- 383 -

Лето 78-го: бурное окончание

 

«Командировка» в Красноярск. Такси. — Презентация «Малой земли». —

Столешница с адресом Сахарова. — Дело Алика Гинзбурга. — Петров-Агатов. —

Сергей Мамин. — В дороге. — Калуга. — Знакомство с Сахаровым. —

«Демонстрация». — Меня пугают. — На заводе. — Опять провокации?

 

Но «покой нам только снится». На следующий день после возвращения в Лугу ко мне нагрянул Сергей: «У Сиротининых обыск, Вовку таскают на допросы». Я в отпуске, значит, мне и лететь в Красноярск. От ангины я еще не оправился, поэтому запасаюсь таблетками. Вместе с Сергеем наскребли деньги в один конец. В Питере покупаю билет на самолет и, чтобы убить время, отправляюсь на Пушкинскую. Меня кормят, пичкают какими-то лекарствами, Наталья Викторовна приносит деньги на обратную Дорогу: «Вашим друзьям деньги еще могут понадобиться». Ночью

 

- 384 -

садимся в Горьком — заправка горючим, всех пассажиров удаляют из самолета, на улице мелкий дождь и холоднющий ветер, Утром, совсем больной, выхожу в Красноярске. Светит солнышко, тепло.

Решаю не дожидаться автобуса и взять такси. На стоянке очередь, которой управляет диспетчер, поэтому ждать приходится не только пассажирам, но и таксистам. Один подходит ко мне и предлагает садиться. Я чувствую себя настолько плохо, что, махнув рукой на правило «не давай выбирать себя, выбирай сам», сажусь в машину, называю адрес и отключаюсь. Проснулся я уже в городе, машина едет вдоль многоэтажных домов, сворачивает, и вдруг я вижу какое-то большое здание за бетонной оградой с железными воротами. Перед ним — «воронки» и милицейские легковушки. Обругав себя за легкомыслие, прикидываю свою позицию при разговоре с гэбистами и «сурово» обращаюсь к водителю: «Это еще что такое?!» В ответ слышу: «Тюрьма. Я проскочил адрес, нужно развернуться». Машина снова выруливает на улицу и останавливается: нужная мне улица и номер дома. Расплачиваюсь, поднимаюсь на этаж, звоню. Дверь открывает Свечка (Света Сиротинина), в глубине квартиры Вовчик с кем-то разговаривает по телефону. С этой минуты я вдруг почувствовал себя совершенно здоровым. Оказалось, что звонила из Москвы Лара Богораз — там тоже уже знали про обыск и допросы. Каждый день Вовчик пешком, благо это было недалеко, отправлялся на допрос. Жена провожала его, у здания ГБ они прощались, и Света отправлялась на работу. В этот раз я прогулялся вместе с друзьями. Вечером мы снова собрались вместе. Гэбэшники уже знали о моем прибытии, Вовке они говорили о «звонках из Москвы и эмиссарах из Ленинграда».

У Сиротининых забрали много всяких бумаг, но ничего криминального не оказалось. На солженицынском «Архипелаге» Света просидела весь обыск. Что-то незаметно вынес из дома их сын Сергей.

Незадолго до обыска Вовка посетил книжный базар (книги тогда были дефицитом). Продажа книг служила приманкой для того, чтобы привлечь публику к важному идеологическому мероприятию — презентации (тогда этого слова еще не знали) книги Брежнева «Малая земля». Теперь, на одном из допросов, Вовка увидел на столе следователя несколько буклетов, посвященных этой «презентации». Сиротинин взял буклет со стола и открыл его — к обоюдному удивлению и допрашиваемого, и следовате-

 

- 385 -

ля, на развороте красовалась фотография Вовчика с какой-то книгой в руках! Разве фотограф знал, что его «моделью» интересуется ГБ?

У многих сиротининских друзей тоже проводились обыски. Но в итоге эта кампания кончилась более или менее благополучно: никого не арестовали. Все-таки в местной газете был помещен фельетон о Сиротинине, где перечислялись еврейские (или похожие на еврейские) фамилии, найденные гэбистами в Вовкиной записной книжке. Перечень кончался патетическим восклицанием: «И эти люди говорят от имени русской культуры!»

