- 419 -

Накануне (1985-1986)

 

Поход на Байкал. — Коровы — жертвы райкома. — Возвращение Сени Рогинского.

Знакомство с М.Я.Гефтером. — Чернобыль. — Опять попадаю в историю

 

Отпуск 1985-го года мы решили провести в походе по Прибайкалью. Заранее списались с Сиротиниными. План был такой: добраться до речки Куркулы, впадающей в Байкал, пешком подняться до ее истоков, перевалить хребет Черского и, спустившись в

 

- 420 -

бассейн Лены, отправиться назад по железной дороге. Кроме Иринки, Вовки и меня, в группе должны были идти Сиротинины и их красноярские друзья. В последний момент с нами решила идти Катя Шиханович. Сиротинины уже бывали на Куркуле дважды.

Вчетвером мы доехали до Красноярска, и оттуда уже полной группой отправились дальше. Не помню, на какой станции пересели на уже действовавший участок БАМа и оказались в Северо-байкальске. Потом на попутке доехали до села Байкальское. Теперь до устья Куркулы (километров сорок) нужно было добираться по Байкалу. Поселившись в ожидании попутного транспорта на пустовавшей барже, мы стали совершать небольшие экскурсии по окрестностям.

Во время одной из вылазок Сиротинин прыгал по самому краю обрыва, за ним увязался младший участник похода — наш Вовка. Я с детства боюсь высоты настолько, что если смотрю мультик, герой которого оказывается на краю пропасти, то испытываю очень неприятное чувство. Мы проходили около местного кладбища, и я сказал сыну: «Если хочешь показать храбрость, чем скакать, как коза, по-над обрывом, сходи-ка на кладбище один, оставь на могиле метку, а я потом проверю». Послав сына на кладбище, я вдруг подумал, что ребенка там может напугать какая-нибудь бродячая собака или заснувший алкаш, но идти на попятную уже не хотелось. Вовка отправился по тропе, ведущей на кладбище, но, к моей большой радости, был остановлен нашим «кэпом», Сиротининым. Вовке тогда было одиннадцать лет.

Мы почти договорились с местными ребятами, что они подбросят нас до Куркулы на моторке, и даже заплатили вперед. Мотор оказался неисправным, деньги парни пропили и явились на нашу баржу с мешком омуля. Мы ели легендарную рыбу и ждали. Наконец к причалу подошел пассажирский пароход, на котором мы и добрались до места.

Первые дни мы шли в сплошной дымке, так, что иногда не было видно солнца, — горели леса на другом берегу Байкала. Очень редко удавалось идти по тропе или по приличному лесу. Вдоль берега тянулись курумы (завалы из огромных камней), заросли кедрового стланика или лесные завалы. Хорошая компания, прекрасные виды вполне компенсировали эти неудобства. Где-то в середине пути мы обнаружили бумагу, прикрепленную к палке: по-русски и по-литовски сообщалось, что за пару лет до нас здесь проходила группа туристов из Литвы. Чем выше мы поднимались, тем более суровым становился пейзаж: если в первые дни

 

- 421 -

нам приходили ассоциации с китайской живописью в стиле «го-хуа», то теперь это была черно-белая графика с небольшим вкраплением серо-зеленого.

Наконец мы подошли к горному озерцу, откуда вытекала Куркула. Сиротинин, Виталий Крейндель и я двинулись на разведку, оставив женщин и детей (кроме Вовки, с нами был еще шестнадцатилетний сын Виталия) оборудовать лагерь. Мы хотели исследовать возможность перехода через хребет. На пути мы сели перекурить и невдалеке увидели пасущихся оленей: самец с огромными рогами и две важенки. Мы поднялись, и олени моментально исчезли.

В конце пути мы подошли к почти неприступному для нашей «инвалидной команды» хребту. Пейзаж стал абсолютно черно-белым: черные скалы, под ними черная вода озера и белый снежный язык, спускавшийся со скал в воду.

Утром мы хотели повести и остальных любоваться этой картиной, но начался ледяной дождь с ледяным же ветром, и мы отступили — быстро собрались и пошли вниз по течению Куркулы. Следующую ночь провели в промокающих палатках без огня — костер под этим дождем и ветром нам разжечь не удалось.

Вскоре, по счастью, мы вышли на Горячие Ключи (термические источники) недалеко от устья Куркулы. Искупались, поставили палатки и легли спать.

Разбужены мы были коровой. Через некоторое время к нашей стоянке подошли двое или трое ребят — местные охотоведы, от которых мы и узнали причину появления коровы в столь отдаленном от людей месте. Один из председателей колхоза, у которого не хватало пастухов, выпустил свой скот на вольную пастьбу, благо угодья его колхоза включали ущелье, окруженное крутыми скалами. Районное партийное начальство, узнав об удачном эксперименте, повелело и остальным председателям присоединиться к «почину». Условия для такого «хозяйства» были далеко не везде, но противоречить никто не решился. В результате огромное количество коров разбрелось по берегам Байкала, часть из них сожрали медведи, часть, списав на медведей, съело колхозное начальство.

