В чужом кегельбане
Бедняга Павел Евдокимович! До того дня, как Злая Судьба (в облике Веры Ивановны) подсунула ему меня в качестве «помощника», он был счастлив... Нет, почти счастлив, так как восемь лет неволи и клеймо «врага народа» его слишком глубоко травмировали. Ему так хотелось вытравить это клеймо! Он не мог смириться с мыслью, что оно пожизненно, и старался втереться в среду партийцев, надеясь на то, что, видя его постоянно, они рано или поздно признают его своим.
Ему хотелось прослыть общественником: читать доклады, выступать на собраниях. Повседневная работа в морге его абсолютно не интересовала. Единственное, к чему он стремился, - это сглаживать углы, не противоречить и сохранять со всеми хорошие отношения. Как прозектор, он этого достигал самым простым и безошибочным способом: патологоанатомическое заключение никогда не должно расходиться с диагнозом, записанным в эпикризе лечащим врачом.
А для того чтобы не заметить расхождения, лучше всего не смотреть.
До моего появления все шло превосходно. Петро Артеев вспарывал трупам животы и сразу же зашивал их. Затем Петро и Жуко выносили трупы, складывали их «валетом» в ящик и закрывали крышкой. Это устраивало всех. Раз! - распорол. Два! - зашил. Три! - утащил... Следующий!
Владимир Николаевич записывает все «данные вскрытия». Тяп-ляп - уборка сделана. Все готово, в протокол вскрытия старательно записаны имя, отчество, фамилия, даты рождения и смерти, статья и срок... и, как нечто второстепенное, патологоанатомический диагноз, который обычно списывался из истории болезни. Затем каждый принимался за свое главное занятие. Павел Евдокимович быстрым темпом совершал пробежку до Соцгорода или до Горстроя - «Большой круг кровообращения», а затем шел в партийную библиотеку или к «высокопоставленным» знакомым.
Владимир Николаевич обожал прогулки. Встретив по пути знакомых, он мог часами «свистеть» (на морском диалекте - «травить»).
Жуко Байтоков и Петро Артеев принимались за свое настоящее занятие, граничившее одним концом с колдовством, а другим - с уголовным делом. Жуко заносил в больницу белье, снятое с покойников, доставленных со стороны. Причем все хорошие вещи чудесным образом превращались в лохмотья, которые актировали, после чего они опять
возвращались в морг - в резерв Жуко. Все же хорошие вещи Петро уносил на «озеро Хасан» - в балки, что возле рынка. Там шла бойкая, хоть и не совсем легальная торговля. Как и с кем он делился, я не знаю. Но довольны были все...
С моим появлением в морге, увы, идиллия окончилась. Я твердо верила тому, что «здесь Смерть радуется тому, что может помочь Жизни», и Павел Евдокимович, выполняя волю свыше, то есть Веры Ивановны, принялся меня обучать. Он был прирожденный педагог, и учиться у него было одно удовольствие. К тому же я хотела освоить работу прозектора в совершенстве.
Петро, не скрывая досады, ворчал:
- Кому это нужно? Разрезал, зашил - и хватит!
По окончании вскрытия я долго и тщательно все мыла и чистила, что вызывало всеобщее негодование.
Успехи я делала огромные; еще больше было желание применить на практике приобретенные познания. Но больше всего мне хотелось приносить пользу. Это рвение прозелита в сочетании с благородством Дон Кихота предопределило мою участь.
Игра в кегли пользуется у французов большим успехом. Кегли заменяют им бильярд. Поэтому, если чье-либо присутствие особенно нежелательно, так и говорят: «Он как собака, затесавшаяся в игру в кегли».
Вот такой собакой, затесавшейся в партию игры в кегли, былая...