В самый разгар страстей сиротининский начальник Эдик Чамлик повысил ему оклад, за что и был уволен с работы. В те времена в Красноярске хорошему инженеру на работу было устроиться нетрудно. Найдя новое место, Эдик вскоре перетащил туда и Вовку.

Я думаю, что такое развитие событий объясняется не только везением потенциальных жертв, но и тем, что местная ГБ по каким-то причинам не стремилась к громким делам. Приятельнице Сиротининых Вере Евгеньевне Парфеновой, довольно резко говорившей со следователем, тот сказал: «В «Хронику» хотите попасть? Не выйдет, мы вас арестовывать не будем».

В Красноярске это была не последняя серия обысков и допросов, но, насколько я помню, до арестов дело не дошло.

При обыске у Веры Евгеньевны усмотрели на нижней стороне столешницы написанный карандашом адрес Андрея Дмитриевича Сахарова. Столешница была приобщена к куче вещей, подлежащих изъятию. Вера Евгеньевна спросила, что собираются делать с этой доской, и, получив ответ: «Обыск проводится по московскому делу (возможно, по делу, связанному с солженицынским Фондом помощи политзаключенным), в Москву и отправим», — взмолилась: «Не делайте, пожалуйста, этого, а то в Москве решат, что у нас тут все идиоты». Это восклицание было совершенно искренним: Вера Евгеньевна была страстной патриоткой родного города. Адрес был сфотографирован, а столешница оставлена.

 

* * *

 

После нескольких дней в Красноярске я вернулся в Лугу и сразу же вышел на работу, хотя у меня от отпуска оставалось еще три дня. С начальником цеха Светланой Васильевной Широко-

 

- 386 -

вой я договорился, что возьму эти дни, когда мне понадобится... Дело в том, что приближался суд над Аликом Гинзбургом, в третий раз арестованным еще в феврале прошлого года, и Арина просила меня дать на суде свидетельские показания. Время суда еще не было определено, и эти дни я оставил до «часа X». Я отработал, наверное, месяц и получил телеграмму, сообщавшую место (Калуга, а не Москва) и время суда над Аликом.

Аресту Гинзбурга предшествовала статья в «Литературке», подписанная бывшим заключенным Дубравлага Петровым-Агатовым. В статье говорилось, что Алик пропивает деньги солженицынского Фонда помощи политзаключенным. Этот тип появился в Явасе уже тогда, когда я был в Озерном, и мы не виделись ни разу, но от заключенных я слышал о нем. Петров-Агатов усиленно раздувал свою значимость, для чего возил повсюду даже папку с какими-то документами. Мне он заочно не понравился, окончательно же мнение о нем я составил в Коми, когда получил от него письмо, какое-то религиозно-сусальное и ханжеское. Я, естественно, не ответил. Уже после ссылки, во время моих поездок в Москву, я узнал, что Петров-Агатов вертится около Алика, и высказал Алику и окружающим свое мнение об этом человеке. Со мною согласилась только Люда Алексеева.

Получив телеграмму, я пошел к Светлане Васильевне и попросил оставшиеся от отпуска дни. «Не знаю, что и делать, — двое слесарей больны, Сергею Мамину я уже откладываю отпуск чуть не месяц. Пойдите к нему; если он согласится поработать еще несколько дней — можете быть свободным, а оставить цех без слесарей я не могу».

Сергей Мамин был — я уверен, что и остается — лучшим слесарем на заводе. Если бы такие, как он, составляли большинство рабочего класса, коммунизм уже был бы действительностью. Он не только все умел и понимал не хуже, чем все инженеры «Химика», вместе взятые, но и относился к предприятию как к своему. Будучи на больничном, едва став на ноги, Сергей появлялся на заводе и, если что-то не ладилось, снимал чистый пиджак, накидывал спецовку и брал в руки ключи. Сергей был избран в профком и там активно защищал интересы рабочих. В политику Сережа, однако, не лез и в разговорах на эту тему старался не участвовать.

