Социалистическая экономика: продолжение знакомства

 

Стерлитамак. Аз охен-вей, Мойша! — Треп с корреспондентом. —

Ставрополь. «Коммунист из подземелья». — Первые рассказы о «сучьей» войне. —

Уфа. Водопад мата. — Забастовочная ситуация. — Мухарьямов. — Сестра Зиганшина

 

Во время следующего пуска в том же Стерлитамаке нас поселили уже в гостинице в двухместных номерах. Мы с Додом жили вместе. Ко всему прочему, еще и готовились к экзаменам в аспирантуру. Коллеги частенько заглядывали к нам насчет спиртного, а узнав, что мы оба не пьем, — с предложением выпить с ними. Посему мы запирались изнутри и не откликались на стук. Толик Груздев, который в отличие от нас, работавших по сменам, пропадал на заводе с утра до полуночи, попросил нас дать ему пароль, чтобы можно было ночью прийти поболтать. Поскольку он не пил и интересовался не только преферансом, мы согласились. В качестве пароля было выбрано еврейское выражение «Аз охен-вей, Мойша» (в приблизительном переводе с идиш: «Ай-ай-ай, Мойша, — плохи дела!»).

Однажды, когда мы вернулись с работы, нас попросили перейти в номер напротив — в нашем будут морить клопов. В полночь (мы засиживались допоздна) мы услышали знакомые шаги по коридору. Толя подошел к бывшему нашему номеру, тихо постучался и произнес пароль. (Мы наблюдали за ним сквозь приот-

 

крытую дверь.) Поскольку никто не ответил, он постучал погромче и попробовал приоткрыть дверь. Оказалось, что в нашем прежнем номере успели не только поморить клопов, но и вселить туда новых жильцов. Дверь открылась, и Толя с криком «Аз охен-вей, Мойша!» ворвался к незнакомым людям. По крайней мере один из них оказался евреем.

Груздев выскочил в коридор, и мы моментально затащили его к себе. Новые постояльцы выскочили из номера вслед за ним и недоуменно оглядывали пустой коридор. «Наверное, они решили, что начался погром!» — комментировал Толя их реакцию.

Как-то перед самым пуском Груздев подвел ко мне корреспондента местной газеты: «Объясни ему, что к чему». Один из пусконаладчиков коллекционировал газетные ляпы по поводу ввода в строй новых предприятий (например, у него был такой: «Главный инженер включил рубильник, и ток, набирая скорость, пошел по проводам»), и я решил пополнить его коллекцию. К реактору подходили две трубы — одна сырьевая, другая для продувки воздухом в промежутке между рабочими циклами. Воздушная труба была большего диаметра и ярче окрашена, чем сырьевая. Я подвел корреспондента к воздуходувке и предложил попробовать рукой, как засасывается воздух, указал на линию, тянувшуюся к реактору, и сообщил, что на нашем заводе впервые в мире разработан способ получения каучука из воздуха. Дальше шла специальная терминология, которую мой протеже лихорадочно записывал. Тут на мое плечо легла тяжелая лапа моего начальника: «Ты тут развлекаешься, а спросят с меня». Толя дезавуировал мою лекцию и отправился с корреспондентом по цеху сам.

Мною двигало не только желание похулиганить. Мне, как, впрочем, и всем остальным, обрыдла наша пресса с ее бессмысленными «ура!» по любому поводу. При этом пропаганда часто соседствовала с некомпетентностью. Если бы корреспондент попросил меня помочь ему разобраться в некоторых вопросах, которые он не понял, — я бы с удовольствием и честно ему помог. Но он не удосужился приложить хоть какие-то усилия. А с другой стороны, редакция не сочла нужным обратиться к специалисту и за гонорар предложить ему написать серьезную статью. Я никогда не любил халтурщиков. (Впрочем, некомпетентность многих современных журналистов позволяет вспоминать прошлое довольно снисходительно.)

В Стерлитамаке же я слышал быличку: «В одном частном доме была вечеринка, и какой-то девушке не хватило партнера.