Доктор Никишин не смел идти против воли Веры Ивановны, пожелавшей натаскать меня на прозектора. Вместе с тем он не хотел менять своих привычек - прогулок по «Большому и Малому кругам кровообращения». Если не предвиделось вскрытий в присутствии начальства, то он уходил, а я дотошно копалась в потрохах, подмечая те или иные отклонения от нормы, устанавливала причину смерти, выявляла соответствие или несоответствие (второе случалось чаще) с тем, что предполагал врач.
До того, как я попала на этот «кегельбан», расхождений не было, и все были довольны. А теперь?!
Инфекционист Попов рвет и мечет!
Юноша лет семнадцати, ехавший с матерью в Норильск к отцу, заболел еще в пути, на пароходе. Поскольку этим пароходом была старая калоша «Мария Ульянова», то она плелась, шлепая лопастями, недели две, так что парень был доставлен в очень тяжелом состоянии - в помраченном сознании. Врач-инфекционист Георгий Александрович Попов поставил диагноз «брюшной тиф» и, как говорится, раздул кадило: дезинфекции, бактериофаг, прививка пентовакцины...
Спору нет, лучше напоить людей мерзким бактериофагом*, чем дать вспыхнуть опасной инфекции, особенно в условиях Норильска.
На вскрытии я обнаружила милиарный туберкулез: все органы, включая сердце, были не только усыпаны «просом», но буквально проросли казеозными очагами величиной с горошину, а пейэровых бляшек** в тонком кишечнике и в помине не было.
Клинически оба эти недуга сходны. И нет позора в том, что врач их не смог дифференцировать, тем более что больного доставили в больницу в бессознательном состоянии и он вскоре скончался. Помочь ему все равно никто бы не смог... Но самолюбие врача было уязвлено: он предпочел бы бороться и победить вспышку брюшного тифа: дескать, «моя бдительность»... А тут записано в протоколе, что никакого тифа и не было. Значит, так будет доложено директору комбината.
Еще враг: доктор Баев.
Немолодой уже инженер Сорокин отсидел десять лет за «контрреволюционную деятельность». Не успев хоть мало-мальски очухаться после освобождения, слег в больницу: боль в груди; печень и селезенка увеличены, падение сердечной деятельности, нарастающая слабость...
* неприятное на вкус лекарство, поражающее и убивающее бактерии.
** изъязвление участков тонкого кишечника. Встречается исключительно при брюшном тифе.
Лечащий врач Баев признал вспышку туберкулеза, перешедшего из латентной формы в активную и распространившегося гематогенным путем по всему организму. Милиарная форма. Признал инженера Сорокина безнадежным. Никакого лечения, кроме кодеина внутрь и морфия подкожно. Через десять дней больной скончался. Диагноз: «милиарный пэс».
На вскрытие пришел доктор Денцель. Баев сказал:
- Мне неинтересно. Тут нет никакого сомнения. Помочь было невозможно...
При вскрытии никакого туберкулеза, тем более милиарного, я не обнаружила. Признала: крупозная пневмония в стадии серого опеченения, с неразрешившимся очагом, перешедшим в нагноение в левой нижней доле. Миокардиодистрофия. В печени - застойные явления.
Денцель сконфужен.
- Не пишите этого! Пусть будет милиарный Йэс.
- Как это так - «не пишите»?!
- Ведь помочь ему все равно нельзя...
- Теперь нельзя. Но десять дней тому назад можно было. И нужно! Сульфидин, по Ивенс-Гайсфорду, давали? Не давали! Даже камфоры с кофеином для поддержания сердца не дали, а ведь крупозная пневмония - это, по словам Лаэннека, «одно из самых грозных заболеваний сердца». А чем вы сердцу помогали?
Когда Павел Евдокимович узнал от Денцеля о моей непреклонности, то он за голову схватился:
- Фросинька, что ты наделала?! Ведь это Баев! Он научные труды пишет...
- Тем более недопустима подобная грубая ошибка!
Куда там! Павел Евдокимович вырвал протокол из книги и переписал все заново, подтвердив в угоду вольному врачу Баеву диагноз «милиарный tbc». Сомневаюсь, чтобы Смерть «радовалась», а вот в том, что доктор Баев негодовал, я ничуть не сомневаюсь.