Я пошел к Мамину. В ответ на мою просьбу он замахал руками: «Мне отпуск уже месяц откладывают. И не проси — жена

 

- 387 -

меня съест!» Тогда я решил идти ва-банк и рассказал Сергею, куда и зачем я собираюсь, добавив, что задержаться я могу и на большее время, «новый срок я, пожалуй, и не получу, а вот 15 суток — вполне возможно». Он нетерпеливо выслушал, повторил свое «не проси» и ушел. Итак, все срывалось — имея двух детей, я уже не мог рисковать остаться без работы, да еще со статьей «за прогул» в трудовой книжке. С Иринкой мы договорились, что уеду сразу же после работы, теперь я позвонил ей на завод: поездка срывается.

Не успел я положить трубку, как опять явился Мамин: «Мы тут обсудили с Люсей (женой) и решили, что ты можешь ехать». Я позвонил начальнику и тоже получил разрешение. Хотел было сообщить жене, но подумал, что успею позвонить с вокзала, и правильно сделал. Уже вернувшись в Лугу, я узнал, что сразу же после моего звонка жене на завод позвонили из КГБ, требуя не отпускать меня ни под каким предлогом. Им ответили, что разрешение я получил и уже покинул территорию завода.

 

* * *

 

В Ленинграде опять проблема — билетов на Москву нет. Пока, заняв очередь, я раздумываю, что делать, появляется парень (поездной электрик) и предлагает желающим поездку без билета: «Деньги — мне». Несколько человек собираются вокруг него. Я раздумываю — снять меня с поезда за безбилетный проезд проще простого, но все-таки решаю рискнуть и подхожу к электрику. От очереди отделяются еще три парня, и мы всей толпой шествуем к поезду. Там нас распихивают по вагонам, вместе со мной в купе для проводников оказываются и молодые парни. Уже в Калуге около здания суда я снова увидел эту троицу. Там они вместе с другими такими же терлись в толпе диссидентов, пытаясь вступать в разговоры. Беспрепятственно входили в здание суда, куда нас не пускали, а на конечном этапе изображали «негодующий советский народ». Вероятнее всего, курсанты училищ КГБ.

В вагон зашли контролеры, заглянули в проводницкое купе, посмотрели на нас, о чем-то поговорили с проводником и ушли. Почему мои попутчики не сняли меня с поезда, я не понимаю до сих пор. Судя по тому, что они ехали «зайцами», это для них была «производственная практика» по слежке: возможно, начальство просто не предусмотрело того, что в кассе не окажется билетов.

 

- 388 -

В Москве я позвонил Юре Шиху (Шихановичу)*, условился, что на обратном пути остановлюсь у него, осведомился о расписании электричек и отправился в Калугу. Мне повезло — моя электричка отходила по расписанию. В вагоне пассажиры возмущались, что некоторые предыдущие поезда были сняты. Чехарда с электричками продолжалась все дни, пока шел суд над Аликом.

 

* * *

 

В Калуге, узнав у прохожих, где находится горсуд, я отправился туда. На подходе мне откозырял человек в милицейской форме и потребовал предъявить документы. Изучив мой паспорт, он спросил, почему в нем нет штампа с места работы. В январе 1977 года в СССР происходила смена паспортов, на документах нового образца, отличавшихся от старых и по внешнему виду, штамп с места работы уже не ставился. «Вам-то это должно быть отлично известно», — сказал я «милиционеру» и спросил, на каком основании он носит форму другого ведомства. Тот снова откозырял, давая понять, что разговор окончен.