На Горячих Ключах мы провели дня три. Потом на попутной моторке женщины и Вовка отправились в Байкальское (всех моторка взять не могла). Там они стали искать суденышко, чтобы вызволить нас. Мы уговорились, что подождем несколько дней, прежде чем отправляться в Байкальское пешком.

 

- 422 -

Девочкам удалось договориться с командой катера (почти корабля) «Вознесенский», обслуживавшего метеостанции вдоль Байкала. «Вознесенский» зашел за нами на Горячие Ключи, и мы пошли к Иркутску. На «Вознесенском» мы провели чуть больше трех суток. В первый день штормило, и нас здорово укачало, потом погода исправилась, мы оклемались и с удовольствием наблюдали прибрежные горы, поросшие тайгой. Иногда над крутым обрывом можно было видеть быка или корову — жертв райкомовского эксперимента. Суденышко не раз останавливалось — то команда отправлялась за дикой смородиной, то ловила рыбу или охотилась (однажды на охоту взяли и Вовку). Питались мы вместе с командой пойманной рыбой или подстреленными утками. В Иркутске мы сели на поезд.

 

* * *

 

Осенью, или уже зимой, я встретился с Сеней Рогинским, только что вышедшим из лагеря. До посадки (в 1981 году) Рогинский редактировал самиздатский альманах «Память», посвященный новейшей истории СССР. У КГБ не оказалось никаких доказательств, пригодных даже для советского суда, а раскрывать осведомителей им не хотелось, поэтому было сфабриковано уголовное дело — подделка документов. Сеня учился в заочной аспирантуре Саратовского университета, и для получения доступа к архивным материалам ему требовалось ходатайство его научного руководителя. Чтобы не ездить каждый раз в Саратов, он договаривался по телефону, а бланки заполнял сам (так делал не только Рогинский, о чем на суде и сказал его руководитель). Само ходатайство в юридическом смысле документом не являлось; тем не менее, Рогинского осудили на четыре года. Свой срок он отбывал в уголовном лагере, что немало тревожило нас — интеллигент, да еще и еврей среди уголовников. Сеня, однако, справился с ситуацией. Начальству не удалось натравить на него остальных зэков, у него там появились даже приятели.

Надо сказать, что совсем бесследно для Сени этот лагерь не прошел, — меня при встречах несколько раздражали жаргонные словечки и некая приблатненная интонация, не знаю, замечали ли это другие.

У Рогинского я познакомился с М.Я.Гефтером. Михаил Яковлевич оказался интересным собеседником, доброжелательным и умным человеком, наше знакомство и даже, рискну сказать, дружба продолжались до самой его смерти.

 

- 423 -

* * *

 

В начале мая 86-го года мы с Иринкой, взяв отгулы и присоединив их к праздникам и выходным, решили съездить в Вильнюс, посмотреть город и пообщаться с литовскими друзьями Смолкина, а оттуда — в Минск, навестить Мешковых. Ехали мы через Москву, где встречались с Сиротиниными. Там и узнали по телевидению о Чернобыле. Сообщение было кратким и не особенно тревожным. Вместе с Сиротиниными мы и отправились в Вильнюс и Минск. Власть, как и средства массовой информации, привычно вели себя так, как будто ничего особенного не случилось. Все понимали, что это катастрофа, но насколько она страшна, правительство предоставляло догадываться нам самим.

В Вильнюсе в женских консультациях уже предлагали беременным женщинам, оказавшимся на улице в определенное время, делать аборты. В Минске по-прежнему новости узнавали через знакомых. Детям не рекомендовалось играть в песке, копать землю. Такие сведения исходили от специалистов, занимавшихся проблемами радиации. Тем не менее, в школе, где учился сын Мешковых Илья, объявили субботник по очистке территории. Когда Илья отказался, кто-то из учителей пытался на него натравить класс.

На ленинградских вокзалах военные с дозиметрами проверяли пассажиров поездов, прошедших через зону аварии. Мы с Иринкой видели, как к двум вышедшим из поезда старшим офицерам подошел человек с дозиметром, и как изменились их лица после того, как дозиметрист им что-то сказал.

Вернувшись в Лугу, мы узнали о мобилизации людей для ликвидации чернобыльской аварии. Из нашего цеха взяли очень хорошего человека, рабочего Сашу Чистова, из других цехов тоже отправляли людей.

На въезде в Лугу устроили специальный пункт контроля и обмывки автотранспорта.

