В палате для сумасшедших

 

Я уже не бредила, сознание вернулось ко мне. Положение мое оставалось еще довольно тяжелым, но дело явно шло на лад.

Меня поместили в палату №12 - палату для сумасшедших, куда клали особенно тяжелых больных, когда не было сумасшедших. И все же я чувствовала что-то вроде блаженства! Под головой подушка, набитая, правда, не пухом, а стружкой, и лежала я пусть на жесткой, но чистой постели, на простыне и укрывалась одеялом с пододеяльником.

Рядом со мной лежала Поля Симакова. У нее была парализована нижняя половина туловища.

Поля была еще совсем девчонкой, когда ее осудили за измену Родине. Измена ее заключалась в том, что во время оккупации она пошла работать санитаркой - мыть полы в коридорах и лестничных

 

клетках больницы в Киеве. Ей надо было прокормиться самой и прокормить мать, которая лежала без движения от водянки, и сестренку, которой еще не исполнилось четырнадцати лет. Самой Поле шел шестнадцатый. Понятно, после ухода немцев из Киева девчонке оказалось трудно найти этому оправдание.

- Ты должна была умереть!

Действительно ли родина заинтересована в столь нелепой смерти своих детей? Если она не сумела защитить их от немцев, то кто имеет право требовать, чтобы Поля не защищала от голодной смерти себя, свою мать и сестру?

Поля пыталась утверждать, что в немцах видела врагов.

- Почему тогда немцы тебя не расстреляли? На этот вопрос она ответила вопросом:

- Почему вы об этом не спросите самих немцев?

В общем, ей дали десять лет, а сестру отправили в колонию. Мать успела к тому времени сама умереть.

В девятом лаготделении Поля работала на уборке снега: утаптывала снег на железнодорожной платформе. Неожиданно поезд рвануло, и Поля упала меж двух платформ. Придавило ее не то осью, не то буксой и переломало поясничные позвонки. Отсюда - паралич нижней половины тела. Уже на второй день у нее образовались пролежни на крестце

 

и ягодицах, да такие глубокие, что обнажились кости. Она бы сгнила заживо, но, на ее счастье, главный хирург Кузнецов взялся ее прооперировать, чтобы освободить спинной мозг, зажатый обломками позвонков. Операция была очень тяжелая, но удачная. И вот уже более полугода лежит Поля ничком на подкладном круге. Круг на деревянном щите, в котором прорезана дыра. Под ней таз - моча и кал отделяются непроизвольно. Чувствительности в ногах нет...

В ту пору, когда мне уже немного полегчало, у Поли вдруг обнаружилась чуть заметная чувствительность в большом пальце левой ноги. Вскоре она смогла им чуть-чуть пошевелить. Значит, хоть медленно, но дело пошло на поправку!

Ее стали ежедневно носить в ванну, хотя она визжала от боли, как поросенок. После ванны ей назначили массаж, но никто ей его не делал. Сестры были слишком загружены работой - хирургическое отделение всегда битком набито!

Тут за дело взялась я. И сама-то чуть живая, я возилась с несчастной девчонкой по нескольку часов вдень: массаж, пассивная гимнастика...

В больнице ко мне отнеслись вполне дружелюбно. Я так отвыкла от человеческого отношения, что от благодарности просто ошалела. Действительно, было чему удивляться. Я ведь отлично знала, что не обладаю даже в самой микроскопической дозе тем,

 

что принято называть «обаянием» - качеством, которое располагает к себе с первого взгляда. Так в чем же дело? Отчего все так добры ко мне?!

Кажется, я нашла этому объяснение. В те времена, когда не было сульфамидных препаратов, пенициллина и тем более антибиотиков и единственная надежда возлагалась лишь на такие антисептические средства, как ривенал, метиленовая синька и уротропин (ну и на счастье, разумеется!), от общего заражения крови умирали все. А я - выжила.

Говорят, человеку свойственно любить не того, кто ему сделал добро, а того, кому он сам сделал добро. Звучит несколько цинично, но, мне кажется, не лишено правдоподобия. Если это учесть, то многое становится понятным.

Заведующего терапевтическим отделением доктора Мардну, знающего и любящего свою профессию врача, постоянно приглашали в качестве консультанта в другие отделения. Вызывали его и ко мне, как высококвалифицированного специалиста, ведь септические состояния очень часто осложняются эндокардитом, обычно «бородавчатым»^*. А у меня обошлось без этого грозного осложнения, и доктор Мардна имел право до какой-то степени поставить это в заслугу себе, ведь лечение назначил мне он...