 

Сняв икону, девушка начала танцевать с ней и... окаменела. Приехала милиция, всех похватали и сослали неизвестно куда, камень увезли, дом заколотили, он и до сих пор стоит заколоченный». Через десяток лет я прочел об этом слухе в журнале «Наука и религия», однако быличка была укорочена — о появлении милиции и его последствиях ничего не говорилось. Очевидно, редакция не посчитала эту часть достаточно фантастической.

 

* * *

 

После Стерлитамака нас с Кажданом направили в Ставрополь на Волге, который потом переименовали в Тольятти. Мне рассказывали, будто бы голосующие на шоссе бабки спрашивали шоферов: «Милый, до Теляти довезешь?»

Руководил нами Эдик Каминский. Блестящий инженер: когда его будили среди ночи телефонными звонками с завода, немедленно давал ценный совет. Он старался не брать к себе в бригаду членов партии, которых среди рядовых работников пусконаладки было не так уж и много. Его лозунгом было: «Мне коммунизм строить некогда, я занимаюсь пусконаладкой». Начальство, не желая ссориться с хорошим специалистом, как правило, позволяло Каминскому подбирать людей по своему вкусу, но через некоторое время вдогонку посылало какого-нибудь коммуниста.

В Ставрополь прислали Виктора Ш., которого мы очень скоро прозвали «коммунист из подземелья». Это прозвище спровоцировал его же рассказ о том, как он однажды ночевал у проститутки. Ночью к ней явилась милиция: оказалось, что бабенка промышляла еще и скупкой краденого. Рассказчика она перед самым обыском успела спрятать в подпол.

«Наверху милиция, а я лежу, мне неудобно — я же коммунист», — последнее слово Виктор произносил, по-горьковски окая.

К нам его прислали проходить только что принятую тогда новую программу КПСС, ту самую, в которой наступление коммунизма было обещано через двадцать лет, в 1981 году. Собрали всю бригаду, и Ш. начал свое выступление с того, что сообщил нам о предстоящих регулярных занятиях по изучению программы КПСС. Кто-то с места ответил, что мы и сами можем сей предмет освоить — осваиваем же мы технику безопасности индивидуально. Не успел выступавший возразить, как, опять-таки с места, кто-то крикнул, что надо сначала пройти технику безопасности изучения программы. Начался общий балаган. Когда всем

 

надоело и мы вышли из комнаты покурить, Ш. продолжил рассуждения: «Вы думаете, мне эта программа нужна? Мне она и на ... не нужна, но нам же отчитаться надо, а то не отстанут».

Как-то Виктор начал рассказывать об «одной интересной книжке», автором которой оказался почему-то Вальтер Ульбрихт. Книжка описывала похождения рыцарей. «Может быть, Вальтер Скотт?» — догадался один из слушателей. «А мне один ..., что Вальтер Скотт, что Вальтер Ульбрихт», — ответил «коммунист из подземелья».

В это время г. Куйбышев решили очистить от проституток, и часть из них выслали в Ставрополь. Накрашенные девицы ночевали на скамейках в скверах и парках, приставали к прохожим. Некоторые проникали в гостиницы и общежития. Как-то, вернувшись с работы, мы обнаружили у себя двух таких дам. В четырехместной комнате нас жило трое, четвертым был куйбышевский студент-практикант. Мы решили, что девицы пришли к нему, но парень искренне удивился. Оказалось, что один наш коллега шутки ради послал их в нашу комнату, подсказав даже наши имена.

Коллега этот (фамилию его я забыл) отсидел десятку при «культе» и немало способствовал нашему образованию. От него мы узнали о «сучьей» войне — войне воров «в законе» с ворами, от воровского закона отступившими («суками»). «Выходишь на работу, а на кране человек повешенный качается, — это или воры суку повесили или суки вора».

Воры в законе пытались держать в полном подчинении и остальных зэков. Коллега рассказывал и о том, как к ним в зону, где царил воровской закон, прислали большой этап бандеровцев. Те пошли к пахану и попробовали договориться с ворами, чтобы они не трогали политиков, но на следующий день демонстративно был убит политический, не пожелавший делиться посылкой с ворами, вторичные переговоры тоже ни к чему не привели. После очередного убийства бандеровцы подожгли воровской барак, предварительно заколотив его двери; выскакивавших из окон воров бросали обратно. С той поры воровская власть в зоне кончилась.