Около здания суда я увидел знакомые лица. Суд шел уже, кажется, второй день. Около здания собрались друзья Алика, было несколько иностранных корреспондентов. Зал был выбран маленький, и никого из приехавших в него не пустили, хотя процесс считался открытым. Мало того, придравшись к какому-то восклицанию, из зала удалили даже жену подсудимого, Арину. Никаких свидетелей защиты суд заслушивать не собирался. Арина подвела ко мне адвоката, и я высказал ему то, что собирался сказать на суде. Находившиеся рядом корреспонденты выставили диктофоны. Алика обвиняли в том, что фонд Солженицына только прикрывался гуманитарными целями, а на самом деле его средства использовались для антисоветской борьбы. Я припомнил разговор двухлетней давности. Тогда я спросил, как фонд относится к стукачам. Алик ответил: «Так же, как и к остальным политзэкам. Во-первых, неопровержимых свидетельств, что тот или иной человек «стучит», не бывает, во-вторых, даже если он и сту-

 


* Юрий Шиханович (р.1933) — математик. С конца 1960-х принимал активное участие в общественном движении; один из издателей «Хроники текущих событий». Дважды был арестован по обвинению в «антисоветской пропаганде»: в первый раз - в 1972 г. (признан невменяемым; освобожден из психиатрической больницы летом 1974 г.), вторично — в 1983 г. (приговорен к 5 годам лагерей и 5 годам ссылки; освобожден в 1987 г.). — Прим. ред.

- 389 -

кач, его дети в этом не виноваты». Потом эти мои слова, упомянув и мою фамилию, передали по «голосам».

Переночевал я в чьей-то машине. На следующий день я получил задание — смотреть, чтобы Витя Павленков не впутался в какой-нибудь скандал. Отец Виктора, преподаватель политэкономии, в 1969 году был арестован в Горьком за создание марксистского кружка и сравнительно недавно освободился. Виктор был хорошим 16-летним парнем, только очень горячим, и была опасность, что гэбисты спровоцируют его на драку.

Среди нас появились новые люди, кто-то сказал: «Приехал Андрей Дмитриевич», — и указал мне на него. В это время я увидел, что Витя Павленков, стоявший в некотором отдалении от нас за спиной Сахарова, разъяренно жестикулирует в группе переодетых курсантов. Я вдруг забыл имя своего подопечного и закричал: «Эй ты! Иди сюда». Каково же было мое смущение, когда на этот окрик ко мне подошел Андрей Дмитриевич. Я сказал, что действительно очень рад знакомству с ним, но таким образом подзывать его я и не собирался. Андрей Дмитриевич прервал мои путаные извинения. В этот и следующий день мы несколько раз беседовали. Андрей Дмитриевич, слышавший о нашем деле, стал убеждать меня, что революционный путь преобразования общества ни к чему хорошему не приведет.

К этому времени мы и сами стали сомневаться в фатальной неизбежности революции — пример Чехословакии говорил о том, что инициативу кардинальных реформ может взять на себя сама власть.

Поднимаясь по ступенькам, Андрей Дмитриевич вдруг остановился и принял какое-то лекарство. Увидев мой обеспокоенный взгляд, прижал палец к губам: «Тсс», — и глазами указал на Елену Георгиевну. Та, очевидно, знала ситуацию: «Нитроглицерин. Того гляди, обвинят в диверсии».

На третий день моего пребывания в Калуге зачитали приговор — восемь лет лишения свободы. Я успел издалека взглянуть на Алика, когда его сажали в «воронок». О том, чтобы передать приготовленные гвоздики, не могло быть и речи.

После зачтения приговора состоялась «народная» демонстрация, одобряющая приговор, «народа» было немногим больше, чем нас, очевидно, режиссеры боялись привлекать большую толпу. Кто на этот раз изображал народ, я не знаю. Но к нам примкнуло несколько калужан, в том числе пожилых.

 

- 390 -

«Народ» выкрикивал «патриотические» лозунги, приправленные матом. Некоторые орали: «Убирайтесь в Израиль!» Пикантность создавала мемориальная доска на здании суда: во дворе этого дома в 1918 году был расстрелян калужский ревком во главе с Гинзбургом. Инициалы того Гинзбурга я забыл.

В ответ на очередной выкрик о «предателях Родины» Елена Георгиевна подняла свое удостоверение ветерана Отечественной войны: «У кого есть, поднимите!» Над компанией диссидентов поднялось несколько книжек, свое удостоверение поднял и находившийся с нами пожилой калужанин. У тех не оказалось ни одного. (Надо отдать должное — между двумя группами, человек по сорок-пятьдесят, милиция удерживала некоторый коридор. Очевидно, на этот раз драка не входила в планы властей.)

