Вторая голодовка

 

Причины голодовки. — Степан Сорока. — «Поручик Голицын». —

Что нас объединяло с националистами. — Прощание с Озерным. —

Благословение ксендза

 

Весной 1969 года у нас возникла новая проблема — Алику Гинзбургу не давали свидания с женой Ириной (Ариной, как ее звали близкие) Жолковской. Алик и Арина уже подали заявление в загс, но его арестовали за шесть дней до регистрации. Теперь начальство не признавало их мужем и женой и, соответственно, не предоставляло свиданий. Алик решил объявить голодовку, мы — его поддержать. Было решено, что через некоторое время после объявления им голодовки часть из нас напишет заявления во всевозможные инстанции, а потом начнет присоединяться к голодовке. В кампанию будут постепенно втягиваться все новые люди. Те, кто по разным причинам к голодовке не готов, — ограничатся заявлением. В акции приняли участие Лёня Бородин, Дмитро Верхоляк, Балис Гаяускас, Юра Галансков, Юлий Даниэль, Виктор Калниньш, Сережа Мошков, Степан Сорока, Слава Платонов и я. Все документы, связанные с этой акцией, тогда же были опубликованы за границей, отдельной брошюрой под названием «История одной голодовки», поэтому не буду чересчур подробно распространяться на эту тему. Расскажу лишь о некоторых людях, здесь упомянутых.

Степан Сорока был впервые арестован двадцати лет в 1952 году за несколько брошюр националистического содержания. В 56-м реабилитирован. В 57-м его снова арестовали: Хрущев приезжал

 

во Львов, и за доминошным столом Степа удивился его храбрости — «ведь могут организовать покушение». На его беду, на местную нефтебазу, независимо от Хрущева, приехала комиссия, а на базе уйма неучтенного бензина. Ну, начальство и спустило весь избыток в канализацию. А затем кто-то бросил туда окурок, и по всему городу начали взлетать крышки люков. «Откуда знал про покушение?» Пока выяснили, что не только Степан ничего не знал, но и покушения не было, Степа сидел, а потом КГБ направило в Президиум Верховного Совета СССР бумагу с предложением прошлогоднюю реабилитацию отменить, что и было сделано.

Лёня Бородин и Славик Платонов прибыли к нам еще летом 68-го года. Оба они вместе с другими были арестованы по делу ВСХСОН (Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа). У нас сложились хорошие, но непростые отношения. В теоретические споры мы почти не вступали, ограничившись взаимной информацией о программах и следствии. Я понимал, что любые мои слова, как произнесенные нерусским человеком, заранее будут проигнорированы и спора не получится.

Лёня играл на гитаре и неплохо пел. От него я впервые услышал ныне известную песню с рефреном: «Поручик Голицын, раздайте патроны, корнет Оболенский...». Меня поразила в этой песне строка: «За нашим бокалом сидят комиссары и девушек наших ведут в кабинет». Я, несмотря на весь свой исторический материализм, не мог представить того, что именно эти побуждения заставляли сражаться белую армию, тем более что однофамильцы, а возможно, и предки героев песни были декабристами, а ими-то уж точно двигала не проблема, кому сидеть за столиком в дорогом ресторане. Я тогда думал, что это подлинная песня времен Гражданской войны, и сказал Лёне, что если белые воевали за это, то понятно, почему они проиграли. Но разговора не получилось. Единственное, что нас объединяло, — это противостояние режиму вообще и лагерному в частности.

Мы вместе принимали участие не только в этой голодовке. И ранее по более мелким поводам мы держались заедино. В результате Алика и Арину зарегистрировали. Но когда это произошло, Юлия и меня в Озерном уже не было.

 

* * *

 

Регистрация состоялась в конце августа 1969 года, а еще в начале июля нам с Даниэлем объявили, что нас этапируют в Явас. На 11-й? Хотелось бы думать, что так, но это было маловероятно. Я ходил по зоне, прощаясь с друзьями и знакомыми.

 

С некоторыми мы посидели за круговой кружкой кофе. Сергей Мошков освободился по концу срока еще в июне.

Очень тепло простились мы с Михаилом Сорокой, который через некоторое время попал в больницу и там умер. С Юрой Галансковым проститься я не сумел, он в это время уже был в больнице, где и умер в 1972 году.

Ко мне подошел старый, небольшого роста латыш по фамилии Штагерс. Я знал, что он ксендз, что он арестован за участие в национальном сопротивлении, и что сидеть ему еще долго. От других заключенных я слышал, что во время послевоенного латышского партизанского сопротивления он решил отслужить службу в своем костеле. Для этого отряд партизан блокировал советский гарнизон, размещенный в деревне, и Штагерс, с автоматом под облачением, отслужил мессу. Старик был несколько смущен: «Вы еврей и неверующий, я не хочу обидеть или оскорбить вас. Вас увозят Бог знает куда, и я прошу позволить мне благословить вас». Я наклонил голову, он сложил на ней свои маленькие ладошки и что-то забормотал, а у меня подкатил комок к горлу от жалости к человеку, чья старость проходит в лагерном бараке вдали от его родины, от великого счастья всечеловеческого единства, от гордости, что греха таить, за то, что и я оказался достойным быть причисленным к этому единству старым латышским ксендзом в мордовском лагере №17-а.