ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

 

Прожито еще несколько месяцев. Не писала. За это время пережито много тяжелых минут, оскорблений, унижений, пролито украдкой много слез и несколько раз жизнь была на волоске, а смерть стала как-то ближе, понятнее, иногда была желанной. Хочу вкратце описать, что произошло со дня, когда мне объявили о смерти Ники. Я поверила, а порой не верю в то, что его нет. Польское посольство не могло и не успело помочь, а помочь было трудно. Я знаю, что Ника никогда не отказался бы от своего русского подданства. Тогда, как враг, он осужден и смерть — конец страданий. Но если извещение о смерти только средство укротить и пригвоздить меня? То еще есть надежда на спасение. Я была слишком поражена, чтобы посмотреть, кем написано было извещение. Очень скоро после этого рокового дня «паспортный стол» опять привлек меня к работе. Меня стали преследовать на улице, завлекать в дом, так как добровольно я не являлась. Я стала, выходя на улицу, менять верхнюю одежду, чтобы меня не узнали. За мной приходили на дом. Я переменила тактику: пользуясь переменой очередного «хранителя», прикинулась тупой идиоткой, но всему есть конец. Василий Васильевич, благодаря своим взглядам, человеческому отношению к людям, их страданиям, — попал в опалу. Мне было поручено смотреть за ним. Маруся-конюх, в его Райлесхозе (не помню фамилии, но пусть эта Маруся будет многотысячным именем, собирательным — имена их Ты, Господи, веси) получила через сельсовет извещение, что б. красноармеец — ее муж — расстрелян, как изменник родины за желание поддаться в плен,... а она объявляется врагом на-

 

рода. В. В. должен, конечно, ее сразу уволить, а у него рука не поднималась на бедную, обреченную жертву. Куда бы ни тронулась она со своей справкой (вроде моей) нигде ее не примут на работу. А у нее ребенок. Нет места врагу народа, — врага надо уничтожать. И на каждом очередном заседании Исполкома В. В. спрашивают — уволил ли уже? Уходя на каждое заседание от нас, он прощался: «Ну, до свиданья, друзья мои, иду на Голгофу, быть может не увидимся». Точно также прощалась каждый раз и я, так как не было уверенности — вернусь ли ночевать домой. Часто на вопрос, заданный той или иной сибирячке, где ваш муж? Слышишь: — А кто его знает, уж год, как вышел из дому и не вернулся. Каждый невернувшийся оказывался врагом народа и так или иначе платил свой счет.

Однажды В. В. накануне заседания видел сон: во сне он видит, что из противоположного угла комнаты появляется страшный черный паук; он смотрит на В. В., растет на его глазах, заполняет собой всю комнату, у паука шевелятся сотни колоссальных ног; глядя на В. В., он приближается к нему... и В. В. просыпается от собственного крика в холодном поту.

На следующий день В. В. заставили уволить Марусю, и мое место нештатной уборщицы поставлено В. В. в строку — его бы могла занять полноправная гражданка, «имеющая право на труд». Не всякая гражданка заслуживает право убирать заплеванные полы и колоть большие бревна. Марусе Вас. Вас. дал совет: — «Тебе один выход: выйди замуж, перемени фамилию и будешь жить...» И Маруся оставила Парабель, пошла искать счастья т/ стране, где так вольно дышит человек.

Я добровольно взяла на себя обязанность убирать комнату В. В., так как до сих пор делала это Маруся-конюх. Однажды понесла очередную почту Райлесхоза, а на обратном пути попала в паспортный стол, хотя эту улицу я всегда обходила. Мои нравственные пытки продолжались несколько часов, допоздна. Я пробовала освободиться ссылкой, что я на работе, и лесничий опросит почему не убрала комнаты и т. д., что я живу в одной комнате со счетоводом (О. И.) и счетовод опросит, где я столько времени была... «Ничего, ничего, не бойся, мы завтра и счетовода вызовем». И действительно, О. И. была на следующий день вызвана в «паспортный стол»

 

для проверки хлебных карточек. Конечно, я придя домой, предупредила обо всем. О. И. продержали в паспортном столе 5 часов, посмотрели для отвода глаз карточки, вежливо извинились, что побеспокоили и отпустили, но она была только в паспортном столе. Наконец, пришел и такой день, когда я, не видя иного выхода, решила или освободиться или погибнуть. Становилось не под силу, а цели уже не было. Я категорически заявила, чтобы меня больше не вызывали, .не требовали — не приду и следить за людьми не буду. Оторопели. Не ожидали. Ушли на совет. Пришли втроем. Подошел четвертый. Мне грозили:

— Вам здесь слишком хорошо, вам место в тундре.

— Если вы через десять лет приедете навестить меня в тундру, я скажу вам тоже самое. Но я знаю советские законы: запугивать нельзя, а вы меня запугиваете тундрой... Я не боюсь и вашей тундры!

— Ну, чего нам возиться с ней, — под конец сказал один.

Конец, мелькнула мысль и глаза остановились на их револьверах в кобурах. Сидевший напротив, взял лист бумаги, стал что-то писать — затем протянул мне.

— Подпишите.

Я хорошо помнила, что за подпись платить надо дорого и лучше не подписывать. «Я, такая-то, объявляю, что признаю власть Гитлера и т. д.» Дальше я не читала.

—Это ложь, и я не подпишу вам этого, и разорвала

Точно голодные стервятники бросились они на меня, разъяренные от злости.

— Как вы ведете себя в стенах НКВД?!

— Можете меня арестовать, но не имеете права запугивать!

Я была уверена, что не выйду из этого дома, но мне было уже всё равно — я не чувствовала страха, а скорее вызывала судьбу. Так, зажатая в руке птица, чувствуя свою беспомощность, отчаянно клюет держащую ее руку.

К столу сел другой палач и тоже стал писать. Писал долго. А я ждала развязки. Кончив, подал мне. Опять стала читать. Не верила себе, не верила глазам: было написано про

 

странно с ссылкой на статьи закона и §§, что я с сегодняшнего числа порываю всякую связь с органами НКВД, обязуюсь сохранить это в тайне. Не помню дословно, но таков был смысл.

— Вот это я подпишу вам, — сказала я и, подписав, направилась к двери. Я шла и не верила, что меня в спину не пристрелят или во дворе не набросится собака-волк. Никто не остановил...

Проходили недели, месяцы, есть было нечего. Приближалась весна. Порешили, что я отправлюсь в те поселки, где живут наши люди и где есть возможность за белье, обувь и одежду .получить картофель и муку. В. В. нашел мне попутчика — тоже Василия — конюха из Леспромхоза. В ту сторону доедем катером, имея свою лодку, а назад по течению вернемся вдвоем лодкой, около 250 километров. Остановлюсь я в поселке Новикове, где живут знакомые. Они мне помогут. Оттуда пойду пешком в Тарск. А путешествовала я так с 25 апреля до 14 мая 1944 года.