Через некоторое время после того, как Алика увезли, все начали расходиться. Мы пошли к автобусу. В автобусе я разговаривал с кем-то из новых знакомых, стоя у самой двери. Около меня оказался один из гэбистов в штатском, все эти дни сновавший около здания суда. Он попытался заговорить со мной, но я не ответил. На первой же остановке мимо нас к выходу стала протискиваться молодая женщина. Гэбист, стоявший рядом, вдруг схватил ее за грудь. Я машинально отпустил стойку, за которую держался правой рукой, чтобы дать нахалу по морде, но вовремя сообразил и снова вцепился в стойку. Автобус остановился, женщина вышла. «Какие у нас в Калуге невоспитанные люди!» — прокомментировал ситуацию сам же гэбист.

В вечерней электричке на Москву было свободно. Мы уселись поближе друг к другу, и Андрей Дмитриевич включил приемник. Какой-то «голос» громко комментировал суд над Гинзбургом. На одной из остановок в вагон вошел полковник милиции. Постоял, послушал и, когда понял ситуацию, убрался от греха подальше.

На Киевском вокзале мы попрощались. Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна звали меня к себе, но я, понимая, насколько они устали, с большим сожалением отказался.

Когда Сахарова уже сослали в Горький, я написал ему письмо. Надеясь приучить цензуру, я, наподобие чеховского героя, начал с каких-то физических «гипотез» и даже назвал свою эпистолу «письмом к ученому соседу». Андрей Дмитриевич ответил. В следующем письме я продолжил начатое — и ответа уже не получил. Таким образом, вместо того чтобы перехитрить гэбистов, я перехитрил сам себя.

 

- 391 -

Спускаясь на эскалаторе станции метро «Белорусская», я вдруг ошутил за спиной запах перегара, повернул голову — двое знакомцев по Калуге стоят рядом. Спустились вниз вместе. Иду к вагону метро, они следуют за мной. В подошедший поезд я не сел — они тоже. Иду к противоположной платформе — они за мной. Возвращаюсь к своей платформе прямо-таки под конвоем. Вдруг из-за колонны выходит какой-то тип: «Что, не узнаешь? Помнишь, когда взрывали станцию метро? У тебя, наверно, и сейчас взрывчатка с собой?» Он профессионально начинает охлопывать мою одежду. (В начале 1977 года на одной из станций был взрыв. Власти сначала пытались обвинять диссидентов. Потом «нашли» и расстреляли трех армян, один из которых — бывший политзэк. Слово «нашли» я поставил в кавычки потому, что не уверен в виновности расстрелянных.)

Я отодвигаюсь от него и громко, чтобы привлечь чье-нибудь внимание, отвечаю: «Гражданин, вы пьяны. Я вас не трогаю, отстаньте от меня!» (от него тоже несет перегаром).

Оглядываюсь вокруг — хотя время и позднее, на перроне стоят люди и смотрят на нас. И вдруг я радостно соображаю, что гэбисты боятся граждан, а я могу, хоть и с малой долей вероятности, на них надеяться. «Это моя страна и мой народ, гэбэшники и сами чувствуют себя оккупантами». Не хочу утверждать, что я совсем не испугался, наверно, с испуга я и начал формулировать свои мысли столь торжественно.