 

Кроме того, ему нравилось посидеть в нашей палате, где он мог отвести душу в откровенной беседе (разумеется, на немецком языке) со старшей сестрой хирургического отделения Маргаритой Эмилиевной - умной, начитанной, вполне интеллигентной женщиной.

Она также отнеслась ко мне очень хорошо и немало постаралась, выхаживая меня. Взять хотя бы те внутривенные вливания, которые окрашивали меня во все цвета радуги.

Я знаю, что она замолвила за меня словечко в разговоре со своим шефом, заведующим хирургическим отделением. Кузнецову, скорей честолюбивому, нежели человеколюбивому врачу, хотелось доказать успех своей первой на спинном мозге операции, и мои старания выходить его пациентку Полю Симакову, мою соседку по «сумасшедшей» палате, оказались ему на руку. Выяснилось также, что я немного рисую и разбираюсь в медицине. А ему очень требовался «медхудожник». Наверное, благодаря всему этому он в отношении меня был благожелательно настроен.

Билзенс. Кузнецов ему не доверял и всячески оттеснял его на задний план. А тут ему, молодому врачу и начинающему хирургу, удалось сохранить жизнь в таком тяжелом случае! И он так удачно дренировал коленный сустав, что полностью сохранил его подвижность!

 

Еще двое врачей проявили ко мне симпатию: инфекционист Попов и прозектор Никишин.

Ну, Никишин - это чудак и добряк. Он делился всем, что у него было, а точнее, отдавал все, что у него еще не отобрали, - мания, свойственная обычно только святым. Он мне дал первый и, пожалуй, единственный за все годы неволи подарок -коробку акварельных красок и цветные карандаши. Этот очень ценный для меня подарок сделан был, очевидно, от чистого сердца, так как прошел со мною через все годы неволи, через все шмоны, этапы и уцелел.

Попов, в ту пору болевший желтухой, лежал в терапии на втором этаже и говорил обо мне в весьма похвальном тоне с начальником нашей больницы (говорили именно «начальник», а не «начальница») Верой Ивановной Грязневой.

Все обстоятельства сложились в мою пользу.

Так или иначе, но меня, к великому моему удивлению и еще большей радости, после выздоровления не отправили назад в девятое лаготделение, а оставили на работе в центральной больнице лагеря - ЦБЛ. Я недоумевала... С моей стороны не делалось ни малейшей попытки, даже намека на попытку бросить якорь в этой гавани, прежде чем мой утлый челнок будет окончательно превращен в щепы.

И все же не сидел ли за рулем моего жизненного челна все тот же мамин ангел-хранитель?!

 

Может быть, я была неразумна и за эти два с половиной года моей медицинской деятельности наделала очень много ошибок. Наверняка я, «молясь, расшибала лоб», притом отнюдь не только себе, но и моим сослуживцам, а еще чаще - начальникам. Но за одно поручусь: я оставалась беззаветно предана своей работе, бескорыстна и не щадила себя, стремясь помочь тем несчастным, которым могла помочь, и все это – sans peur et sans reproche^*. Бог мне свидетель. Он мне и судья.

 

Аллегория

 

Бескрайняя, жестокая пустыня... Олицетворение безнадежности. Лишь изредка встретишь колючий саксаул, и на большом расстоянии друг от друга попадаются колодцы с мутной, протухшей, солоновато-горькой водой. От этих колодцев зависит жизнь и судьба каравана, ведь колодец может обвалиться, иссякнуть. Наконец, его можно не найти... В этой пустыне смерть - постоянный спутник. Жестокий, беспощадный.

Я долго брела по этой вотчине смерти. Солнце безжалостно иссушало мою кровь, раскаленные камни жгли ноги, саксаул вонзал в них свои колючки... Я научилась ценить глоток горькой воды и привыкла к мысли о том, что от шакала в пустыне не

 

жди пощады. И вдруг - группа пальм, и в их тени -родник. Оазис! Островок Жизни, окруженный владениями Смерти!

Да, именно таким оазисом и была центральная больница лагеря.

Я сумела оценить этот оазис и по сегодняшний день благодарна тому роднику, который дал ему жизнь, - сердцу Веры Ивановны Грязневой.

Она, начальник лагпункта ЦБЛ и самой центральной больницы, назначила меня медсестрой в хирургическое отделение...

