Во Владимире

 

Как вытряхивать матрасы. — Честное слово офицера и коммуниста. — Жора Г. — О термине «kamerad»

 

По первому снежку нас вывели на прогулку, приказав захватить с собой матрасы. В прогулочном дворике нам выдали палки, коими мы эти матрасы выбивали. Процедура продлилась минут пятнадцать, и нас вернули в камеру. Моими сокамерниками тогда были старики литовцы Ь. и М., о которых я уже рассказывал (в главке «Глухари»).

 

Через пару дней после этого незначительного события (в тюрьме событие — все, что нарушает однообразие), я от нечего делать в очередной раз читал «Правила внутреннего распорядка», висевшие в каждой камере. В коротком разделе «Заключенным разрешается» я привычно прочел: «ежедневная прогулка продолжительностью один час», никаких исключений не указывалось. Итак, в связи с вытряхиванием матрасов меня надули на сорок пять минут прогулки. Апеллировать я, понятно, не стал, но в душе «затаил хамство».

Прошел год, я сидел опять в той же компании. «Захватите матрасы». Перекинув матрас через плечо, выхожу из камеры и сразу же обращаюсь к надзирателю: «Скажите, пожалуйста, сколько времени?» — получаю ответ: «Три часа с четвертью», — и продолжаю движение.

Во дворике, вытряхнув матрас, я свернул его, уложил у стенки и сел. «Готово? — спросил надзиратель и, получив от моего соседа утвердительный ответ, открыл дверь дворика. — Пошли». — «Куда пошли?» — «В камеру». Мои соседи, взгромоздив на себя матрасы, двинулись к выходу, я продолжал сидеть. «А тебя что, не касается?» — «Сколько времени?» — «Полчетвертого». — «Прогулка час, в четыре пятнадцать я пойду». — «Какое час? Когда вытряхивание матрасов, нам нет времени с вами валандаться!» — «В "Правилах" об этом не сказано, там написано: "ежедневная прогулка продолжительностью один час"». — «Ты хочешь, чтобы тебя силой отнесли?» — «Но тогда вам и матрас тащить придется». (Это чтобы надзиратель за зэком матрас таскал? Да никогда в жизни!)

Стариков увели, дверь захлопнулась. Сижу. Минут через пять раздается мат и во дворике в парадной форме, весь в галунах и значках, появляется капитан, продолжая незамысловато материться (на пересылках и этапах от «блатняков» я слышал гораздо заковыристее!). Поднимаюсь с матраса и молча слушаю. Наконец фонтан иссякает. «А теперь, — как можно вежливее говорю я, — переведите, пожалуйста, то, что вы сказали, на русский язык, матерного я не понимаю». Капитан, дежурный по тюрьме, вдруг становится вежливее и начинает объяснять мне, что поскольку в этот день вытряхивают матрасы... «Но в "Правилах" об этом ничего не сказано», — парирую я. «Идите в камеру, положите матрас, а потом вас снова выведут на оставшееся время». «Хорошо», — я взваливаю матрас на плечо и делаю шаг к двери, только один Шаг. Останавливаюсь и говорю: «А вдруг вы меня обманете? (Я в этом твердо уверен!) Дайте слово советского офицера!» Дает: «Слово

 

офицера, вас выведут на положенное время». Делаю еще пару шагов и снова останавливаюсь: «Знаете, меня столько раз обманывали... Дайте слово коммуниста». Дает: «Слово коммуниста!»

Поднимаюсь по лестнице, капитан куда-то слинял, подхожу к двери камеры, которая уже распахнута. В открытую дверь забрасываю матрас: «Деды, положите его на место, а я пойду гулять». «Какое гулять? — удивляется добрый служака, дежуривший по этажу. — Заходите в камеру». — «Дежурный офицер дал мне слово советского офицера и коммуниста, что после того, как я отнесу матрас, меня снова выведут догуливать положенный мне час прогулки».

Глаза у старшины округляются, он берется за телефонную трубку. Разъяснив ситуацию, слушает ответ, и глаза его становятся квадратными: «Как, пошутил?..», — и, прикрыв трубку рукой, обращается ко мне: «Товарищ капитан говорит, что он пошутил...» — «Это честным словом офицера и коммуниста? Ничего себе шуточки!» Между тем старшина передает трубку одному из конвоиров. Выслушав, тот прерывает связь и обращается ко мне: «Пошли».