После 6-7 дней путешествия (5 дней катером и 70 км. пешком) я дотащилась до Новикова, пришла к знакомым. Не имея смены белья, не могла лечь в приготовленную постель: по мне ползали вши. Мой спутник, конюх Васильке, рыжий детина, сделал мне неожиданно на обратном пути предложение: стать его женой, обещал «всякие блага». Я, понятно, вежливо, но решительно отказала. Он оставил меня одну с грузом, а сам воспользовался лодкой и уплыл. Частных пассажиров на пароход и на катер не пускали, и я решила вернуться на плоту. Это был небольшой плот, на котором вез такой же груз средних лет мужчина — уроженец Одессы, были; еще мальчик лет 12 — Афоня, старик-поляк и какой-то нерасторопный мужчина. Одессит оказался инициатором этого путешествия, ехал, как и я, почти до Парабеди, как и я не имел другого способа передвижения и взялся доставить этот небольшой плот — перевозя свой ценный багаж. Я показала ему свои документы и упросила не отказать, принять на плот.

Отправка утром. «Капитан» нашего корабля, как я его назвала, велел привезти с собою охапку соломы. Доплыла я утром до плота с охапкой соломы и с своим грузом (2 пуда картофеля и 2 .пуда муки) на обласке. Река бурлила. Погрузились, устроились при помощи «капитана». Рядом с палат-

 

кой была устроена еще моя, на охапке соломы. «Капитан» предупредил, что ехать будем 6-7 дней, так как он должен еще в нескольких местах задержаться. Выбора не было. Я была довольна, что принял. На нашем плоту была небольшая душегубка, несколько досок, толстый канат, шесты, багры. Посередине устроили место для костра и уже горел очаг. Старик-поляк устроил себе шалаш из кедровых ветвей. Последние приготовления, распределение обязанностей и, наконец, отпустив державший нас канат, плот тронулся и скоро бурное течение, широко разлившейся грозной реки, вынесло нас на ее середину. Оглушил меня шум бешено рвущейся вперед воды. Мы должны были кричать, чтобы услышать друг друга. Налетали волны, обдавали нас брызгами. Мы неслись быстро, не имея ни малейшей возможности управлять нашим небольшим «судном». Спереди было что-то вроде руля, но даже все наши соединенные силы не в состоянии были изменить направление в разбушевавшейся стихии. Что я сделала? Но отступать было поздно. Надо было каждому исполнять возложенные на него обязанности «матросов». Одни готовили топливо, вылавливая несущийся по реке материал: доски, поленья, подхваченные во время половодья водой; другой был у костра (спички были дороги и ограничены), варил. А когда нас окружила тайга — всякую минуту грозила опасность быть сметенными, нависшими над водой ветвями деревьев. Один из нас зорко смотрел вперед, предупреждая об опасности. И тогда все мы падали пластом на мокрый плот, цепляясь друг за друга и за бревна. В течение первых часов смыло, как перышко, шалаш старика и сам он чудом удержался. С наступлением вечера «капитан», выбрав как бы залив в реке, выслал туда Афоню в лодке с канатом, который он закрепил за ближайшее дерево. Когда мы доплыли, Афоня бросил нам канат, и мы, вцепившись в него, стали притягиваться к первому ночному причалу. Все были измучены и рады отдыху. Ночь дежурили у костра по очереди. На следующий день тоже самое. Ночи были холодные, морозные. День, второй, третий, кое-где остановка. День и ночь не раздевались, и потели и мерзли. Было солнце, была весна, но такая безрадостная. Лица грязные от дыма (грелись у костра), заросшие, обветренные морозом и ветром. Однажды к вечеру налетела буря. Не удалось задержаться у выбранного места, сразу стемнело, поднялся ветер, налетела страшная гроза с

 

проливным дождем; костер погас, удары грома раздавались почти одновременно с ослепительными молниями и тогда каждый из нас на мгновение видел искаженные страхом лица остальных. Одна из молний осветила впереди нас нависшее дерево. Припали к плоту — пронесло. Каждый про себя прощался с жизнью. Затрудняюсь сказать сколько продолжалась гроза, была черная ночь. Ветер утих и то, что мы ничего не видя, неслись вперед, уже не казалось опасным, после пережитых часов. Все промокли до костей. Разожгли костер, сварили чай («капитан» угостил настоящим чаем) и первый признался, что не думал уже пить чай, не верил в то, что мы не разобьемся и не пойдем ко дну. Трое из нас устроились кое-как на отдых, а мы дежурили у костра, глядя перед собой, высматривая опасность. Пережитые часы, близость смерти сблизили нас, мы невольно почувствовали взаимное доверие и, уже не боясь, рассказывали друг другу многое. Я дежурила, а «капитан», ловчее повара, приспособился и пек вкусные лепешки из грубой пшеничной муки, раскатывая тесто бутылкой. Лепешки пеклись на куске жести. Оказывается, и он пережил немало. Под истрепанной одеждой притаился измученный, усталый русский человек, не находящий ни отдыха, ни покоя, ни спокойного сна...

На девятый день мы расстались навсегда. Двенадцатилетний «матрос» Афоня доставил меня на обласке 7-8 км., уже не по Оби, а по притоку — Полою до Парабели. Такова история приобретения за 250 км. двух пудов картофеля и двух пудов муки.

Дома меня не узнали: лицо распухло, почернело. Здесь я застала невероятную новость: нас куда-то вывозят. Польское правительство заботится о нас и дает нам лучшие условия жизни. Мы едем куда-то на юг. Но только польские подданные. Ни румын, ни латышей это не касается. Срок — ближайшие дни. Лихорадочные сборы. Стирка, сухари из привезенной муки. Кто-то пустил слух, что мы едем на юг, в теплые края, и я была готова отдать остающимся товарищам по несчастью все теплые вещи. Но дальновидные люди остановили меня. Неизвестно куда мы едем.

Наш отъезд был печальным событием для бедного «Васячего». Мы сжились за это время, взаимно поддерживая друг друга нравственно и друг другу помогая. Мы уезжали в неве-

 

домое «завтра», ожидая чего-то нового. Он оставался затравленный (из-за нас), одинокий, беспомощный. Мы советовали ему уехать куда-нибудь подальше.

