей шкуре. Я их почти не уважал. Были основания. Слабые. Любят сдаваться, когда поднажмут на них. Да Бог с ними, я не об этом.

Как-то раз засиделись ребята, и «Гитлер» сказал им раз, сказал два... Не встают, болтают. «Да твари поганые!..» ну и все такое. И на меня разгневался: «Геня, я тебя не заставляю работать... не жги костер. Ты видишь, стоит нервов, чтоб отогнать их». Я что-то сказал бригадиру такое: «Да хоть ломиком их гоняй. Мне-то что. Видишь, холод со всех сторон смотрит». И они услышали. Заворчали. Кто-то бросил реплику: «Пора Генку побить...» И мы сцепились словесно. Как бы ни было — их много. Правда, порода трусливая, запуганная насмерть. Большинство полицаи да старосты. Я твердо был уверен, что не осмелятся. Вижу, двое отделились, один с киркой, другой с лопатой штыковой. Я быстро встал и схватил легкий ломик. «Стадо поганое!..» — и всякая лагерная брань. Высказал свое отношение к ним. Показал, что они стоят вообще. В душе-то я знал, что они не виновны в том, что они такие. Будут служить кому угодно.

И вдруг голос: «А ну, сдайте назад! Почему вы забыли, что у вас на лбу написано: работать без выходных?!» Бледный, стройный, худощавый. Выше среднего роста и почти не похож на грузина. Удивительно обаятельное, благородное лицо. Зовут Шотой. А мне еще летом рассказывал про него Петр Худаев, кажется, бывший корреспондент «Магаданской правды». Рассказал я Шоте про себя, а он мне взаимно. А в целом знали мы, слышали друг о друге. Таков лагерь.

Шоте за подготовку покушения на Хрущева дали вышака. Кто-то записал их заговор. А рассказ свой я веду вот куда. В смертной с Шотой сидел пастушок. Ему шел девятнадцатый год. Он изнасиловал и убил девушку. Естественно, смертники ночью не спят. Открывается ночью дверь. (Ой, не приведи Господи кому-нибудь знать, как она открывается!) Назвали фамилию пастушка. Парень упал и, обхватив Шоту за ноги, стал умолять: «дядя Шота, не отдавайте меня! Дядя Шота, они меня убьют! Не отдавайте меня!» Двое выводных взяли пастушка под руки и вытащили из камеры. Шоте заменили пятнашкой. А когда Хрущева сняли, после пересмотра дела Шоту освободили.