* * *
Есть прокаженные слова.
О них идет худая слава.
Они — позор. Они — отрава.
О них не умолчит молва.
В них преступлений длинный свиток.
В них скорбь народа разлита.
В них запах крови, корчи пыток.
В них хруст костей и свист кнута.
«Тюрьма». «Расстрел». «Отнять права».
«Сослать». «Повесить». «Заточенье».
«Пожизненное заключенье».
Есть прокаженные слова!
Будь проклят тот захватчик власти,
Тот коронованный злодей,
Кто не заботится о счастье,
О благоденствии людей,
Кого нисколько не тревожит
Ни гибель преданных солдат,
Ни то, что без вины, быть может,
По тюрьмам узники сидят,
Ни то, что тягостно живется
В краю постылом, по родном,
Кто незаслуженно зовется
Избранником и пестуном!
Злодейство тем-то и опасно,
Что злом бахвалится злодей
И уживается прекрасно
Палач с профессией своей.
А властелину даже мнится,
Что, превратив страну в тюрьму,
Он стал бессмертен посему,
Потомство может не скупиться,
Воздвигнуть памятник ему.
Льстецы, пройдохи, подхалимы
Всегда к властям подход найдут.
Они обласканы, любимы,
Им только свистни — тут как тут.
Они на цыпочках с утра
Бегут к прихожей властелина
И легким росчерком пера
Возводят в гении кретина —
Что-что, но вот уж мастера
До хрипоты кричать «ура»,
Целуя кисти палантина.
Ничтожество великолепно!
Разбить готово о пол лоб,
Поддакивая раболепно.
Глядишь — и он не без презента,
Грудь в орденах... А землероб,
Простой мужик — должник по гроб.
К чему ему образованье?
К чему ему чины и званья?
Он грузчик, возчик, он солдат,
Ведь так уж повелось, что Вани
На козлах кучерских сидят.
Народу вдалбливали сроду,
Из века в век и год от году:
Терпи безропотно, молчи,
Охота или неохота—
Работай до седьмого пота
И лопай скудные харчи.
Но час придет. Всему есть сроки.
Не удержать приход весны
Всей предыстории уроки
Когда-то будут учтены,
Разогнаны все лжепророки
И все запруды сметены.
1949—1950
* * *
Живу давно. За годы эти
Не вспомню, оглядясь вокруг,
Что восхитительней на свете
Уверенного слова ДРУГ?
Я научился, глядя в вечность
И оступаясь в пустоту,
Ценить простую человечность
И человечью простоту.
1968
МОЯ СУДЬБА
Я непоседливый, отчаянный,
Беспечный парень заводной.
Как бриг, от берега отчаленный,
Кружил я птицей над волной.
По шумным городам и селам
Бросал меня военный шквал.
И где я только не бывал
С моим характером веселым!
Весь мир пылал. Металл и пламя
Искали жертвы между нами.
С земли сметались города.
Кровавый бред... Разрывы... Стоны
И счет пошел на миллионы.
Горели небо и вода.
Прошла война. На пепелище
Мои сородичи пришли.
Еще наряднее и чище
Казался им простор земли.
Где я был? Новых испытаний,
Тюремной плесени, скитаний
Познал я горечь, Но светла
Душа по-прежнему была.
Хотелось в правду верить страстно.
Ведь жизнь по-прежнему прекрасна
Ведь молодость моя со мной,
И я такой же озорной!
1969
ПЕРЕД КАРТИНОЙ РУБЛЕВА
Когда смертельный вихрь проносится,
Дракон разинул пасть зело, —
Георгия Победоносца
Народ отыщет и допросится,
Взмахнет Георгий на седло
И в пух и прах развеет зло.
Я, не колеблясь, твердо верю:
Спасет Отечество мое,
Вонзивши в пасть любому зверю,
Победоносное копье.
Немало в жизни я видал,
И холодал, и голодал,
Войну, блокаду испытал,
Тюрьму и ссылку знаю малость,—
Наверно, кто наколдовал,
Что голова цела осталась.