«А цветочки откуда?» (У меня в руке гвоздики, которые я так и не передал Алику.) Тип, вынырнувший из-за колонны, протягивает мне горсть мелочи: «Продай!» Мне очень хочется ударить по руке снизу, чтобы мелочь раскатилась по перрону, впрочем, я понимаю, что именно этого от меня и ждут, и снова громко повторяю свое: «Вы пьяны. Не приставайте ко мне». Подходит поезд, и провокатор уезжает на нем. Я иду к эскалатору на подъем, гэбэшники сзади. Пока я «общался» с этим типом, их уже стало трое, третьего, молодого парня, в Калуге я не видел. Стал на ленту, один становится сзади, двое других едут рядом на параллельном эскалаторе. Наскучив ситуацией, обращаюсь к «конвою»: «Брать будете?» — «Нет». — «Мешать звонить?» — «Нет». Поднявшись, подошел к автомату и набрал номер Даниэля, описал ситуацию. Юлий предлагает ночевать у него, это существенно, так как от метро до квартиры Даниэля путь по людному

 

- 392 -

проспекту, до Шихановича же надо идти по каким-то переулкам вдоль глухих заборов. К тому же я еще плохо в этих переулках ориентируюсь. Тем не менее от приглашения я отказался: «Я уже обещал Шиху. И еще — если они подумают, что я испугался, будут пугать и дальше». С Юлием мы договорились о том, что я зайду к нему на следующий день, когда куплю билет в Ленинград. Я опять спускаюсь вниз: «Дорого я обхожусь государству, вам же платят!» — «Не дорого. Платят мало. Обходился бы дорого — давно убрали бы». Такие вот разговоры.

На «Динамо» я поднялся не к тому выходу. Стою и соображаю, куда идти, народа на улице уже почти нет. Поскольку следить они за мной собираются и дальше, делать секрета из адреса смысла не имеет. Я повернулся к «конвою»: «Как пройти по такому-то адресу?» — и получил подробные разъяснения, мне объясняют не только как пройти, но и как можно проехать. Я решил, что ждать транспорта в это время придется долго, и пошел пешком. Пока мы шагали по освещенной улице, я чувствовал себя сравнительно хорошо, затем начались пустые переулки, от дальнего фонаря тени сопровождающих удлинились, тени эти то опережают меня, то отстают. Когда я вошел в парадную, стало легче, позвонил — никого дома нет. Я вспомнил, что Юра дал мне телефон друзей, живших в том же подъезде, они собирались провести вместе вечер. Чтобы позвонить, надо выйти к автомату на улицу. Я понимаю, что если они дали мне зайти в парадную, то не помешают вернуться туда и после того, как я позвоню. Все понимаю, а выйти не могу. Я поднялся этажом выше и позвонил в дверь (время около часа ночи). С той стороны спросили, кто я, зачем звоню. Я ответил, что пришел в квартиру этажом ниже, хозяев не оказалось, а у меня что-то сердце барахлит и я хотел бы позвонить. Внутрь меня не пустили, спросили номер телефона и позвонили сами. Через некоторое время я услышал спускающийся лифт, и на площадке появился Юра. Мы поднялись к его друзьям, где я занимал публику, рассказывая свои впечатления и о Калуге, и о московской прогулке под охраной. Когда мы спустились к Юре, он подвел меня к окну — на улице, демонстративно перегородив проход к подъезду, стояла машина.

Некоторые москвичи, например Саша Подрабинек, месяцами испытывали такое давление, поэтому я чувствовал и сейчас чувствую себя несколько неловко, вспоминая свои тогдашние страхи.

Утром машины уже не было. Позавтракав, мы вышли втроем, Юре нужно было идти в библиотеку, Але (его жене) — на работу,

 

- 393 -

мне — на вокзал за билетами. Пошли к трамваю, чтобы проводить Алю. По пути нам было ехать всего одну остановку. Когда мы выходили, вышел и какой-то мужчина, садившийся вместе с нами. Юра обратил на это внимание, но тот куда-то исчез, и мы пошли к метро. Около станции мы попрощались. Но на эскалаторе Юра меня догнал: «Посмотри наверх», — несколько выше нас стоял тот же мужчина. Юра отправился на выход, а я сел в вагон. Мужчина зашел в другую дверь. Оборачиваюсь, рядом стоит молодой парень из вчерашних. Очевидно, это ученик, которого старший еще только натаскивает.