В дантовом аду - девять кругов. В системе лагерей НКВД Советского Союза их было куда больше. Оттого ли, что чертей больше? Или грешников? Или под словом «грех» подразумевалось нечто совсем иное? Или современный Князь Тьмы был более ненасытен?

Знаю только одно: три из них находились в ЦБЛ.

Самый нижний круг - инфекционное отделение. Диагноз большинства поступающих в это отделение гласил: «Дизентерия при сопутствующей АД II или АД III», то есть при алиментарной дистрофии^* второй или третьей степени.

Казалось, эти страшные с виду доходяги, поступавшие в И.О., или, как его называли, Филиал, попадают в какой-то фильтр, сквозь который капля по

 

капле уходит их жизнь... И когда со слабым всплеском упадет последняя капля, то оставшуюся от человека оболочку - скелет, обтянутый сухой шелушащейся кожей серого цвета, - унесут в морг.

Понятно, легче и безопаснее всего сказать «дизентерия»!

Заведующий отделением доктор Миллер, з/к, в прошлом полковник медицинской службы, осужденный по статье 58-10 и приговоренный к расстрелу, который заменили «катушкой», то есть десятью годами, ничего, кроме дизентерии, найти не смел. Мог ли он, немец, сказать:

- Человек умирает оттого, что мышечный слой и слизистая оболочка его желудочно-кишечного тракта полностью атрофированы, а хлеб из протухшей муки с плесенью, соломой и озадками травмирует слизистую кишечника, что и является причиной гемоколита, который мы и выдаем за дизентерию. Ослабленный организм легко становится жертвой туберкулеза. Все это протекает на фоне авитаминоза и осложняется чесоткой, фурункулезом и пиодермией.

Миллер - знающий, эрудированный врач, но из соображений самосохранения он предпочитал быть черствым и бесчувственным по отношению к тем, кого спасти не мог.

Неприятно было присутствовать при том, как он вел осмотр вновь поступающих больных. Совер-

 

шенно голые, они стояли перед ним навытяжку, и он ими командовал, как солдатами на плацу.

Совершенно иная атмосфера царила в терапии. На всем лежала печать привилегированного отделения: лучшее белье, лучшая мебель, лучшие кровати предназначались для второго этажа, а заведующий отделением доктор Мардна - благообразный, с седеющей бородой, в белоснежном халате, с неизменным фонендоскопом на поясе - производил впечатление настоящего профессора.

Чувствовалось, он считает своим долгом вернуть здоровье тем, кто попал в его отделение.

Не было не только необходимых медикаментов и полноценного питания, но даже возможности довести лечение до конца, так как 74 койки этого отделения были постоянно заняты, и сколько еще тяжелобольных ждали очереди, чтобы попасть в больницу!

Немногое находилось в его власти, но можно было с уверенностью сказать: все, что в его силах, будет сделано, и притом хорошо.

Начать с того, что доктор Мардна осматривал поступавшего больного со всем вниманием, ласково и терпеливо, что сразу внушало больному уверенность. А как много это значит для человека беспомощного, несчастного и потерявшего надежду!

Но все же самое нужное, самое важное отделение - хирургическое. Если в инфекционное боль-

 

ной поступал, чтобы умереть, в терапевтическое -чтобы выздороветь, то в хирургическом отделении человека надо было воскресить!

 

Хирургическое отделение

 

Оно всегда было переполнено, во всех палатах койки стояли впритык - столько, сколько их можно туда втиснуть. Дополнительные койки стояли в коридоре, в холле, на лестничных площадках, вплоть до ванной, и все были постоянно заняты.

Работы невпроворот. Все, от заведующего отделением Виктора Алексеевича Кузнецова до санитарки-коротышки Лизы, работали, как в лазаретах в боевой обстановке, а не как в обычной больнице.

Казалось бы, в таком исключительно гуманном учреждении, как больница, иначе и быть не могло. Увы! Чувства и побуждения работников ЦБЛ имели совсем другое истолкование...

Норильск создан руками заключенных и буквально на их костях, но те, кто руководил работами, кто создавал этот богатейший горно-металлургический комбинат, не были заинтересованы в том, чтобы заключенные, в большинстве политические, умирали, чем этот лагерь выгодно отличался от многих других лагерей смерти.