Исколесил я вдоль и вширь
И Юг, и Север, и Сибирь,
Тоннель долбил в краю морозном,
Лежал в избе в бреду тифозном,
На нарах спал и пил чифирь,
Шагал с этапом по сугробам,
Был лесорубом, землеробом,
Слыхал, как дьяк читал над гробом
Невнятным голосом псалтырь...
Так как же мне не знать людей,
Их скорби, чаяний, запросов?
Заглянешь в душу — Берендей,
Прислушаешься — чародей,
И что ни человек — философ.
Их помыслы не о себе—
За судьбы Родины болеют.
Понадобится, так сумеют
Вражину одолеть в борьбе.
Я в ту минувшую войну
Был в истребительном отряде.
Я и сегодня не взгляну
На возраст свой — чего бы ради!
И если уж на то пошло,
Мы все как есть — чертям на зло
Георгии Победоносцы!
Мы ратники, оруженосцы!
Нам только объясни толково —
Взмахнуть готовы на седло,
Пойти на поле Куликово,
В войска Димитрия Донского
И в пух и прах развеять зло.
Перед картиною Рублёва
Я очарованный стою.
Душа трепещет. Но ни слова.
Георгий поучает снова
Быть мудро-царственным в бою.
И как дракон ни размалеван,
Повергнут будет и оплеван,
Получит долю он свою.
1970
УРОКИ ИСТОРИИ
Упорно сегодняшним днем называю
Всё то, что о племени русском я знаю.
Всего не учтя, не сумею решить,
Что делать, как верить, как думать, как жить.
Хотите понять правоту этой веры?
На выбор возьмите любые примеры.
Боюсь, не труды бы трудяги Петра —
Мы стали б давно уж забытым вчера».
Не выиграй боя на льду на Чудском —
Боюсь, нас тевтон бы сглотал целиком.
Иль, скажем, Димитрий Иваныч Донской.
Уж ли устарелый? Забытый такой?
Он нынешней нынешних многих, клянусь!
Сумейте-ка крепче любить нашу Русь!
За что его ценим? Сыскал он друзей,
Единства достиг среди русских князей.
А как без единства? Смекни, понимай.
Нам, русским, единства вот так не хватало.
Был злобен Мамай. Был опасен Мамай.
Гуртом навалились — Мамая не стало.
Куда же он сгинул? Он в Каффу бежал.
А в Каффе точили для хана кинжал.
Как всё современно! Без споров, без штрафу
Гоните Мамаев! И в Каффу их, в Каффу!
Упорно сегодняшним днем называю
Всё то, что о племени русском я знаю.
Всего не учтя, не сумею решить,
Что делать, как верить, как думать, как жить.
1971
* * *
Смешные создания—люди:
Всё то, что хранят, берегут,
Назавтра и топчут и жгут,
А после по тлеющей груде
Блуждают, мечтая о чуде,
Сплетают из небыли жгут.
Их радует, их умиляет
Отрытый в золе черепок...
И кто-то уже прицепляет
Музейный к нему номерок...
А где был ваш разум, рассудок,
Когда на ура, на фу-фу
Вы сами же били посуду
В своем же фамильном шкафу?
1979
* * *
Когда добычу хищники терзают,
Шакалы показаться не дерзают.
И шепчут: «Как они мне милы!
Какие мускулы! Какие силы!
Какой роскошный аппетит!»
(А знают: лесть... не всякому претит)
«Там что-то тихо. Кажется, наелись, —
Бормочут скромники, бежать к еде нацелясь.
Кажись, ушли? Не сделать ли разведки?»
И бросились шакалы на объедки.
Так и у нас. Кто вышел из опалы,
Ему вернули честь, ему вернули шпалы.
Но пройден был большой нелегкий путь —
И силы прежней не вернуть.
Болеет. Старится. Измучился. Зачах.
Вот тут-то и набросятся шакалы
О двух ногах.
1980
* * *
Жизнь — взрывы, сотрясенья, изверженья.