Художества Хаи Яковлевны
Допускаю: врач может ошибаться. Но никакой врач не имеет права экспериментировать на живых людях, особенно если этот «врач» - Хая Яковлевна Кузнецова, теперь уже вольная, а «подопытные кролики» - заключенные.
Неужели можно было смолчать, если у человека, который умер на восемнадцатый день после операции, я обнаружила между печенью и диафрагмой... салфетку - чуть не полметра марли?!
А можно ли обойти молчанием то, что после тотальной резекции желудка пищевод свободно свисает в брюшную полость?
Из всех врачей Хая Яковлевна была самой злой и мстительной, к тому же абсолютно никчемной.
Может быть, Виктор Алексеевич был еще более злопамятным, но он по крайней мере был талантлив до гениальности, хоть и авантюрист высшей марки.
Неизвестный герой и семеро расстрелянных
Замечу мимоходом, что я далека от того, чтобы утверждать, будто я - единственный рыцарь без страха и упрека Норильского комбината. Однажды я присутствовала, только присутствовала на вскрытии...
Впрочем, об этом случае стоит рассказать подробнее.
В тот день - дело было в конце зимы 1947 года -я была в морге одна. Вечерело. Я сидела у окна и до того погрузилась в воспоминания, что даже не обратила внимание на подъехавший к моргу грузовик. Из машины повыскакивало около десятка солдат, и вскоре все заходило ходуном.
В «разгрузке» я участия не принимала, а поскольку санитаров не было, то солдаты сами таскали трупы.
Через несколько минут на полу зала, или аудитории, уже высилась груда тел, вернее - окровавленных лохмотьев, из которых торчали то пара ног, то рука со скрюченными пальцами, то окровавленное лицо...
Я пыталась протестовать:
- Отнесите тела в покойницкую! Завтра утром будет произведено вскрытие. Сегодня уже поздно...
Тот, кто был за старшего, возразил:
- Некогда возиться! У нас свой врач. Нам нужен протокол! И без промедления!
Тут я заметила врача. «Своего», как они сказали, врача.
Представьте себе восточного человека роста ниже среднего, гладко остриженного, одетого в «лагерный фрак» - бушлат, в котором рукава разного цвета. В глаза бросался мертвенный цвет лица и крайне растерянный вид.
Я приготовила инструмент и, пока мы надевали халаты, узнала, что это за трупы. Еще одна неудачная попытка побега. Одна из многих... И, как все без исключения неудачные попытки, закончилась она в морге.
Обычно беглецов бывает один или двое, реже - трое. Живьем их не берут.
Впервые видела я сразу семерых и, откровенно говоря, усомнилась, что это беглецы: полураздетые, изможденные...
Куда бежать из Норильска? Из Норильска, откуда бежать просто невозможно!
Знала я также, что Павел Евдокимович все такого рода вскрытия, которые должны были, по правде говоря, считаться судебно-медицинскими, сводил к простой формальности: доказательству того, что
они были застрелены при попытке побега. Об этом я думала, когда садилась записывать протокол вскрытия.
Извини меня, мой брат-прозектор! Я неправильно оценила твою бледность. Ты понимал опасность. Ты боялся... Но ты оказался человеком. Притом мужественным. Человеком с большой буквы.
- Внешний осмотр... Три пулевых отверстия... Дайте пуговчатый зонд. Так. Первое огнестрельное ранение... Входное отверстие сзади, в нижней части бедра. Кость раздроблена. Второе входное отверстие - в левом подреберье, выходное - в области правой ключицы. Стреляли по лежачему... Третье - в лицо. В упор...
- Да ты бредишь, гад! Они все застрелены на бегу!
- Возможно... Если он продолжал бежать с раздробленным бедром, не останавливался и после второго ранения, которое само по себе смертельно. Затем он продолжал бежать... задом наперед, пока пуля, попавшая в лицо, его не остановила. Следы ожога - на лице...