Вначале все начальство, кроме самого начальника комбината, состояло из заключенных, преимуще-

 

ственно улова 1937 года. В 1939 году в Норильске колонна демонстрантов на октябрьском параде растягивалась лишь метров на двенадцать, но постепенно количество вольнонаемных нарастало: те, которые по отбытии срока освобождались, лишались права на выезд и оставались на той же работе, но уже в качестве вольнонаемных. Многих, чей срок истекал где-нибудь на материке, за три-пять месяцев до освобождения этапировали в Заполярье. Их также домой не отпускали, и они закабалялись здесь, увеличивая таким путем процент вольных невольников Норильска.

В 1945 году истекал срок многих начальников производств, посаженных в 1937 году на «детский» срок - восемь лет. Эти начальники, сами неповинные жертвы террора, желали выполнять план (а попробуй-ка его не выполнить в годы войны!) и дорожили своими кадрами «заполярных казаков». Понятно, пополнить их количество, имея такой способ вербовки, как статья 58, не составляло труда. Однако дальность расстояния и короткая навигация осложняли дело. Так или иначе, в Норильске массового уничтожения заключенных запланировано не было. Нас не щадили, с нами не церемонились, нашей смертью не слишком огорчались, но пострадавших на работе лечили, требовали восстановления их работоспособности и скорейшего возвращения в строй.

 

Этим и объяснялась важность задач, стоявших перед работниками хирургического отделения.

Я не знаю, как работают в военных госпиталях прифронтовой полосы, но мне кажется, сходство тут полное. Правда, мы знали, что снаряд не пробьет потолок в операционной и что здание, где мы работаем, не рухнет нам на голову. Но в остальном...

Хирургическое отделение не может не принять больного на том основании, что нет свободных мест. Вот подъезжает к вахте санитарная машина. Мгновение - и старший санитар Саша Суханов, схватив носилки, опрометью бежит вниз, а за ним, накинув телогрейку, мчится маленькая удмуртка Лиза. Сестра спешит узнать, с чем поступил больной. Полураздавленный шахтер? Открытый перелом бедра? Перелом таза? Кипятят инструмент, готовят все, что надо для вытяжения...

Не успели, наскоро помыв пострадавшего, поднять его на третий этаж в предоперационную, как опять машина. На сей раз - «острый живот». Заворот кишок - очень частое явление, особенно когда раз в месяц заключенным выдают их паек сахара -450 граммов (да, в Норильске заключенным дают сахар, не то что на материке!).

Доходяги выменивают свой сахар на хлеб, чтобы хоть раз в месяц поесть его почти досыта, и вот расплата за счастье съесть три пайки хлеба за один присест!

 

У истощенного человека кишки тонкие, как папиросная бумага; болтаются они на брыжейке^*, лишенной не только жира, но и мышечного слоя, и перепутываются. Это заворот кишок. Иногда комок хлеба не проталкивается по кишке, а увлекает ее за собой, выворачивая кишку, как чулок, до половины. Делается попытка «просифонить» беднягу. Порой удается устранить непроходимость. Если же «сифон» не удается, то требуется срочная операция, иначе часть кишечника некротизируется. Тогда - смерть.

И вот я «сифоню» больного, а Люба Симонова решает еще более сложную задачу: надо вывести кого-нибудь из палаты, чтобы поместить туда оперированного. Но кого? Все больные - тяжелые (легких лечат в лагерных стационарах). И куда положить? В палатах кровать к кровати впритык, в коридорах все занято, и на обеих лестничных площадках на импровизированных кроватях из щитов и стульев - полно. Нередко даже ванные заняты. Кто знает, скольких еще доставят ночью, когда дежурят одна сестра и двое санитаров.

Мне не раз приходилось цапаться с другими медсестрами. Чаще всего - со старшей сестрой хирургического отделения Маргаритой Эмилиевной. Все они очень на меня сердились и злились, что я «уни-

 

жаю достоинство среднего медперсонала», выполняя обязанность младшего медперсонала. Но я помнила, как это было для меня мучительно стыдно, и если на дежурстве оказывались только мужчины-санитары, то я сама обрабатывала вновь поступающих женщин: мыла и сбривала с тела волосы. Я знала, что наши лагерницы сами меня бы высмеяли за подобную щепетильность, но все равно иначе не могла.

Все надо успеть: и новых больных принять, и назначения выполнить, и хлеб из хлеборезки принести, и покойников в морг носить. Морг за вахтой, а если пурга и снега по пояс?..

А уборка? Чистота должна быть безупречная, но легко ли это, если все так забито, что подойти к больным трудно. И еще им надо подавать судно.