Нас несколько раз переписывали, считали, составляли списки. Приближался срок отъезда. Разделили по-братски привезенные продукты на три части: две нам и одну треть В. В. Продали, что было можно из нашего имущества, купив немного жиров, и на прощание, почти в канун отъезда я нажарила оладышков из тертого картофеля. Через стену (наш телефон) несколько раз стуком приглашали Василия Васильевича на завтрак. Он откликнулся, но не шел, и я решила отнести, пока не остыли, ему в комнату. Вошла, оказывается он еще и не вставал (а всегда был пунктуален). На мой вопрос, он не отвечал, из-под закрытых глаз катились слезы. Бедный Васячий...

28.V.1944. После трех лет жизни здесь мы выехали из Парабели на большую пристань. Было около 5 часов вечера. Светило солнце. Ехали на пристань пятитонным неводником. Ночевали на пристани под голым небом, разложив костры. Несмотря на полушубок, шинель и истоптанные пимы, я продрогла. Пароход был обещан на понедельник 29.V. Еще ходила в Парабель с последним «прости». Прошла еще ночь, но уже перетащилась под крышу в барак. Под утро пришел «Тарас Шевченко». Погрузились, как обычно, в трюм и 30. V.I 944 г. в 9 часов утра тронулись.

1.VI приехали в Томск. Ждем распоряжений, куда и как плыть дальше, до Новосибирска или до Черемашников — для погрузки в поезд. Бестолочь — никто ничего не знает. Вечером велено было выгрузиться и ночь опять провели под голым небом (тысяча человек). 2.VI. Нас грузовиками перевезли в город, на улицу Розы Люксембург. В доме грязь, клозеты не действуют, краны текут, теснота. Оказалось, что это карантин. К вечеру выдали еду на следующий день. Была избрана комиссия. Я в качестве переводчицы. Ходили, хлопотали, узнавали о всякого рода снабжениях. В таких антисанитарных условиях начались болезни. Случай сыпняка. Нельзя общаться с городом. 6.VI. Все еще .составлялись разного рода многочисленные списки и никак нельзя было установить точного числа людей. По спискам выходит одно, по талонам на обеды — другое. Мертвые души.

 

7. VI. Людей всё прибывает. Прибыло еще 200 человек. Списки, описки, описки...

14.VI. Мы всё еще в Томске. Ночью обещан эшелон.

17. VI. Суббота. Тронулись из Томска. Продукты на дорогу получали вчера всю ночь. Ночью, определенное число магазинов, в самых отдаленных частях города, работало до утра, а мы всю ночь простояли в очередях с мешками для продуктов. Того, что было обещано — не получили. Получили сырой хлеб на рассвете.

17.VI.44. Суббота. Тронулись из Томска по полудни. После 3-х лет нас везли в таких же товарных вагонах, хотя теперь и не в запломбированных, но везли, как людей, которые не имеют права знать куда их везут. И тем не менее все мы радовались, все воскресли. Стараюсь следить за направлением поезда, но маленькая школьная карта, какую имею, не позволяет еще ничего понять. Проехали Барабинск, Омск, Петропавловск. Потеплело. Солнышко. На остановках дети я взрослые рвут зелень и цветы, украшая вагоны.

22.VI. Челябинск. Говорят — едем на Воронеж. Пятилетней девочке Маше отрезало ножку. Во время остановки она залезла под вагон, мать не досмотрела — поезд тронулся. В поезде есть «санчасть» и сестра, но нет ни бинтов, ни ваты, ни иоду. Девочка осталась в Челябинске, в больнице. Мать с другой девочкой поехали дальше. Впечатление угнетающее. На остановках обеды и мойка. Моментально появляются котелки, разводится огонь, и люди питаются, варят, кто что имеет. Мы сварили картофель. Мы в ста километрах от Оренбурга. В Оренбурге обедали: суп за 35 копеек (просяной на постном масле). Жара, много подсолнечников. Степь. Верблюды, много коз. Наши обеды — мутная вода, даже начальник эшелона сказал, что деньги с нас берут даром (обед 1 рубль). Наш эшелон — 70 вагонов (наш 59-ый), бросает, трясет точно в лихорадке. Подъезжаем к Саратову. Проехали Волгу. Сразу появилась зелень, дубы. Станция Ртищево. О. И. ушла за обедом, так как я всё пишу бесконечные списки по вагонам, нас ведь вагонами будут отцеплять. Обед был такой, что даже мы, видавшие виды, есть не могли. Спасал собственный, привезенный на плоту, картофель и хлеб.

 

29.VI. Уже граница Воронежской области. Станция Макшеевка. Отцеплен первый вагон. Станция Поворино. Отсюда, по слухам, наш эшелон пойдет по двум направлениям: на Воронеж и на Борисоглебск. Все встревожены будущей судьбой, каждому хочется заглянуть в свое будущее, а пока что, хоть знать, где нас отцепят. На вагонах какие-то иероглифы. Всюду толки, суды-пересуды. Я устала, надоело мне мое окружение... Простояли весь день. Опять описки, списки надоели до отвращения. Спрашивали, допрашивали, писали на вагонах новые цифры: наш был 59-ый, теперь 2 29/У, на других 1 28/У. Все устали, угнетены неизвестностью. От нас отцепили 10 вагонов. Едем дальше, ночью убыло еще четыре вагона. Станция Колено — отцепили 8 вагонов с украинцами. Вагоны выхвачены из середины. Теперь на нашем и еще четырех вагонах написано мелом: «Бутурлиновка». Это, говорят, место нашего назначения. На ст. Тальван наши пять вагонов отцепили. Говорят, что до нашей Бутурлиновки 40 километров, до Воронежа — 180.

1.VII. Суббота. Выгрузили в Бутурлиновке, ночевали в разбитом бомбами клубе. Восемь пар громадных быков длинным караваном, черепашьим шагом отвезли нас за 12 километров до совхоза того же имени «Бутурлиновец» (красный). Глушь и степь. Под налетевшим дождем разгружались в маленьких домишках, обмазанных когда-то глиной. Воды употреблять нельзя (отравлена), а хорошей не привезли. Нас сорок семь человек, а состав был 70 вагонов. Мы разбросаны и никто не знает, где кто остался. Вечером привезли пол-литра снятого молока и 16 кг. творогу.

2.VII.44. Перед приездом директора совхоза нам выдали по 300 гр. хлеба на два дня (хлеб из овсяной, ячменной муки и подсолнечных жмыхов), 300 гр. пшена и по 300 гр. свежего ароматного меда. Расположились все на траве. Директор, как и полагается, хорошо упитанный, сытый, сел на табурете посреди нас. Расспросил в чем наши нужды и желания. Затем подошел к существенному вопросу: еще идет война, победа, несомненно, будет за нами, но теперь мы помогаем вам... а вы должны помочь нам! Нам нужны рабочие руки. Работа — всякая: прополка, сенокосы, силосные работы, хлебоуборка и т. д. Уехал... Опять у разбитого корыта.