Я записывала, вертясь, как черт на заутрене, и сажала кляксы от восхищения.
- Ты брось эти штучки, фашист! - хрипел старшина, поднося кулак к самому носу врача.
Тот побледнел еще больше, если только это вообще было возможно. Вид у него был совсем несчастный, но - решительный.
- Следующий... Входное отверстие - спереди, в правую сторону шеи... Висок проломлен твердым тупым предметом, должно быть, прикладом. Следующий... Огнестрельное, в лицо... Выходное - в затылке, размер шесть на десять сантиметров. Следующий... Два огнестрельных ранения в грудь, спереди; одно - сквозное, другое - пуля в позвоночнике. Следующий... Два огнестрельных ранения в живот, спереди... Грудная клетка в области сердца проломана: след каблука...
- Ну, постой же, гад! Твое место, фашистский подонок, с ними - вот в этой куче!
Слабое подобие улыбки слегка тронуло абсолютно бескровные губы. Не подымая глаз:
- Знаю! Но вскрытие, пожалуй, сделаю не я...
Ты пристыдил меня, бесстрашный ученик Гиппократа (или Зенона*, быть может?). Он знал, что ему, носящему клеймо 58-й статьи, пощады не будет. И - не дрогнул... Не тот храбр, кто не боится, а тот, кто, боясь, не гнется!
Я знала, что рано или поздно (скорее, рано, чем поздно) его доставят в морг. Но я его не узнаю: все доходяги, умирающие на общих работах, на одно лицо. А имени его я не знала...
* Вероятно, Зенон из Элей (около 490-430 до н. э.), древнегреческий философ, представитель элейской школы. Считается основателем диалектики как искусства постижения истины посредством спора или истолкования противоположных мнений. Известен знаменитыми парадоксами.
Радость, которой не очень легко радоваться
- Фрося! Ты знаешь новость? Доктор Мардна освобождается! - сказал Жуко Байтоков, вернувшись из ЦБЛ. - Вот радость-то какая! Четыре года ему скостили! Может - домой!
- Неужели! Вот счастье! Как он, должно быть, рад!
Я обрадовалась... Я должна была радоваться: «Счастье друзей - наше счастье». Но что такое, вообще-то, счастье?
Вечером, вернувшись в зону, я пошла в физкаби-нет. Я знала, что там обязательно найду Мардну.
Он был, как всегда, на своем посту. Рядом с ним Мира Александровна.
Я быстро вошла:
- Доктор, я так рада!..
Я говорила «рада», но, должно быть, от радости голос сорвался и глаза наполнились слезами. Я делала невероятные усилия, чтобы их сдержать, и вид у меня был растерянный...
Доктор Мардна быстро встал, обошел вокруг письменного стола, обнял меня одной рукой за плечо, другой - утер своим платком слезы и поцеловал меня в лоб. Первая, последняя... единственная ласка за все долгие годы, вплоть до того дня, когда меня поцеловала моя старушка. Но это было еще так бесконечно далеко!
Платок с вышитой монограммой «Л.Б.» он мне сунул в карман. Он и теперь у меня. Реликвия!
Это было 13 марта. Первого апреля 1947 года Мардна уехал к себе на родину, в Таллин. Вера Ивановна пыталась его удержать: лучше уехать, проработав немного на вольном положении, чем прямо из лагеря... Но он не послушался «голоса разума», и как ему пришлось впоследствии каяться!*
«Брак или партбилет?»
В старину «лесной рыцарь» спрашивал, направляя дуло мушкета на грудь путешественника: «Кошелек или жизнь?» Редко кто-либо сомневался, что жизнь дороже! И тот, кто ценою кошелька сохранял свою жизнь, не подвергался преследованию.
А что бывает, если... нет, не в лесу, а в парткоме ставят вопрос по тем же «лесным» законам: «Партбилет или семейное счастье?» В 1947 году на этот вопрос было нелегко и небезопасно отвечать, если человек не хотел растоптать душу любимого и вместе с тем боялся попасть в немилость.