Не знаю даже, когда труднее, ночью или днем. Ведь кроме срочных операций, абсолютно неожиданных, были еще операционные дни по вторникам и пятницам, когда производятся запланированные операции: язвы желудка, опухоли, холециститы и разная мелочь - аппендициты, грыжи, геморрои... По средам гнойные операции: паранефриты, резекция ребер при эмпиемах. А в остальные дни - перевязки. Тяжелых гнойных больных надо сперва снести в ванну, выкупать в растворе марганцовки, а затем - на перевязку. Работы уйма!

- Больного на перевязку!

 

Но санитары пошли на вахту за новым больным... Не беда! Сгребаю больного в охапку, несу в ванну, мою. Из ванной тащу в перевязочную на стол. Отношу следующего больного в ванну и бегу в перевязочную помочь врачу. Затем подаю следующего на стол, а другого - в ванну. Бегом туда, бегом сюда... Перевязки должны быть сделаны! А тут бежит санитарка:

- Архар Петрович!

«Архар» - это отнюдь не среднеазиатский горный баран, это Эрхардт Петрович Билзенс - второй врач хирургического отделения, Мой непосредственный начальник.

- Архар Петрович, в операционную! Перфоративная язва! Виктор Алексеевич уже моется.

Эрхардт уходит. Я остаюсь одна... Не беда! Все перевязки будут сделаны! Ведь еще недавно меня саму носили в перевязочную, и я еще не забыла, какое облегчение испытывает больной, когда ему сделана свежая перевязка.

 

Врач или «закройщик» милостью Божьей?

 

Виктор Алексеевич Кузнецов - это наш «Бог» и вдобавок «громовержец». Ему повинуются моментально и беспрекословно.

Высокий, кажущийся еще выше благодаря

 

очень маленькой голове, сухощавый, стройный, подобранный, он напоминает одновременно египетского жреца-авгура и генерала иезуитского ордена. Это первое, что бросается в глаза. Второе - это руки. Мускулистые, волосатые, они говорят о силе. А кисти - удлиненные, с длинными, тонкими и очень подвижными пальцами, пальцами пианиста, скрипача или хирурга - свидетельствуют о ловкости. Они в непрерывном движении: то сжимаются, то разжимаются, а чаще всего потирают одна другую, как при умывании. Лишь когда в руке скальпель, все становится на место и сразу видно: это мастер своего дела.

И тут встает вопрос: а врач ли он на самом деле? Врач, сознательно делающий то, что надо, и так, как надо, или милостью Божией «закройщик» - смелый, ловкий и бессердечный?!

Пожалуй, вместо знаний он обладал интуицией. Одно несомненно: руки у него были идеальные, а работоспособность - феноменальная.

Особенно мне запомнился один операционный день. Плановые операции - а их он провел девять -подходили к концу, когда доставили больную в состоянии шока: разрыв трубы при внематочной беременности, внутреннее кровотечение...

Срочная операция произведена блестяще: даже кровь из полости была использована и перелита.

- Ну, всё! - сказал Кузнецов.

 

Но в дверях появился медстатист Калинин:

- Поступают двое. Оба - «острый живот»... У одного перфоративная язва, у другого заворот кишок.

Перфоративная (прободная) язва заняла два с половиной часа. Начали операцию под спинномозговой анестезией, закончили под эфирным наркозом. Пока она длилась, второго больного после неудачной попытки «просифонить» тоже подготовили к операции и сразу же подали на стол, как только покончили с язвой. И эта операция благополучно проведена. Наконец всё! Ассистенты-то что, они сменялись, а Кузнецов 16 часов подряд оперировал! Кто-кто, а уж он-то заслужил свой отдых.

Но бывают же такие дни - не успел он и пяти минут поспать, как вновь привезли «перфоративную язву». В общежитии врачей все спали. Я подошла к Кузнецову и тронула его слегка за плечо, сказав шепотом:

- Виктор Алексеевич!

-А?

- Перфоративная язва...

-Иду!

Через пять минут он уже в операционной.

Он не причинял боли. Казалось, что скальпель в его руке не режет, а лишь прикасается, как художник карандашом к бумаге. Да он и был художником. Художником-самородком, презирающим «школу», именно потому, что «школа» была ему не-

 

знакома. Все больные, особенно женщины, ему слепо верили:

- Если Виктор Алексеевич возьмется, все будет хорошо!

Это своего рода гипноз. Я тоже сначала была им загипнотизирована, но, отдавая должное его достоинствам, не могла не видеть недостатков. Недостатки его как врача открылись мне не сразу. Вернее, они продолжали открываться постепенно, но неуклонно. А вот как человека, лишенного всякой человеческой морали, я его узнала с первых дней работы в хирургии.