8.VII. Объявлено постановление исполкома: наши два ва-

 

гона (24 семьи) и 12 семейств отослать в соседний совхоз «Ударник». Опять собрали нас перед домишками — они торчат на горке, среди глухой степи. Мы молча выслушали постановление. Было что-то безотрадное, жалкое, горькое в этом молчании, так как некоторые уже приступили к работе. Правление совхоза выразило желание оставить тех, кто уже работает. Вопрос оставили открытым до завтра. На следующий день, 9.VII, пошли пешком в город— 12 километров. Обещанные волы ушли уже в 5 часов утра. Купили сообща чулым (куль) картофеля, отыскали волов и первый раз в жизни я попробовала управлять ими (окрик — «цоб» означает налево, «цобэ» — направо). Я проехала только десять метров — волы не слушались; пришлось за пять рублей нанять кучера. Картофель стоил 675 руб. Ждем решения...

14.VII. Николенька! сегодня твой день рождения. Тебе исполнилось 48 лет. На днях так ясно видела тебя во сне с таким знакомым выражением! Сегодня утром ходила за водой (и здесь вода далеко в степи — родниковый колодец). Около 1/3 км. поблизости целая плантация цветущих подсолнечников. Как хороши они в солнечное утро. Почему мы не вместе?

17. VII. Приехал агроном и записал меня — согласилась быть учетчиком во время жатвы комбайнами. Мои обязанности: учитывать ежедневно убранную площадь каждого комбайнера, количества зерна, горючего у комбайнеров и трактористов и записывать рабочие дни рабочих бригад. Жить надо в бригаде, в степи, если близко, то могу ночевать дома; но расстояния большие. Совхоз имеет 2.000 гектаров. Комбайнов шесть, тракторов — четырнадцать. Жалованье — 170 руб., котел общий.

20. VII. Взято Гродно. Была в конторе на инструктаже. Принесла сводку Совинформ бюро за 17.VII. Взята с боем Беловежа. Увидев эту сводку — я не слышала того, что говорил мне бригадир.

23.VII. Начала работать. В бригаде 45 человек и в том числе нас трое польских граждан. Проработали четыре дня. Среди степи построили «курень», по-нарымски «стан». Это обыкновенный шалаш из вербы, покрытый соломой. Ночью пасшиеся быки разорили его — устроили второй. С работой справляюсь, но ходить приходится весь день очень много. Вечером двухметровой меркой площадь убранную меряю каждому отдельно.

 

Машины постоянно портятся, темп работы слабый; все работают без обычной жатвенной горячки. Питание утром — постная гороховка или болтушка из гречневой муки. На обед то же, чуть-чуть с маслом; на ужин опять болтушка, хлеба 500 гр. (овсяный, гороховый, ячменный и жмыхи подсолнечника), иногда на обед борщ. Третий день получаем по 200 гр. меду. Сегодня была каша из свеженамолоченной ржи... Челюсти устали жевать целое зерно. Ответственные рабочие получают на обед 100 гр. мяса в супе.

28. VII. Взяты Белосток, Львов, Станиславов. Да! Вчера нам было объявлено, что в Варшаве уже избрали новое польское правительство — вопрос только в освобождении Варшавы. Сегодня видела во сне сестру, неясно, плохо. Что с ней и где она ? Жива ли моя мама, старушка? Написала три открытки домой на разные адреса. Буду писать ежедневно на другие адреса. Может быть, кто-нибудь откликнется.

29.VIII. Пишу в степи, на куче соломы. Прошел месяц — писать некогда. Дома только ночую. Ухожу в 7 часов, возвращаюсь в 9-10 впотьмах: некогда мыться, некогда думать. Работает 6 комбайнов, между каждым 5-6 километров расстояния; быки ходят шагом; на комбайне подъезжаю редко, остается: иногда лошадь агронома или бричка директора или на бочке водовоза.

5.IX. Возвращаюсь усталая. Коптилка дает копоть вместо света; при ней мы передвигаемся, как привидения, мы живем в первой избушке, о двух небольших оконцах, которые заложены кирпичами. Живем мы вдвоем с О. И.

17.XII.44. Вот прошло три с лишним месяца, как не брала в руки карандаш. Сегодня две коптилки и двойная копоть. Что же пережито за это время? И ничего и много. Прошло лето и осень в вот уже зима. Зима здесь, хуже сибирской. Продолжительные холодные ветры, очень сильные, пронизывающие через одежду и стены нашего жилища. А мы всю осень были точно на луне и думали вот-вот уедем. Начальство наше тоже, видимо, не думало об условиях нашей зимовки. Уже в октябре получили из Москвы, из Союза Польских Патриотов, ответ, что наша реэвакуация начнется с весны 1945 г. и то в первую очередь семьи военных. Надо было подумать о зимовке. Жилища плохие, со щелями, топлива нет и никаких запасов. Уже в мороз, грея руки

 

в кипятке, стали некоторые из нас месить глину с песком и навозом и наспех обмазывать ею снаружи стены наших домишек (местный обычай). Обычно дома еще снаружи белят известью. Сделали это неумело, состав глины приготовлен по плохому рецепту и глина на морозе полопалась. Одно окно заложили кирпичами, замазали глиной, а в два оставшиеся состряпали зимние рамы. 3.XI я еще работала при молотьбе комбайнами, потом до 19.XI при вспашке зяби тракторами. 14.XI выпал первый снег, a 20.XI мороз сковал землю и тракторы уехали на зимовку в мастерские ремонтироваться.

Топливо своими силами я заготовила под окном избушки — маленький стожок соломы (возов 5, по здешнему воз — гар-ба). Солома почти один осот, пыль вылетевшая из комбайна. Стог сложен неумело, дожди промочили, а как это будет гореть, греть? Продырявлена крыша, не покрыта, и хотя я истратила много сил, чтобы затянуть на крышу доски, солому и 50 ведер земли, вода протекает. В избе нашей сырость, некуда спрятать полученный картофель. Решили под полом, в избе устроить погреб. Надо было выбрать сто шестьдесят ведер земли. Полученная капуста уже не уместилась и ее пришлось заморозить. Солома быстро подошла к концу и надо организовать заготовку хвороста. Лесов здесь нет. В глубоких ярах растут кусты какие-то и дубняк. Всё уже покрыто снегом, топоров у нас нет, только два на всю колонию. Яр глубокий и надо на себе вытаскивать приготовленный хворост наверх. Скользко, ноги едут вниз. Нас сорганизовал совхоз — 85 человек. Работали до пота два дня и на нашу избу пришлось \Vi воза, с соломой этого хватит на две недели. А дома предстояла еще рубка сучьев: сырорастущий дубняк и терн пищит, капает сок и не горит. Мучение! Температура низкая, топим два раза в сутки, за ночь вода и картофель замерзает. Спим с повязанными головами, в носках и часто встаю с ледяными ногами. Ночью чувствую по лицу ходит ветер, накрываемся всем, чем можно. До весны далеко.