 

* * *

 

В июле нас снова направили в Уфу. Через некоторое время на завод прибыл замначальника нашей конторы Петр Борисович У., превосходный специалист и горький пьяница. Пить он начал после того, как был за что-то исключен из партии. Когда-то в

 

тридцатые годы он кончал рабфак, чуть ли не вместе с Хрущевым, его коллеги достигли больших высот, кто-то стал замминистра. Когда У. слышал от высоких собеседников укоры по поводу своего пристрастия к алкоголю, он отвечал: «Если бы я не пил, то что бы ты сейчас делал?», имея в виду, что сам он их посты занимал б'ы, конечно, с большим успехом. В шестидесятые Петра Борисовича в партии восстановили, чем он очень гордился и, по слухам, даже бросил пить.

Из-за прорыва на заводе монтажники еще не были готовы к пуску, поэтому туда понаехала уйма начальства — ревизовать. Толпа двигалась вдоль заводского «проспекта» (на нефтяных заводах из соображения пожарной безопасности оставляются большие промежутки между цехами), Дод и я следовали в хвосте процессии, чтобы начальство в случае чего могло уточнить у нас какую-нибудь конкретику. Далеко впереди сидела бригада рабочих-монтажников и курила (огнеопасных материалов на заводе еще не было, и все курили где попало). Замминистра, предводительствовавший нами, вдруг остановился и, пересыпая речь отборным матом, обратился к главному инженеру управления: «У тебя, ... мать, ни... не готово к пуску, а люди, ...мать, бездельничают! Сколько идем, а они ... все курят!» Начальник пошел дальше, а обруганный главный обратился к своему подчиненному, обматерил его и побежал догонять шефа. Было интересно наблюдать, как матерная лавина катилась вниз по иерархической лестнице. Процессия между тем двигалась вперед, и, когда мат докатился до мастера, мы поравнялись с сидящей бригадой. Замминистра вежливо поздоровался с рабочими и прошел мимо, то же сделали и все остальные. Только мастер подошел к рабочим и посетовал, что из-за них он получил втык. Бригадир было встал и предложил остальным кончать перекур, но те послали его подальше и продолжали «перекуривать». Мы с Додом представили себе, что случится, если этот бригадир, подойдя к мастеру, пошлет его по тому же адресу и мат начнет подниматься наверх в той же последовательности, в какой он спускался.

 

* * *

 

Но далеко не всегда рабочие чувствовали себя так безнаказанно. Иногда и при всей их действительной правоте начальство плевало им в лицо.

В цеху, который нам предстояло пускать, были уже набраны рабочие для обучения. Хотя до пуска было еще далеко, вдруг на-

 

чало приходить сырье — каустическая сода, и рабочих заставили носить мешки со щелочью на пятый этаж, поскольку лифты еще не работали. Мало того, не работали и душевые, а до Черняховска надо было ехать около часа в переполненном трамвае. Да и в общежитии, где жило большинство рабочих, душевые работали далеко не всегда. В местной газете появилась статья о нарушении правил техники безопасности на нефтяном заводе, но начальник цеха громко объявил, что недовольные пойдут в отпуск исключительно зимой. Было у него немало и других средств давления, все это отлично понимали. Ведь в отличие от монтажников, имевших профессии, требовавшиеся повсюду, полуобученные операторы нефтехимии, да еще прописанные в общежитии, находились от начальства в полной зависимости.

Однажды я присутствовал при возмущенном разговоре рабочих по этому поводу и высказал свое мнение. Сначала я предложил объявить забастовку, но, увлекшись, перешел к теории о классовом характере существующего в СССР общества и к тому, что только революция может изменить ситуацию, поскольку коммунисты ничего, кроме силы, не понимают. С последним утверждением я согласен и теперь.

Через некоторое время старший технолог цеха отозвал меня в сторону и сообщил, что мною интересовались из КГБ. «Что такое ты говорил рабочим?» Я ответил, что призывал их к забастовке, умолчав о теоретической части своего выступления.