Он завидовал успеху каждого из подчиненных ему врачей, хотя все они являлись его учениками. Нет, это не «рабочая ревность» - желание сделать лучше всех и больше всех, а самый гадкий, самый низкий из всех видов зависти: он унижал, сеял недоверие к сопернику. Он мог спровоцировать врача и малейшую его неосторожность раздуть до размера преступления, притом позорного, оставив за собой право на «благородное негодование». Он был способен тихой сапой подкапываться под того, кого боялся. Имея пропуск, мог ходить за зону на консультации или в аптекобазу, а сам бегал в первый отдел, где и наушничал, не останавливаясь ни перед какой клеветой. Будучи большим специалистом по части абортов, он выручал жен начальников (в те годы аборт был запрещен и карался как убийство).

 

И при всем при том Кузнецов отнюдь не походил на злодея из мелодрамы. Напротив! С заискивающей иезуитской улыбкой, кланяясь и потирая руки, он, как выражаются в народе, «без мыла влазил...».

Говорят, что он и в лагерь попал из-за своего двуличного характера: капал на операционную сестру, которую не смог склонить к сожительству. Сестра испугалась: много ли требовалось в 1937 году, чтобы сгубить человека?! Она лишний раз доказала, что лучший вид обороны - нападение, и первая донесла на него: он, дескать, занимается шпионажем. Этого оказалось достаточно, чтобы Кузнецова посадили по статье 58-6, потребовав признания, в пользу какой из трех держав - Англии, США или Германии -он работал. После долгого колебания он решил, что наименьшее зло - Германия. Зато в 1941-1942 годах, во время дополнительных расправ с теми, кого посадили в тридцать седьмом, он чувствовал себя по меньшей мере неуютно! Может, страхом и объясняется его неутомимость в работе? Не думаю. Пожалуй, таким он был по природе.

Но я ни слова не сказала еще об одном его недостатке: он был бабник. То есть не просто бабник, что, может быть, является самым простительным из пороков, а хитрый развратник-шантажист.

И еще Кузнецов обожал «фимиам» и раболепство и ненавидел тех, кто замечал его ошибки. Больше всех ненавидел он Веру Ивановну Грязневу.

 

Наш начальник Вера Ивановна Грязнева

 

Как женщину - мать семейства - я узнала Веру Ивановну лишь почти десять лет спустя, а в те времена, в 1944 году, она была прежде всего нашим начальником.

Начальник л/п (лагпункта) ЦБЛ - это хозяин определенного количества рабов, не имеющих никаких человеческих прав, даже права какую-нибудь из рабынь назвать своей женой. Раб фигурировал под номером своего личного дела, и единственное, что нужно было знать о нем, - это статью и срок наказания.

Рабовладелец мог съездить в Красноярск на «невольничий рынок» в Злобине и набрать себе кадры, в зависимости от того, кто нужен: врач, истопник, слесарь. Если тот или иной раб оказывался неподходящим, его сплавляли в ту мясорубку, которая могла поглотить любое количество рабочей силы, -в шахту, рудник... В таких условиях начальнику недолго и очерстветь. Но в данном случае этого не случилось.

Честь и слава Вере Ивановне - начальнику, не утратившему человеческих чувств, человеку, который и в нас видел людей!

Очень высокого роста, стройная, красивая, она с первого взгляда производила благоприятное впе-

 

чатление. При более близком знакомстве открывались все новые и новые достоинства этой удивительной женщины.

Она, казалось, «как дух Божий», витает над нами и так же всеведуща и вездесуща, как он. Скажем, «всеведения» можно добиться, используя взаимную слежку и наушничество, очень развитые среди заключенных; «вездесущесть» - это уже иное дело.

Факт остается фактом: не только с утра до ночи находилась она в своих владениях, а нередко и в самые глухие ночные часы в сопровождении своего завхоза Вайншенкера неожиданно появлялась как в здании больницы, так и в самых разных местах на больничной территории. Ничто не ускользало от ее взгляда: не вытертая пыль в каком-нибудь закоулке, плохо заправленная кровать, невымытая плевательница или размазанная этикетка на лекарстве. Она вникала во всё: достаточно ли удобно человеку на вытяжении? Правильно ли уложен на подголовнике больной-сердечник? Заполнены ли истории болезни? Записаны ли назначения и как они выполняются?