Порывисто, как молнии движенье,
СЕГОДНЯ, превратившись во ВЧЕРА,
На ЗАВТРАШНЕЕ зарится с утра.
И ты спеши. Нежданного не жди.
Две бездны: позади и впереди.
Мы странники. И наша ли беда —
Идем из ниоткуда в никуда.
1980
Я НЕ СОГЛАСЕН
Смерть—расточительство, жестокая расправа.
Смерть—оскорбление, пощечина живым.
Коль живы мы, то жить имеем право
Не сколько выдано, а сколько захотим.
Ребята часто спрашивают взрослых: «Почему?»
Ответить им — по нашему уму.
А вот «ЗАЧЕМ?» — на это нет ответа.
Зачем в потоке солнечного света
Жизнь зачала злосчастная планета
И ни с того и ни с сего
Вдруг человечье появилось существо?
Зачем—велик он или не велик—
Рожать его на краткий миг,
На семьдесят, на девяносто лет?
Ведь, право же, и смысла нет,
Хлопот не стоит акушера
Ничтожная такая мера!
Нет, как хотите, я не понимаю
И часто думаю об этом в ночь-полночь.
А может быть, я злюсь? Не принимаю?
Не соглашаюсь? Силюсь превозмочь?
Грешно бы было надо мной смеяться.
Я буду на своем настаивать и впредь:
Я не согласен, чтоб живым рождаться
Лишь для того, чтоб вскоре умереть.
Еще я не хочу, чтоб было плохо
И чтобы мир сегодняшний был плох.
Я требую, чтоб ты, моя эпоха,
Все ж оказалась лучшей из эпох,
Чтоб не пришлось, увидя этот свет,
Краснея до корней волос, стыдиться,
Что угораздило тебя родиться
В век душегубок, ядерных ракет
И всяких катастроф и бед.
Я не согласен, не согласен,
Чтоб кто-то был у нас безгласен,
Чтобы царило посейчас
Бесправие в стране у нас.
Сомнения мои — всего лишь мысли вслух.
Наивен мой протест и все же не напрасен.
И вот еще вопрос — он для меня ужасен,
Хоть, может быть, наивней даже первых двух.
Судите попросту, вот так, по-человечьи,
Мне стыдно это даже вспоминать:
Мать умирала — не дали мне знать,
В кичмане я, в тюрьме— сказать на просторечье,
Вот так-то без меня похоронили мать.
Случилось это всё тогда,
Когда страною деспот правил,
Когда людей без всяких норм и правил,
Без оснований, без суда
Хватали, били, убивали,
И срок пожизненный давали,
И отправляли в никуда.
Не я один был опорочен,
От этого не легче, впрочем.
И вот терзанье вечное мое:
Мать завершала скорбное житье,
А я далече находился
И с нею даже не простился,
Под стражей был, бесправный, в лагерях,
В сибирских каторжных краях.
Я расскажу, как быть, по-моему, должно.
Начальник заглянул в мое тюремное окно:
«Я телеграмму получил. Должны вы знать,
Что при смерти родная ваша мать.
Я отпускаю вас. Но только дайте слово:
Похоронивши мать, в тюрьму вернетесь снова».
В тюрьме я незаконно очутился,
И совесть у меня чиста, как снег.
Но слово дать—и совершить побег?!
Хоть кто б и уговаривать решился,
Я не пошел на это бы вовек.
Вам кажется, что спятил я с ума?
А вдумайтесь. Здесь истина сама.
И говорю я вовсе не о чуде:
ТАКИМИ быть должны бы люди.
А если честным словом перестали дорожить»
То как же жить?
Нет, как хотите, разум мой в порядке
Я не играю в прятки сам с собой.
Со смертью тоже не играю в прятки,
Хоть и даю ей смертный бой.
И мой рассказ как будто прост и ясен,
В нем нараспашку всё и на виду:
Я не согласен, не согласен, не согласен!
На том стою (хоть знаю: труд напрасен)
И... с этим кредо в мир иной уйду.
1980