 

* * *

 

Через некоторое время мой приятель электрик Рома Рафальсон принес посылку с яблоками — из Сызрани, от родителей. Девочка на местной почте отдала ему эту посылку, сообщив, что извещение куда-то затерялось. «Найдется — оформим». С почтовой работницей у нас были хорошие отношения — мы все получали письма «до востребования» и награждали ее за письмо то конфеткой, то цветком.

Посылку мы уже успели съесть, когда в комнату к Роману в его отсутствие явился парень с извещением, прождал около часу и, не дождавшись, ушел, оставив свой адрес — соседнее общежитие нефтяного института. Естественно, за извещением никто не пошел. Через некоторое время парень этот снова появился у Ромы с тем же извещением (одновременно куда-то исчезла почтовая работница, выдавшая нам злополучную посылку, — ее коллеги сказали, что девушку перевели работать в другое отделение свя-

 

зи). На этот раз парень Рому застал и даже очаровал — любитель поэзии и философии! Рома и в том и другом разбирался слабо, но порекомендовал меня как большого специалиста. Я на приглашение не откликнулся и в институтское общежитие не пошел. Тогда этот парень (студент Уфимского нефтяного института Фарид Мухарьямов) появился у меня сам.

Я только-только завалился спать, отработав ночную смену, как меня разбудил незнакомый человек. Спросонья я бываю зол, а иногда и груб. Но гость игнорировал мою грубость и даже предложил книгу с грифом «для научных библиотек», это была «История европейской философии» Б.Рассела. Книгу он якобы выпросил у своего преподавателя философии специально для меня. Я сначала отнекивался, но настойчивость посетителя взяла верх.

Через какое-то время ребята собрались в однодневный поход. Недели две шло обсуждение. Я сначала хотел пойти, и мой новый знакомый — тоже (все переговоры велись через Романа). Потом мне расхотелось. Почему-то раздумал идти и Фарид. Я снова захотел в поход, и это же желание проснулось у Фарида. Тут я сообразил, в чем дело, и чуть не ежедневно стал менять свои планы — Мухарьямов менял их синхронно со мной. Потом случилась неожиданная встреча. Фарид поздоровался при мне с какой-то прохожей, та ответила ему как старому знакомому. На мой вопрос «Кто это?» он сказал, что это секретарь райкома комсомола, а затем, спохватившись, понес явную чушь об обстоятельствах их знакомства. Будто бы он выпустил стенгазету, за которую его и вызывали в райком для нахлобучки.

Мы вяло обсудили с Додом, что, по традиции, стукачей следует топить, но от конкретных действий отказались. В походе (скорее это был пикник с ночевкой) мы обсуждали с остальными технические подробности предстоящего пуска.

Через некоторое время Фарид пригласил меня и Дода в ресторан. Там он выставил бутылку коньяка, но пить мы не стали. За соседним столиком сидели молодые люди, с которыми наш «приятель» все время перемигивался, иногда он выходил в туалет, тогда из той компании тоже поднимался кто-нибудь и шел за ним. Ежели бы я и хотел «раскрыть все карты», Фариду некогда было бы меня слушать, настолько увлечен он был перемигиванием и походами в туалет.

Наконец я согласился сходить к нему в общежитие. Фарид угостил меня яблоками, но я отказался есть немытые фрукты. Он

 

ушел - на кухню, а я занялся шмоном. Ни стихов, ни книг по философии в его шкафу я не обнаружил, так же, впрочем, как и удостоверений в карманах его пиджака. Когда хозяин вернулся, я попросил разрешения посмотреть его библиотеку, но узнал, что он только что все книги отвез в деревню к родителям. Через полчаса на вопрос, давно ли он видел родителей, я получил ответ: «Почти год назад».

В конце концов Мухарьямов перешел к решительным действиям: предложил создать подпольную организацию. Девочек и «классную» музыку он готов был обеспечить сам. Я тогда в первый, но далеко не в последний раз встретился с ситуацией, когда наши «бойцы невидимого фронта» оказывались в плену у собственной лжи. Они действительно верили, что всякая антипартийная позиция сводится в первую очередь к девочкам и западной музыке.