На московском вокзале «ученик» вышел вместе со мною и крутился возле меня, пока я выбирал кассу. Наконец я занял очередь, подождал, пока за мной окажется несколько человек, и вышел покурить на улицу, а парень поплелся за мной. На улице поменялась погода, пошел холодный дождь. Я в плаще, а он в рубашке с короткими рукавами, и ему явно холодно. Оцениваю ситуацию и подзываю парня к себе: «Хочешь домой? Достань мне билет на ближайший поезд. И мне хорошо, и у тебя рабочий день сразу же кончится». «Это дело», — парень нерешительно топчется на месте. «Иди, я не убегу». Парень ушел и через некоторое время вернулся с вестью, что билет будет. Я все-таки решил проверить свою очередь: «Не было еще случая, чтобы твое ведомство меня не пыталось обмануть». Народу в кассовом зале полно, и я никак не могу найти знакомого места, сзади слышу шипенье: «Девятая касса, девятая касса». Пошел туда — и увидел знакомые лица. Перед самым моим носом касса закрылась на обеденный перерыв. Через некоторое время ко мне подошел мужчина с девочкой на плече: «Пусти меня перед собой», и сует деньги. Я отправил его в комнату матери и ребенка, но он направился прямо к выходу (его путь я наблюдал, глядя на девочку, которая возвышалась над головами). Через некоторое время появился следующий проситель, схватил меня за руку, оттащил немного и зашептал, что ему нужен билет на Мурманск и он готов заплатить, если я поставлю его перед собою. Я вырвал руку и вернулся на место. Через какое-то время появился еще один проситель. Тут я громко обратился к очереди: «Вот тут гражданин просит пропустить его без очереди». Сопровождаемый руганью, удалился и этот. Наконец я взял билет и вышел из вокзала. «Ученик» подошел ко мне: «Скажи вагон и место». Я возмутился: «На подсказках выехать хочешь? Лучше скажи, почему ты мне не взял билет?» — «Не было начальника, а без него я взять не мог». Тогда его ответ мне

 

- 394 -

показался убедительным, и я показал ему свой билет (потом решил, что начальник еще раз пытался меня спровоцировать). В метро парень снова спросил меня: «Теперь на старое место?» — «Теперь следи сам, больше подсказывать не буду».

Я поехал к Юлию и чуть было не обманул КГБ, за разговорами мы опомнились в последнюю минуту, чтобы не опоздать на поезд. Юлик поймал такси. Всю дорогу до вокзала за нами впритык, так что хорошо видны были лица пассажиров, следовала машина. В вагоне я сразу же улегся на свое место (верхняя полка), успел пожать через открытое окно руку Юлию, и поезд тронулся. Напротив меня, на боковых полках, устроились двое из машины, следовавшей за нами по Москве. Внизу парень, который брал билет непосредственно передо мною (еще в очереди я обратил внимание на газету, которую тот читал: «Красная звезда»). Только поезд тронулся, как он толкнул меня: «Хозяин! Ты уже спишь? Слезай, в картишки поиграем». Но я отвернулся к стене. Ночью те двое, с боковых мест, и мой нижний сосед играли в карты, а на столе стояла початая бутылка водки.

 

* * *

 

В Ленинград поезд пришел в пять утра. Когда меня разбудил проводник, в вагоне было уже пусто. На перроне меня ждали Веня и Лида Иофе, которым я позвонил еще из Москвы от Юлия (опасаясь новых провокаций, я просил меня встретить, благо они жили недалеко от вокзала). Веня сказал, что у меня будет «охрана» до самого дома — к нам в гости собралась Люда Комм.

От лужского вокзала до Заклинья мы с Людой шли пешком. По дороге меня увидела моя приятельница по «Химику» Галя Кузьмина. Она работала на заводе библиотекарем и жила тоже в Заклинье. «А вот и Ронкин, который обманул КГБ», — и рассказала, как гэбисты звонили на завод сразу же после моего ухода.