Мы двинулись вдоль коридора к выходу, по пути конвоир отпирает дверь туалета: «Кого-то ведут, пережди здесь». (По тюремным правилам заключенные не должны встречаться в коридорах: когда ведут кого-нибудь, надзиратели звенят ключами или цокают языком («как б...и», говорят «блатняки»). Услышав сигнал, встречный надзиратель заводит своего подконвойного куда-нибудь: в туалет, пустую камеру, караулку.)

Я вошел в туалет, дверь захлопнулась, щелкнул замок. «Вот и гуляй тут», — услышал я из-за двери. «Послушайте, сержант, — окликнул я его, — я объявляю голодовку, и расплачиваться придется вам. Капитан откажется от этого своего распоряжения точно так же, как отказался от своего честного слова коммуниста». Замок щелкнул, дверь открылась, и я вышел в коридор. «Отправляйтесь в камеру» (на «вы», что в тюрьме редкость). Час, положенный на прогулку, давно истек, я несколько развлекся и, посчитав, что дальше спорить бессмысленно, отправился «домой».

Прошло несколько дней, и меня вызвали к «воспитателю» (была там такая синекура). Хотя визиты к нему чаще всего кончались лишением чего-нибудь (права покупки в ларьке на положенную трешку, письма, бандероли, свидания), разговаривал с зэками «воспитатель» вежливо, обращался на «вы», предлагал сесть, угощал папиросой.

 

Так было и на этот раз. Я сел, закурил предложенную папиросу. «Скажите, зачем вы устроили этот балаган с прогулкой?» — «Я получил большое удовольствие. У нас ничего нет, у вас всё: замки, оружие, сила. Но мы не опускаемся до лжи, не хотим говорить — молчим. Капитану не хотелось со мной возиться, и он спокойно пустил в ход и «честное слово коммуниста» и не менее честное «слово советского офицера», вовсе не собираясь их выполнить. Мне было очень приятно убедиться в очередной раз, кто противостоит нам, политзаключенным, какова ваша мораль. Этот эпизод наглядно подтверждает нашу моральную правоту, мы не зря делали то, за что оказались здесь». — «Идите». Я вышел из кабинета.

Прошла еще неделя, и меня снова привели к «воспитателю». Когда я вошел в кабинет, не ожидая от этого визита ничего хорошего, он встал и, не предложив мне сесть, зачитал бумагу, которую держал в руках: «Довожу до вашего сведения, что за дискредитацию честного слова коммуниста и офицера капитану такому-то (фамилию я тут же забыл) на партийном собрании объявлен выговор». «Ну да!» — вырвалось у меня. «Можете идти».

Ничего не лишенный, я вернулся в камеру. Успели ли снять с капитана этот выговор, я так и не узнал. Надеюсь, что успели.

 

* * *

 

Кроме литовцев L. и М., у меня были и другие интересные соседи.

Один из них — Жора Г. из какого-то южного города, кажется, Краснодара. Мама его торговала сигаретами, отец куда-то исчез. Парень окончил восемь классов и ни дня не работал до армии. «Однажды устроился я на завод, походил по цеху и удрал через окошко, моя трудовая, наверное, до сих пор там лежит». Новой трудовой книжки он не заводил. Парень имел магнитофон, мотоцикл, водительские права и множество приводов в милицию. Когда Жору призвали в армию, он попал в ГДР, где его взял себе шофером замполит дивизии. «Я заносился больно, грубил даже офицерам, «батя» все покрывал». Потом замполит этот попал в госпиталь, и Жору перевели на танк, ребята «офицерского блюдолиза» встретили неласково, и он решил бежать «за бугор».

Утянул штатский костюм, повешенный сушиться, и поперся на Запад. По пути украл мотоцикл, очистил от медяков («больше там ничего не было») кассу маленькой булочной, так и ехал, пока у одной из бензоколонок не налетел на двух гэдээровских поли-

 

цейских, рассматривавших его фотографию. «Они вцепились в мой мотоцикл, но там уже не было бензина, свой же не заглушили, вот я на нем и укатил».