По степи рыскают волки и за водой ходим компанией. Сегодня волк был шагах в 30 от нашего колодца. Да, правительство о нас позаботилось! Спрашивается невольно: за что всё это? И кому это нужно, что мы так страдаем? В конце ноября я видела сны, из которых выходит, что и мамы уже нет, с таким чувством я просыпалась оба раза. Я с сестрой в большом

 

лесу днем, но свет такой, как при затмении солнца. Мы молча пилим толстую лежащую сосну, и я знаю, что это на крест маме. Я во сне вспоминаю, что маме не нравятся громадные, большие кресты, и лучше из березы. Смотрю перед собой и вижу среди сосен несколько берез, на этом просыпаюсь. Видимо, и мамы уже нет. Мы не произнесли во сне ни слова. Второй сон: в нашей квартире одна кафельная печь, она стоит посередине. Мама с сестрой в тех комнатах, которых я не вижу. В комнате, где я стою, нет пола — стоит темная вода. И вдруг с треском печь разлетается, летят кирпичи, печь погружается в воду. Я кричу маме и сестре, чтобы они опасались, но их не вижу. Печь рухнула и будто под нею провалился погреб. Я боюсь этих снов. Они меня преследуют и впечатление оставляют страшное. Все жду писем...

Во время обеденного перерыва (один час) нам из управления совхоза кто-то читал газеты. Я радовалась продвижению Красной Армии: освобождались близкие мне районы, а один из комбайнеров, рослый плечистый детина, привыкший есть сало и галушки в сметане, оглянулся вокруг себя — нет ли кого и сказал: «Послушайте! Ну, вот вы поедете домой, залечите свои раны и как-то там будете строить свою жизнь... а скажите, с чем мы останемся?! Вы ведь видите нашу жизнь! У моего отца свиньи, ей Богу, ели лучше, чем мы с вами теперь. И я и моя семья голодаем, а я и моя жинка день и ночь, не покладая рук, свой огородик ночью обрабатываем...» Сказав то, что накипело, он вдруг испугался — не ошибся ли во мне. «Ведь время-то знаете какое».

В бригаде ко мне, вое без исключения, даже агроном за мои «сводки» относились хорошо. «Жинки» часто угощали ломтем, принесенных из дому сочных арбузов. — «Давай, поешь маленько»... Недавно в свободную минуту опять перечитывала «Бесы». Верховенский предсказал: «придут, возьмут и фью — исчез человек». Послезавтра, Николенька, опять твой день, а о тебе ни звука. Пришли — взяли и исчез человек... Пять семей уже получили письма из дому. Польское эмигрантское правительство в Лондоне подало в отставку.

17.XII. Здравствуй, Николенька! В твой день солнышко было яркое и мороз настоящий, Никольский. День к вечеру.

 

Ждала, как и каждый день письма, но и ради твоего дня — не получила. Ох, Ника, Николенька! Умолк ты и нет тебя...

2.1.1945 г. Начался еще один год. Нечем отметить прожитых дней. Дома грязь, копоть, сырость, темнота и холод. Хорошо, что ночь укорачивает эту «счастливую жизнь»! Из Брестской тюрьмы — многие мужчины дома. Муж нашей сибирской «польдоверенной» — жив. Под Варшавой бои. Будапешт почти взят. В палате общин Черчиль и Иден по вопросу о Польше выразились: «создалось положение досадное и мрачное, а перспектива соглашения относительно границ — призрачная»... Меняем остатки лучшего белья и платья на жиры и молоко. О. И. вяжет светр за дрова. Я, не имея понятия о шитье, сегодня, взяв за образец мужскую рубашку, тоже взялась за шитье (машину ручную мне одолжила красноармейка, а я ей за это тоже буду шить!)

3.1.45. Сегодня во сне я спешила в числе других на аукцион, где продавались николаевские какие-то вещи. Мы шли цепью, держа друг друга за руки. Передо мной кто-то незнакомый, сзади Ника. Я поскользнулась с крутого спуска, где было много людей и крикнула: «Николай, ты удержишься?» Ника не ответил, но по-прежнему держал меня за руку.

25.11.1945 г. Девятнадцатого пришло письмо от сестры. Мама умерла в 1943 году. Перед смертью говорила: «Не надо плакать»... Мамусенька моя! Ты тогда, прощаясь со мной, говорила: «Ведь мы с тобой больше не увидимся». Я потеряла тебя и не нашла Николая. Судьба бывает жестока. Но за что?

14.III.45. Мама! Сегодня первого марта по старому стилю. Твои именины, а тебя давно уже нет! Я не могу молиться. Это так страшно молиться за упокой! А я молилась за сохранение всех страждущих, плененных, путешествующих и недугуюших. За стеной в истерическом плаче В. К., она тоже получила письмо — ее муж расстрелян в 1941 году. Умерла ее мать, мать ее мужа, любимый брат, а двух братьев увезли немцы. Каждое письмо приносит такие страшные известия... Быть может, и не надо плакать, а окаменеть — жизнь стала страшнее смерти. Давно ходят слухи о нашем отъезде. Десятого марта нас срочно переписали. По слухам — отъезд в апреле.

19.III.45 г. Весна. Вчера была в Бутурлиновке (в одну сторону на лошади, назад — пешком). Продала последние (еще

 

из Белостока) туфли и кожаный портфель Ники и за эти деньги (1000 рубл.) купила прежде всего мыла, немного постного масла, луку и так как это была масленица — разорилась на 200 гр. колбасы...

10.IV. Взяты Гдыня, Крулевец, бой под Веной. Получила письмо от двоюродного брата. Сестра без работы и, видимо, больна. Ежедневно стали приходить письма. Письма были в пути по четыре-шесть месяцев. Говорят, что репатриация отложена на три месяца, и что репатриации подлежат только поляки и евреи... Белорусеов, украинцев, румын и латышей это не касается. Пути Господни неисповедимы. А ведь я везде в списках четыре года фигурирую, как русская...