В понедельник я явился на работу. Как и положено, сначала пошел к начальнику доложить о прибытии. В кабинете меня встретили вопросом: «Сколько дали?»: присутствовавшие явно сочувствовали Алику, которого никогда не видели. Потом Широкова сообщила, что меня вызывает Рахманова (начальник отдела кадров и одновременно секретарь парткома). «Да, кстати, вы же не написали заявления на эти дни, вот бумага». Вместо трех рабочих дней я «гулял» четыре, совсем забыл, что суббота «черная». Широкова это мне напомнила. Я написал заявление на четыре рабочих дня. «Каким днем? Даты не ставьте». Ши-

 

- 395 -

рокова мне его сразу же подписала и сунула в свою папку. А я отправился к Рахмановой.

Та встретила меня сурово: «Я парторг и должна знать, что делают работники нашего завода. Где вы были?» «Этим вы можете поинтересоваться у членов вашей партии», — и я направился к выходу. «Постойте, я вызвала вас как начальник отдела кадров». Я снова сел на стул. «Нам известно, где вы были эти дни! И я могу кому следует сообщить об этом!» — «Это уже нахальство: как будто не от «кого следует» вы и узнали о том, где я был!» Рахманова решила зайти с другой стороны: «У нас тут порвали портрет Ленина, я могу подумать на вас». — «Если можете думать — думайте». — «И могу сообщить об этом». — «Сообщайте». — «Не хватало только, чтобы наши рабочие выступали по «Голосу Америки»! За это расстрелять мало!» Я возразил, что парторгу завода гораздо менее прилично слушать «Голос Америки», чем беспартийному слесарю выступать по этому «Голосу». «Мы вас кормим, а вы!..» Я так же спокойно ответил, что не она меня кормит, а я ее кормлю, «без парторгов и кадровиков завод работать может, а вот без слесарей — нет». Собеседница начала грозить мне увольнением, на что я ответил, что совсем запутался: «Только что вы меня собирались расстрелять, теперь хотите уволить». Последнюю фразу я сказал уже в присутствии ее помощницы по кадрам, которая вошла в кабинет, — и тут Рахманова вдруг заявила: «Я вам ничем не угрожала, вот и свидетель есть».

Впоследствии я пересказал эту беседу в курилке цеха, и при появлении в цеху Рахмановой мои приятели начинали орать: «Ронкин! Прячься! Рахманиха с автоматом идет!»

 

* * *

 

На следующий день ко мне подошла работница техотдела: «Ронкин, тут приехал командировочный. Расскажи ему, как работает твой станок». Я было принялся объяснять устройство, но командировочный меня оборвал: «Станок я и сам знаю, мне ткань нужна» (для работы станка нужна была очень дефицитная специальная ткань). Я вынул из кармана маленькую полоску, достаточную для единичной заправки. «Этого мало». Я объяснил, что больше у меня нет, рулон хранится в кабинете начальника цеха, и предложил отправиться туда. В кабинете я представил Широковой командировочного и его просьбу. Широкова разрешила оторвать довольно большой кусок, и я, в присутствии начальства, вручил его просителю. Когда мы уже вышли за дверь, тот протя-

 

- 396 -

нул мне десятку — я пообещал спустить его с лестницы. Я спросил у работницы техотдела, почему порекомендовали для объяснений меня. А не более опытных слесарей. Она ответила: «Начальник сказал: отведи к Ронкину».

Поздно вечером, почти ночью, к нам в квартиру постучались. Пьяный голос спросил, не знаю ли я такого-то. «Опять начинается», — подумали мы с Иринкой и назвали адрес управдома, который жил этажом ниже. Судя по мату, раздавшемуся оттуда через минуту, пьяный голос не принадлежал сотруднику КГБ.

Я столь подробно описал все эти перипетии вовсе не для того, чтобы рассказать о работе КГБ. Я рассказываю о себе. Я совершенно уверен, что мужчина, приставший ко мне в московском метро, был провокатором. А гэбист, лапавший женщину в калужском автобусе? Может быть, он просто отдыхал после рабочего дня? Кто были люди, просившие меня пропустить их без очереди в кассу? Для провокации или ради контакта на будущее предлагал мне десятку «командировочный» на заводе — и следует ли это слово брать в кавычки? На эти вопросы у меня нет ответа. Читатель может только понять, как чувствовал себя я в то время.