Потом все бросил и пошел сдаваться в какую-то советскую комендатуру. Его «батя» к этому времени вышел из госпиталя, и поэтому парня судили не за «измену Родине», а за самоволку, кражи и прочее. Дали «пятерик», до этапа держали в общей камере Потсдамской тюрьмы, специально отведенной для советских военнослужащих. Оттуда он и возглавил групповой побег.

«Подвело меня образование». Из камеры, где сидели будущие беглецы, была видна труба котельной. «А ведь она качается», — заявил Жора, ему не поверили. «В Америке и небоскребы качаются, даже почувствовать можно на верхних этажах». Опять не поверили. «Давай посмотрим!» Начали обсуждать план и перспективы побега. С перспективами все было ясно — «удерем в Америку и станем гангстерами». В те поры наша пресса немало потрудилась, чтобы втемяшить в голову гражданам, как хорошо живется на гнилом Западе этим самым гангстерам, да еще и ограбление века: чуть не эшелон с деньгами уперли в Англии.

Планы тоже выстроили. Те, кто решился бежать, загнали остальных на верхние нары. После того как надзиратель принес в камеру газету, все якобы улеглись спать. Около дверей поставили двоих, положив на их койки кукол. Через некоторое время надзиратель потребовал газету. Все «спят». Он потребовал еще раз, опять никто не встает. Тогда со словами «Больше вы газеты не получите» надзиратель вошел в камеру. Из-за двери двое бросились на него. Жора отобрал ключи, побежал искать выход и отпер входную дверь здания. «Когда я вернулся, увидел жуткое. Надзирателя пытались оглушить тумбочкой, та развалилась, и двое нападавших лупцевали надзирателя ножками тумбочки. По голове бить боялись, били по заднице, из ножек торчали гвозди, мент был весь в крови и верещал, как поросенок». Жора приказал запереть его в пустую камеру и повел беглецов по коридорам тюрьмы.

Выбравшись на свет Божий, один сразу же побежал в караулку сдаваться, остальные перелезли через забор и оказались опять-таки в зоне — надзорсостав жил тоже за колючкой и под охраной вышек. Поняв, что началась тревога, ребята кинулись кто куда. Жора спрятался в подвале. Через некоторое время он услышал разговор: «Спустимся? А фонарик есть?» — «Нет фонарика. Ты стой тут, а я спущусь, услышу шорох — стрелять буду». Кто-то начал спускаться. «От лестницы прямой коридорчик, — расска-

 

зывал Жора, — двери все на замках, я стою не дышу у противоположной стенки. Боюсь напугать: даст очередь, промахнуться некуда». Солдат уткнулся автоматом в Жорин живот. «Не стреляй, пожалуйста». Солдат отскочил назад: «Сам выйдешь? Подожди, я отойду и скажу, тогда выходи». Отловили, естественно, всех, избили, рассадили по камерам, и началось следствие. Надзиратели около каждой камеры устраивали театр: «Я говорил с прокурором, тот сказал, что этого (называлась фамилия сидящего в камере) точно расстреляют».

Для Жоры все кончилось двенадцатью годами, остальным дали поменьше. Обо всех этих приключениях Жора рассказывал с юмором. Во Владимирскую тюрьму он попал за скандал с начальником. Где-то в соседней камере сидел его подельник, отправленный во Владимир несколько раньше Жоры. Этого перевели из лагеря за подкоп под женский туалет для сотрудниц лагадминистрации — копал он, чтобы наблюдать женские прелести.

Когда на одном из московских прудов убили лебедя Борьку и «Литературка» печатала возмущенные письма читателей, Жорка возмущался: «Лебедя Борьку им жалко, а на человека Жорку плевать!»

Кроме него в это время со мною в камере сидел украинец Т. На дверях тюремного дворика он написал: «Смерть жидам и коммунистам». Жора к «жидам» тоже относился, мягко говоря, скептически. Поэтому, получив бандероль с шоколадом, я не отдал ее в общак, а только угостил соседей. Потом я об этом жалел — в камере тюремное братство выше личных амбиций, недаром слово «камрад» (категад) происходит от слова «камера».