Ежедневно утром я хожу далеко в степь за сухим бурьяном для топлива. Так как весь наш поселок, не имея топлива, собирает его в большом количестве, то ходить приходится всё дальше. Поселок стоит на горе и в ту сторону налегке идти хорошо. Бурьян выше человеческого роста. Я складываю на веревку громадную охапку, затягиваю петлю и с большими усилиями забрасываю охапку на спину и отправляюсь домой. Расстояние около Vi км; донести без отдыха невозможно, а поднять вязанку в полпути, будучи уже усталой, дорога шла в гору — невозможно. Сильный ветер еще утрудняет положение. Ветер вертел моей ношей и заодно и мною и не было сил удержаться на ногах. На пути в степи стоял, оставшийся после военных действий бетонный бункер и я свернула немного с прямой дороги, подошла к бункеру и, не опуская ноши с плеч, оперла ее на бункер, давая отдых плечам, которые резала веревка, рукам и легким. До дому добиралась усталая, вся потная, несмотря на холод, с дрожащими поджилками. А такой принесенной охапки едва хватало на одну топку, при чем надо было беспрерывно сидеть у плиты, подкидывать и часто ничего в избе не было видно: всё пропитывалось дымом. И сами мы превращались в копченую, несъедобную воблу. Было до слез обидно, когда наша сытая, обутая и тепло одетая «тетя заведующая», жившая на нашей Охре в достатке и довольстве (по сравнению с нами), встречая меня с ношей, полу-участливо, полу-насмешливо спрашивала: «небось тяжело?» Ей дрова привозились чуть ли не наколотые.

 

Меня мучит новое полученное известие о том, что вернуться имеют право только поляки и евреи. Получила письма. Двоюродный брат написал, что сестра больна и живет только надеждой на встречу со мной, а сам он, судя по письму, не верит в возможность встречи. А ведь я теперь единственная опора сестры. Читаю, перечитываю полученные письма, стараюсь прочесть многое между строк, ненаписанное и становится невыразимо тяжело. Как теперь всё сложится? Как безрадостна жизнь!

Прочла в старой газете о подписании 21.IV.45 договора на 20 лет о дружбе и взаимопомощи и; послевоенном сотрудничестве между Сов. Союзом и Польской Республикой. В бригаде у нас было внеочередное совещание с докладом директора совхоза. Сообщал, что союзные войска соединились. Москва дала салют из 500 орудий. Окружение Берлина закончено, идут бои в городе... А мы. в тылу только работаем: мало вспахали, мало посеяли. Надо улучшить «стиль» нашей работы. Выслушали молча, без энтузиазма и так же разошлись к работе. Сухо, холодно, еще нигде нет зелени. У меня нет обуви, и я всё еще щеголяю в валенках. Устаю от ходьбы. Походка давно перестала быть легкой. Тракторов восемь, между каждым — 3-4 км. и я за день «нашагиваю» не мало; хожу и пахотой и бороздой и жнивьем и дорогой. Случайные лошади (директор, агроном, водовоз, управляющий, кухарка) бывают редко и в большинстве я езжу «самоходом» в пимах. Домой прихожу в 10-11 вечера, смерив горючее в последнем остановившемся тракторе, если нет ночной смены. Самая приятная минута, когда вечером замолкнет последний трактор. Голова и уши так устают от беспрерывного шума. В лунные ночи, возвращаясь с работы одна, — я наслаждаюсь абсолютной ночной тишиной и, кажется, что и на душе становится тише. Я полюбила быть одна, надоел людской гомон, шум и черные, как сажа, грязные, обездоленные, как и я, люди. 28 апреля Вербная Суббота. Так много вспомнила, много хотелось бы сказать... но некогда — угар посевной... Шум трактора заглушает всё! И всё это во имя хлеба, которого нет! Нет ни травки, ни вербочки. Первого февраля 45 года получила третье письмо от сестры.

В поле было опять «совещание», на котором, вместо первомайского поздравления, всех ругали. Воодушевленные угрозами и руганью — все разошлись в «приподнятом» настроении.

 

Хаос, беспорядок. Все и все в бригаде (сорок человек), не исключая кухарки, учетчика, котлов и посуды — грязные от копоти, керосина, сажи, масла. Я продолжаю щеголять в валенках, отмеривая до 20 километров в день. Вчера, второго мая, возвращалась домой от Красного до Охры \Vz км. До восхода луны было ждать долго, и я пошла через яр впотьмах, шлепая в валенках по грязи.

5.V.45. Взят Берлин. Арестован Муссолини и Петэн. Сегодня Страстной Четверг. Читается двенадцать Евангелий, и люди с огоньками возвращаются домой. Сколько теплоты в этом обычае! Когда в городе всюду медленно идут люди, стараясь донести непогашенным свой огонек... Слава страданиям Твоим, Господи... А мы здесь так безумно торопимся сеять, пахать... и нам некогда! Когда же успокоимся? И когда эти усталые старики, женщины и парни смогут свободно, никем не понукаемые — оставить трактор, прекратить работу, вымыться и достойно и свободно встретить праздник?! Мы ведь сеем и днем и ночью, и в выходные дни, сеяли 1-го мая и будем сеять в день Христова Воскресения...

11.V.45. Знакомая полька в шесть утра вернулась из Красного и сказала, что война кончена! Тракторы остановлены. Все на митинге. Главное управление нашего совхоза было в «Зеленом» (около 8-9 км.) и туда пришлось отправиться на праздник «Победы». За нами прислан пароконный воз, без сиденья и без соломы... Поехало нас с Охры восемь человек. Пока доехали нас растрясло, прибыли к концу митинга. В зале духота, потные, красные лица. Мы опоздали. Правление совхоза выдало бесплатно на душу 300 гр. муки, чтобы каждый у себя, объединяясь группами, по собственному усмотрению мог веселиться. Водка по желанию в ларьке за наличный расчет. Мы на Охру вернулись уже пешком, притащив с празднества кусок сырого мяса в 9 кг. на 23 человека и столько же муки. Муссолини казнен и труп его выставлен на площади. Арестованы Геринг и Гимлер. Впечатление дня — сплошная усталость; нам предлагают садить огороды я готовиться к зимовке. Еще письмо от сестры. Спрашивает, кто к кому должен ехать?.. А я столько раз писала, чтобы ждала меня. Оперативные сводки Совинформбюро прекратились. Списаться трудно: письма идут долго, а события мелькают. Тоскливо, чувство усталости, бессилия, манит

 

небытие, как успокоились вы, близкие, и уже несуществующие. Вам уже всё безразлично, а мы еще мечемся, желаем и ничего не можем. 24.VI.45 достигнуто соглашение об образовании временного польского правительства. За это время (больше месяца) писать было некогда.