Ведь бывает, что лишь после того, как больной умер, Кузнецов пишет в истории болезни, будто ему назначалась камфора с кофеином через каждые три часа... И обрушивается на сестру за невыполнение назначения, которого и не существовало!

При Вере Ивановне подобное было невозможно. У нее хватало энергии быть не только администра-

 

тором, но и врачом, знающим своих больных и то, как их лечат.

Очень ценными ее качествами были терпеливость и внимательность. К ней обращались с уверенностью в том, что тебя выслушают и помогут, а это так важно, когда ты обездоленный, бесправный раб!

 

Питание - сложная математика

 

Санитары приносят в раздаточную питание. Справедливость требует признать, что пока начальником больницы была Вера Ивановна Грязнева, а шеф-поваром - Пышкин, то каждому больному давали все те продукты, что полагались на его «стол». Общая норма отпускалась на всех больных, и надо было выкроить разные диеты:

п/о (послеоперационный стол) - бульон, белые сухари, сгущенное молоко, разведенное водой;

четвертый стол - то же плюс манная каша и немного белого хлеба;

седьмой стол - бессолевой (самый разнообразный, калорийный, но без соли, зато каша или запеканка с сахаром);

тринадцатый стол - суп, каша, 300 граммов белого хлеба и 100 граммов черного, сгущенка с водой, немного рыбы;

пятнадцатый стол - самый грубый и невкусный, но более сытный (хлеб исключительно черный, но

 

730 граммов, соленая рыба, каша овсяная или пшенная).

Большинство больных получали пятнадцатый стол; зато тем, кто в тяжелом состоянии, давали пищи поменьше, но качеством получше.

Это очень усложняло работу. Старшие сестры составляли сводку по порционникам сообразно назначению врача; котловик и бухгалтер делали фокус, достойный алхимика, владеющего к тому же высшей математикой, а повар Пышкин совершал чудеса: каждый стол соответствовал своему назначению, и все было приготовлено хорошо- и даже красиво.

Хвала тем, кто сумел это сделать, и низкий, до самой земли, поклон Вере Ивановне, которая этого добилась и следила за выполнением!

 

«Архар Петрович»

 

Больше всего мне пришлось работать с «Архар Петровичем» - Эрхардтом Петровичем Билзенсом, который вел всех больных гнойного отделения и травматиков. Он же ассистировал Кузнецову в операционные дни, работал в «чистой» операционной на всех срочных операциях.

У себя на родине был он «дамским врачом» (а точнее, дамским угодником).

Попал в неволю 14 июня 1941 года, на один день

 

позже, чем мы в Бессарабии. С прибалтами проделали тот же фокус, что и с нами, только чуть иначе. Может быть, чуть трусливее и подлее. Почти всех врачей вызвали якобы на воинские маневры, где каждого под тем или иным предлогом отозвали в сторону и... Так они ничего и не поняли, пока не очутились в Сибири.

Значительно позже, уже в Норильске, их вызвали и повели под конвоем в первый отдел, где и зачитали приговор. Судило их Особое совещание...

Как это можно - судить человека, не совершившего преступления? Осудить еще до суда?! И как это возможно - не выслушать жертву? Все это так и осталось для меня секретом.

Но они не возмущались... До того ли было? Еще на Ламе^*, в двухстах километрах от Норильска, большинство невольников умерли от истощения, а те, кто попал в Норильск, с облегчением вздохнули: здесь хоть появилась надежда выжить.

Билзенсу повезло. Приступ гнойного аппендицита привел его в ЦБЛ, и Вера Ивановна решила, что из этого жалкого доходяги, умолявшего оставить его при больнице на любой работе, может получиться врач, который будет из кожи вон лезть, стараясь оправдать доверие.

Секрет отличной работы всех в ЦБЛ - от возчика, вывозившего из морга трупы под Шмитиху, где

 

находилось кладбище, и до старшего хирурга -в том и заключался, что люди, хлебнувшие горя и понявшие весь ужас своего бесправия и зависимости от палачей, цеплялись обеими руками за возможность быть рабами хоть и очень требовательного, но справедливого хозяина.

Кузнецов не прочь был взвалить на Билзенса всю черную работу, но ревниво следил, чтобы тот мог и впредь оставаться лишь на заднем плане. Он позволял ему делать аппендэктомию или ушить грыжу, но к полостным операциям не допускал и не разрешал делать спинномозговую анестезию. Но Вера Ивановна судила иначе: врачу надо расти... И она помогла Билзенсу встать на ноги. Произошло это на моих глазах.