Я сказал, что нужен еще и художник, чтобы нарисовать красивую вывеску. Но главное, чем я уел своего «опекуна», — была лекция о переводе романа «Война и мир» на язык муравьиных запахов. (Я много читал в то время литературы по семиотике, хотя сам этот термин услышал годы спустя.) Дод, краем уха слушавший мою лекцию, с восторгом изображал, как Фарид пишет очередной отчет. Прочитав, я вернул Фариду книгу Рассела, изрядно перемазанную, так как таскал ее с собой на работу, где и читал в свободное время. Тот искренне возмутился, но я напомнил ему, как пытался отказаться и как, непонятно зачем, он мне ее навязал. От продолжения лекции по «семиотике» он отказался на следующий день. Больше мы уже не встречались.

Года через четыре, на следствии, мне задали вопрос о Мухарьямове, найдя его фамилию в записной книжке. Я ответил: «Вам лучше знать». На следующем допросе, к своему удивлению, я услышал от следователя: «Так за вами, оказывается, еще в Уфе водились грешки!» Этот факт повлиял на мое поведение неожиданным для следователя образом: я понял, что они работают так же, как и все остальные чиновники, — спустя рукава.

 

* * *

 

В Уфе я стал свидетелем ситуации, описанной Ильфом и Петровым. В нашем цеху работали два немца — один из ГДР, другой из ФРГ. Когда-то существовало предприятие, конструкторское бюро которого располагалось на территории будущей ГДР, а производство — на территории будущей ФРГ. После раздела Герма-

 

нии КБ и предприятие сохранили связь. В Союз были поставлены насосы, и курировать их пуск приехали оба немца. Но до пуска оказалось страшно далеко. Как и нас, немцев вызвали заранее. В ночную смену я иногда болтал с ними, используя свои слабые познания в немецком и еще более слабые воспоминания из идиш. Немцы скучали не только в цеху (на «работу» они выходили регулярно), но и вообще в городе. У меня они поинтересовались местными достопримечательностями, я назвал им музей Нестерова, где самое большое собрание его картин, и уфимский балет, очень неплохой. Но немцы тосковали по дансингам, коих в Уфе, конечно, не было. Каждый день они досаждали начальству, требуя работы и даже угрожая разорвать контракт, начальство недоумевало — денежки, для нашего брата баснословные, немцы получали исправно. Наконец им стали выдавать спирт. Через какое-то время они начали появляться и в цеху сначала в подпитии, потом и изрядно пьяными. Мы запустили свой участок и уехали, а немцы все ждали своей очереди. Как они жили, вернувшись домой, остается только гадать.

Раз уж речь зашла об Ильфе и Петрове, не могу не вспомнить о статье из сызранской газеты, которую Роме Рафальсону прислали его родители. На сызранском вокзале милиционер увидел плачущую женщину; оказалось, что у нее украли чемодан вместе с билетами и документами. В станционном отделении стали составлять акт, и женщина назвала свою фамилию — Зиганшина. На шутливый вопрос, не родственница ли она известного моряка Зиганшина, женщина, всхлипывая, сказала: «Сестра». (Четверо моряков на барже были оторваны от берега, и два месяца их носило по Тихому океану, пока, к ужасу наших властей, их не подобрало американское судно; герои добровольно вернулись в Союз, где их встретили пропагандистским шумом. В народе пели: «Зиганшин — буги, Зиганшин — рок, Зиганшин съел второй сапог!») Милиционеры повезли пострадавшую, предварительно сфотографировавшись с ней, в горисполком, где моментально нашлись деньги на материальную помощь. Там же ей предложили выступить перед гражданами и повезли на какую-то текстильную фабрику. В своем выступлении женщина обмолвилась, что ее брат обещал жениться только на той, кого ему порекомендует сестра. Само собой разумеется, что от желавших предоставить ночлег сестре такой знаменитости отбою не было. На следующий день от тех, чье предложение было принято, в милицию поступило заявление — квартира оказалась обворованной.