6.VII.45. Недавно я видела сон. Я выхожу из громадного здания. Со мной две спутницы. По мере приближения к выходу я вижу дым и пламя. Пройти уже нельзя. Я поворачиваю и вижу, что дорога, по которой я шла, вся залита водой. Наводнение. На моих глазах тонут животные. Пробую глубину и не ощущаю холода воды; захлебываюсь, вижу, что и тут перейти нельзя. Вода всё надвигается, но чувства страха нет. Вдруг вижу стоящую доску, кладу ее на воду и, как бывает во сне, край достигает какого-то сухого берега, и я благополучно преодолеваю препятствие. Просыпаюсь. Если доискиваться значения, то предстоит еще и огонь и вода, но выйду на какой-то сухой берег... берег жизни...

Писем от сестры нет. Времени свободного нет.

16.VIII. О. И. получила письмо от своей сестры из Ленинграда, склоняющее ее остаться тут. Я хочу уехать, но за меня всё решит его величество случай — ехать или нет. Тяжело и безрадостно. Весь день льет дождь. У меня мигрень — сижу и латаюсь. Только на письма и дневник времени всё меньше, а заплат надо ставить всё больше. «Пятый годик пошел...»

Погода для уборки катастрофическая, администрация совхоза беснуется; к нашим домишкам примыкают с одной стороны огороды с подсолнечниками и кукурузой. Вчера открыли дверь, а волк отскочил и спрятался в кукурузе. Рыскает по степи и ищет поживы. Видно, на огонек пришел. Летом перед каждым домиком и местные и мы ставим кирпичные печурки для варки. Волк, видно, и почувствовал запах жилья и пиши. Зимою, таская воду, я часто их видела, но не так близко.

18. VIII. Получена телеграмма. Меня вызывают в Воронеж к 28.VIII на трехдневный семинар. Японии до 20.Х поставлен второй ультиматум: сложить оружие.

22.IX.45. Вдвоем с Р. носили в бутурлинскую милицию наши заявления о выходе из советского гражданства. Не приняли из-за отсутствия пяти булавок, которыми нужно было сколоть индивидуальные заявления вместе. День был не базарный, ку-

 

пить ничего не удалось, и мы вернулись ни с чем до вторника 25.IX.

25.IX.45. Отправились опять, булавки найдены, заявления сданы, но когда я попробовала попросить расписку в получении принятых от нас заявлений, — не рада была, что возбудила такой гнев власть имущих. Я посмела не поверить, сомневаться, требовать расписку... Ушли довольные, что нас не арестовали за мою дерзость.

18.XI.45. Неделю назад прибыл на Охру сотрудник милиции — остановился в нашей крайней избе и заполнил наши анкеты, касающиеся оптации — в Верховный Совет, принял документы (кто имел), подтверждающие бывшее польское подданство, две карточки, подпись... опять булавочка... всё сколото. Переночевал на Охре и завтра увезет в Воронеж, в отдел виз и регистрации. Ради такого торжественного момента было принесено в нашу избу от Р., привезенная из Семятич лампочка керосиновая № 5, с заклеенным бумагой лопнувшим стеклом (у нас никто ламп не имел, а только коптилки) и так как сотрудник милиции был не слишком грамотный и как будто немножко навеселе, то я предложила ему свои услуги и пока не подошли наши охряне, перекрестясь, на первый огонь записала себя самое... Руки у меня дрожали, когда я, отложив свой паспорт, стала ему диктовать последующее. Изба стала наполняться нашими. Через три дня пошли мы к директору совхоза по хозяйственным делам: за картофелем, вопрос топлива, чтобы «дожить» до отъезда. И узнали, что по радио в тот день передавали... о продлении на год нашей репатриации. Умолкаю... «Не беспокойтесь, никуда вы не поедете...»

25.XI.45. Сегодня я .пишу поздним вечером. Днем, весь день с утра, таскали с О. И. валежник. В свободные минуты я мысленно уединялась, но с ношей думать трудно. Теперь О. И. спит, а я присела: всё тело ноет от усталости.

Наш отъезд отложен будто бы до 3.VI.46 года. А так ли это — надо дожить и убедиться.

26.XI.45. Если страшная правда останется правдой, то три года, ты Ника, уже не страдаешь. И не дано мне даже знать, какого рода мученическую смерть ты принял. К нам идут. Некогда побыть свободно со своими мыслями.

 

5.XII.45. Сегодня в Воронцовку. Я приняла в польском детдоме место воспитательницы. Едем вместе с О. И. Будет ли она работать — еще не решили. Еще одна зимняя перетасовка. 30-42 километра (в зависимости от дороги), но всё сложно: ликвидация запасов, переброска багажа. А здесь было столько вложено труда в ремонт избы, доставку топлива. Сколько же осталось остановок до последней станции?

Шестого декабря была в конторе на Зеленом. Получила расчет, справку и снабжение хлебом до 15.XII, трудовую книжку и получила согласие на доставку меня до детдома грузовиком. Если буря, авария или смерть не помешают, то 12.XII переедем с О. И. Она пока на работу не нанимается. На Воронцовку я решилась потому, что, по слухам, детские дома уедут в первую очередь. Мы с О. И. продали на базаре все, что было можно, чтобы иметь немного денег, жиров, мыла и т. д.

20.XII. Наконец, после острой размолвки с новым директором — вместо машины (даже горючее было оплачено) приехала пара гнедых на розвальнях и в 12 часов дня, простившись с опостылевшей Охрой, мы двинулись через яр. Мороз до 30°. Около 9 часов вечера покрытые белым инеем, дотащились мы до Красного Кордона, где помещался детдом. Попали в тепло натопленную комнату. Охра в прошлом. Полтора года в степи. Переехали в лес, новое место, новые люди: директор детдома — безвольная Мария Леонтьевна — советская гражданка, человек десять служащих детдома. Среди детей очень много евреев.

28.XII. Не успев придти в себя, приступила к работе воспитательницы. или, как я назвала, — дядьки. Я сразу утонула в невообразимой грязи, хаосе, шуме и бестолочи. Я получила группу детей V, VI и VII классов и несколько человек VIII класса, около года бывших без воспитателя — «самотеком». Есть среди них женихи, сажень в плечах, слово дисциплина — непонятно; это — беспризорные хулиганы с каторги, подчас становится неприятно, чтобы не сказать — жутко. Но есть и хорошие дети. Занята я чуть ли не круглые сутки. Хочется помочь детям, завести лад, порядок, начать перевоспитывать. Их поведение приводит в ужас. Мои воспитанники напали на погреб, куда сложили овощи для кухни, сломали замок и съели или

 

спрятали морковь и брюкву. Я стала беседовать с ними, укоряя за поступок, а они мне хором по-польски: «Если бы мы жили по вашей морали — данным давно подохли бы с голоду». «Если бы вы посидели в наших шкурах, то не говорили бы с нами так»... И всё-таки их строго осудить было нельзя. Я не оставляла их ни в спальне, ни во время приготовления уроков. После звонка они уходили в классы на занятия, и тогда я могла заняться другим. Я отвечала за их одежду (меховые шубки), постельное белье и прочий инвентарь. А воровство совершалось просто на глазах, простыни шли на обмотки, шубки продавались на еду. На кухне были большие злоупотребления, и изголодавшиеся дети получали недостаточные порции.