Дежурил по больнице в эту ночь Эрхардт Петрович, по хирургическому отделению - я. И вот в самую глухую пору ночи, в «собачью вахту», часов около двух, по больнице прошла со своим неизменным завхозом Вайншенкером Вера Ивановна. Кончив обход, она уже спустилась вниз, когда сразу же поднялся из приемного покоя санитар и позвал дежурного врача: поступил больной.

Я вихрем помчалась в приемный покой, чтобы скорее узнать, надо ли кипятить инструмент. Санитары были заняты: они наскоро обмывали какого-то скрюченного в три погибели старикашку серо-желтого цвета.

 

- Это заворот. Требуется срочная операция, -говорил Билзенс. - Суханов, сходите разбудите Виктора Алексеевича!

- Зачем беспокоить Виктора Алексеевича? Днем у него будут операции. Пусть отдыхает, - сказала Вера Ивановна.

- Но... он сам так хочет... Полостная операция...

- Ну и что же, вы ведь тоже хирург!

- Так надо же ассистента... - пробормотал, бледнея, Эрхардт Петрович.

- Я помоюсь и проассистирую вам.

И вот больной на столе.

Трудно сказать, кто бледнее: больной или врач?

Лида Педанова, ночная операционная сестра, подает Эрхардту иглу для люмбальной пункции, я удерживаю больного в сидячем положении. Мне кажется, что Эрхардт закричит: «Мама! Боюсь!» -и пустится наутек. Но нет! Хоть трудно быть бледнее Билзенса, но все идет нормально.

Операция прошла благополучно. Вера Ивановна могла быть довольна: Эрхардт Петрович был посвящен в настоящие хирурги! Но ему эти лавры достались недешево.

К вечеру у больного температура сорок... Ни сульфамидов, ни пенициллина тогда у нас еще не было. Билзенс ходил как в воду опущенный, а Кузнецов многозначительно потирал руки, подымая «свою тонкую бровь»...

 

Только после третьего скачка температуры Бил-зенс велел мне взять мазок крови на плазмодии малярии, которые и были обнаружены.

Лишь тогда мы все вздохнули с облегчением.

 

Медицинские фокусы

 

У Кузнецова все было просто. Поступил больной. Так, что у него резать? Ага, вот что! Раз-два -разрезал (иногда вовсе не то, что нужно), зашил и отвернулся от него. Дальнейшая судьба больного как человека его абсолютно не интересовала.

Впрочем, разрезал он и зашивал артистически.

Вот например: лезет бандит в окошко к человеку, которого он и его товарищи решили убить с целью ограбления. Но жертва не растерялась и оттяпала бандиту кисть руки топором. «Сограбители» разбежались, а пострадавшего доставили в больницу. Кисть болталась на лоскуте кожи, уцелела еще и радиальная артерия.

Кузнецов предпринял нечто невероятное: он пришил эту кисть. Прямо-таки ювелирная работа! Он сшил не только сосуды, но и нервы, и сухожилия, проделав это до того артистически, что кисть руки не только срослась, но восстановились ее функции.

Понятно, проделал он этот фокус в несколько приемов: то где-то отыскивал нерв, то вытягивал,

 

расщеплял и сшивал сухожилия. В результате бандит мог играть на баяне и... снова лезть в окошко очередной жертвы.

Или случай Люды Кузнецовой. Эта девчонка отравилась электролитом, и пищевод, сожженный едкой щелочью, вылез наружу, как вывернутый наизнанку чулок. Виктор Алексеевич в пять приемов сделал ей «фальшивый пищевод»: вначале подшил желудок к брюшной стенке - сделал свищ, через который она могла бы питаться. Затем вывел часть тонкой кишки под кожей на груди, сшитой вовнутрь, и провел ее под нижнюю челюсть. Как производились эти операции, я не видела, а потому не смогла зарисовать. Видела только эту девку, когда она приходила для проверки. Чувствовала она себя превосходно, работала на конбазе, где была известна не столько своим искусственным пищеводом, сколько изощренным развратом. Вот такого рода кропотливой работе, вернее медфоку-сам, Кузнецов предавался с упоением и тут проявлял и терпение, и изобретательность.

Но изредка бывало и так: операция оказалась неудачной, положение осложнилось... Тогда Кузнецов направлял все усилия на одно: сбыть с рук больного. Таких передавали Билзенсу или переводили в терапевтическое отделение, где они умирали от раневого сепсиса^*.