* Л.Б. Мардна, работавший военным врачом в Таллине, в июне 1941 года был арестован и этапирован в Норильск. В 1947 году досрочно освобожден. В 1949 году выслан из Таллина на поселение в Красноярский край. Работал заведующим здравмедпунктом в деревне Березовка, потом -терапевтом в районной больнице. В 1954 году вернулся из ссылки. В 1957 году реабилитирован.
О том, как не удалась семейная жизнь нашего начальника Веры Ивановны Грязневой, я уже упоминала: она году этак в сорок втором вышла замуж за врача Смирнова, осужденного в 1937 году, но реабилитированного в сорок первом (бывало и такое!). Его первая жена отреклась от него в печати (а такое бывало куда чаще!), однако после его реабилитации раскаялась: ее, дескать, вынудили отречься...
Вера Ивановна не обратилась к «суду Соломонову», чтобы, наподобие библейских мамаш, разделить мужа пополам. Она уступила его целиком, хотя была беременна. Так родился ее старший сын Женька.
Этим закончилась первая глава... За ней - глава вторая.
В лагпункте ЦБЛ жили не только медики, но и прочая «крепостная интеллигенция»: инженеры, артисты и другие. Они были «крепостными» все той же Веры Ивановны, но до какой-то степени находились на положении «оброчных»: принадлежали ей, а работали на стороне.
В этой зоне было двое Поповых, врач и инженер-гидролог. Оба из одного и того же этапа - с Соловков; оба - по отчеству Александровичи, и номера их личных дел сходные, как, например, 79036 и 79039. Только врач - Георгий Александрович, а инженер - Евгений Александрович. Статья и срок у обоих идентичны.
За какие-то заслуги (злые языки говорят - за стукачество, хотя официально - за то, что придумал скармливать заключенным «витаминный» корм - зелень сурепки) Георгию Александровичу было решено снизить срок заключения на год. По ошибке же Вера Ивановна подала ходатайство за другого Попова - за Евгения, и Евгения Александровича освободили досрочно.
Нужно заметить, что у Георгия Александровича от досады разлилась желчь. Ошибку, впрочем, исправили, и он тоже получил скидку.
Так или иначе, это qui pro quo* закончилось браком, и притом очень счастливым. Евгений Александрович действительно был редкой души человек, глубоко порядочный и добрый. Через год у него и Веры Ивановны родилась дочь Наташа.
К сожалению, за второй главой последовала и третья...
В 1947 году Сталину опять моча в голову ударила и он снова начал закручивать гайки. Мы в неволе мало о чем узнавали, и то с опозданием. Поэтому для нас было сенсацией то, что произошло с Верой Ивановной: ее вызвали в горком партии и велели расторгнуть брак с бывшим «врагом народа» или отдать партбилет. Она предпочла последнее...
Вера Ивановна имела мужество сказать:
- Я нашла в нем друга на всю жизнь!
* недоразумение (лат.)
Нигде, никогда, никому в цивилизованном обществе не пришло бы в голову, что женщина могла бы поступить иначе! Немыслимо даже себе представить, чтобы женщина была поставлена перед подобной дилеммой. Но в Советском Союзе все выглядит по-иному, совсем наоборот: постановка такого ультиматума подразумевается сама собой.
Вполне естественно было бы ожидать того, что Вера Ивановна отречется от мужа.
Страх, предательство и пресмыкательство - это и есть три кита, на которых зиждется незыблемость нашего строя! Это обязательно для всех вообще; для начальника же (к тому же дважды начальника: ЦБЛ и лагпункта) это было condition sine qua non*. А в 1947 году, когда в Европе трещали все подпорки, на которых мир пытался сохранить равновесие, и вновь вырисовывался призрак 1937 года, не отречься от мужа - это был героизм.
* Непременное условие (лат.).