5.1.46. Пришла моя очередь ответственного дежурства (24 часа) и я решила поработать для блага детей, призвав их на помощь. Я с детьми получила .продукты, взяла все на ключ, весила и делила хлеб, сахар, жиры; не отходила от котла, нажив в двадцать четыре часа врагов в лице кухарки, кладовщицы и других воров, но завоевала большие порции для детей и приобрела их симпатии и послушание. Не знаю насколько меня хватит. Работать по 16 часов, всё время на ногах, в холоде и грязи, сесть негде, везде вши...

К усталости, крику детей, их болезням надо прибавить холод и дым в квартире, недостаток сна и сильную простуду. Большинство детей простужены, даже большие дети ежедневно мочатся в постели (простуженные мочевые пузыри), на всех печках и шнурках сохнет мокрое белье, которое невозможно ежедневно менять. Это ужас, а не детдом, какой-то бедлам! Едва ли я долго здесь выдержу! Весь персонал дома — шайка воров, обкрадывающих обиженных судьбой детей.

8.11.1946. Складываюсь! Еду опять на Охру для выезда домой. Р. телеграфировал, чтобы немедленно приезжать, так как они трогаются 16.11.46 г.

Подошли как раз выборы в Верховный Совет, и хоть мы поинформировались у прокурора, что нас, как иностранных подданных, они не касаются, — в последний момент узколобая директорша нашего детдома объявила мне, что если я вместе с другими служащими детдома утром, в пять часов (еще глухая ночь) не пройду пять километров и не подам свой голос, —

 

она ручается мне, что я в эшелон не сяду... а если и сяду, то меня снимут. Не помогли никакие разъяснения, ссылка на выясненный вопрос прокурором — лицом компетентным — просьбы... — осталась непреклонна! Ей необходимо выполнить план голосования на 100 %! Я едва сдерживала свою злобу и неудержимое желание избить ее. Но делать было нечего! На помощь пришел Пушкин: «Плюнь, да поцелуй ручку у злодея». И пришлось по глубокому снегу, ночью трепаться пять километров до своего пункта, чтобы опустить в урну свой конверт со списком. Было обидно за свои ноги и за свое человеческое достоинство. Стахановцам, пришедшим впотьмах, издалека, первыми (мы были в их числе) были предложены какие-то бутерброды, от которых я демонстративно отказалась, зато директорша была мила, предупредительна и стала хлопотать о лошадях, которые доставили бы меня до Охры.

На Охре я застала подъем и дорожную суматоху. Все жили уже на связанных узлах, сундуках и чемоданах, в большинстве опустошенных.

На Охре среди нас жила красноармейка Шура с пятилетним ребенком. Кроткое, безобидное существо, не видавшее в жизни ничего, кроме беспросветной работы и нужды. Это она не могла правильно назвать меня и почему-то называла «Любима». Она предложила мне свою ручную машинку для шитья, давая мне возможность заработка зимой. Она же поведала мне свою тайну: ее муж за попытку попасть в плен перед самым концом войны был осужден на 10 лет работы в шахтах. Ему не разрешено было даже повидаться с семьей. А так как она была неграмотная, то и переписываться не могла. И за время, пока я мила на Охре, я писала письма ее мужу и читала ей полученные от него. Она радовалась полученным письмам, тому, что осталась жива с ребенком, радовалась, что у нее есть кормилица-коровка. И жила надеждой, что когда-то свидится с мужем. Уже не виделись они пять лет, и ребенок родился в его отсутствие. Теперь предстояло 10 лет разлуки. Шура и муж ее были единоличниками (не состояли в колхозе) и потому жизнь ее во многих отношениях была еще тяжелее жизни окружающих.

Но надо было видеть, как преображалось ее исключительно некрасивое, всегда грязное лицо, когда она приходила ко мне

 

с нераспечатанным еще конвертом и говорила: «читай, Любима !» По мере чтения из глаз ее капали радостные слезы, а лицо светилось счастливой улыбкой. Она была счастливее меня... На следующий день после письма она, обычно, присылала мне через своего сынишку горячую лепешку или пирожок, которые я заставляла его тут же съесть. Шура была крайне неряшлива и нечистоплотна, но сердце у нее было большое и любящее. Когда она плакала, лицо ее никогда не изменялось, когда радовалась, — лицо становилось привлекательным, несмотря на некрасивость.

Наконец, 14.11.1946 г. на трех парах быков наша группа тронулась к станции железной дороги. Первые сани были украшены советским и польским флагами.

В сумерках мы погрузились в товарные вагоны с «полатями» из досок, с железными печурками. Только теперь не было у эшелона людей с винтовками, двери вагонов были открыты настежь. К нашему вагону подъехал директор совхоза сказать свое последнее «прости»...

Прошло пять лет. Те же люди в отрепьях, заплатаных одеждах производили впечатление нищих, тряпичников. Когда-то жизнерадостные — теперь это были люди с опустошенной душой, больным сердцем, поруганным человеческим достоинством. Не хватало многих: голод, холод, непосильный труд и смерть не позволили дождаться возвращения. Не хватало и всех тех, кого расстреляли.

15.II.46. Тронулись. На попутных станциях подбирали поджидавших наших людей. На какой-то станции формировался состав, выдавались продукты, платная и бесплатная помощь в виде одежд». Люди озверели: в очередях доходило до рукопашных схваток, слез, истерик, криков... Не хочется писать об этом — гадко. У меня от тоски болит сердце. Хочется тишины, покоя, хочется лечь, закрыть глаза и не думать; но в вагоне крик, споры и не с кем перекинуться словом.

О. И. успела переслать из Воронцовки письмо, а добрая Шура не поленилась пронести двенадцать километров, из Охры, на плечах, весь удой молока, чтобы мы еще успели на дорогу попить свеженького. Она тронула своей заботой и отзывчивостью в нашем вагоне даже самых нечувствительных, когда, покрытая потом, металась вдоль поезда, разыскивая наш вагон. Прощаясь с нею, я прощалась с частицей России, к которой так всегда стремилась, которую так любила и которая отнеслась ко мне, как жестокая мачеха. «Прощай, немытая Россия!"