У всех чернобыльцев, знакомых мне, позже начали проявляться серьезные последствия радиации.

 

* * *

 

В августе я справил пятидесятилетие, а в октябре чуть было не окончил свою земную стезю.

Началось это приключение вот с чего. В нашем цеху работал некий Никитин, сын тогда уже ушедшего на пенсию начальника

 

- 424 -

лужской милиции. Работал он не ахти как, пьянствовал, но в те поры дефицит рабочей силы заставлял держать и не таких. Однажды в январский выходной день я вечером встречал Сергея Хахаева, возвращавшегося из Питера. На вокзале я увидел пьяного Никитина, продававшего шубу, а утром, придя на работу, узнал, что в соседнем цеху взломали шкафчик и украли шубу у одного рабочего. Я сразу же рассказал про вчерашнюю встречу. Никитин, опасаясь внесудебной расправы, во всем сознался. Пострадавший оказался парторгом этого цеха. Парторгом его сделали не случайно, в этом я убедился, присутствуя при его беседе с Рассказовым — почему-то дело о шубе вел он. Рассказов спрашивал у пострадавшего, согласен ли тот, чтобы коллектив взял на поруки вора, или дело передавать следственным органам. «Как вы решите, Николай Николаевич». — «Да ведь шуба-то не моя, а твоя, тебе и решать!» И снова пострадавший твердит: «Как вы скажете». Я уже упоминал о том, как Рассказов относился к любому начальству, — вора взяли на поруки, и он немедленно уволился с завода.

С той поры прошло более полугода, и я уже совсем забыл про эту историю. Однажды после вечерней смены я курил на остановке, ожидая автобуса. В это позднее время, кроме меня, там никого не было. Я увидел, что по шоссе идут трое молодых парней. Вдруг они растянулись по ширине шоссе, повернули и направились ко мне. По тому, как они шли, я понял, что ничего хорошего ждать не приходится, ощупал карманы: никакой железины, хоть бы отвертка. Один из парней попросил закурить и, когда я ответил, что курева больше нет, ударил меня в лицо, я попытался ухватить его за горло, но меня сбили с ног и стали избивать.

Дело было в четверг, а очнулся я в понедельник в больнице. Рядом сидела испуганная Иринка. Я помнил драку, помнил, как меня грузили в «скорую», но сколько прошло времени и почему жена такая печальная, понять не мог. «Я же тебя предупреждал еще до свадьбы, что со мною не соскучишься, но на этот раз я сам не напрашивался» (про историю с шубой я и не вспомнил). Иринка рассказала мне, как она, не дождавшись меня в четверг, уже оделась, чтобы идти на завод, но позвонил милиционер. Первой ее мыслью было, есть ли в доме Самиздат, но милиционер сказал про меня. В больницу бежать он Иринке отсоветовал, все равно ночью не пустят. Утром врач ее еще больше напугал: у меня затек глаз, и жена спросила, буду ли я видеть. «Не о глазах речь идет, остался бы жив». Может быть, все это жена сообщила мне потом. Тогда она мне сказала, что в воскресенье приезжала Маринка и

 

- 425 -

я даже разговаривал с нею. Я с трудом припомнил, что такое действительно было.

Через три недели в полдвенадцатого ночи ко мне явился человек, представившийся сотрудником УВД и отказавшийся назвать свою фамилию. Я, тем не менее, рассказал ему о происшествии. Он задал мне несколько вопросов, из которых я понял, что подозревают меня то ли в симуляции, то ли в том, что я сам на кого-то напал. На мой запрос в УВД относительно ночного посетителя я ответа не получил.

В больнице я отлежал месяц, потом неделю был на больничном дома. Ко мне приходили коллеги по работе. Один из них сказал: «Хулиганов не нашли, вот ежели бы избили Гребнева (тогдашний секретарь горкома), то нашли бы обязательно». Я согласился: «Конечно, нашли бы; может быть, и не тех, кто бил, но нашли бы».

Еще месяц я провел в областной больнице в Питере. Из окон этой больницы были видны прогулочные дворики Крестов. Я уже чувствовал себя неплохо и откликался на просьбы медсестер о помощи. Дело в том, что один из лифтов там в это время не работал, а оставшийся останавливался не на этажах, а между ними. Больных к этому лифту нужно было поднимать, а после лифта опускать на пол-этажа на каталке. Однажды сестрица попросила меня доставить в палату больного после операции. В лифте, кроме него, и нас находился старик лифтер. Заходя в кабину, он толкнул каталку так, что больной застонал, в ответ на замечание сестры снова толкнул, уже явно специально. Я разозлился: «Еще раз толкнешь — заработаю пятнадцать суток, но ты по морде получишь». Когда мы вышли из лифта, медсестра мне сказала: «Он работал в Крестах надзирателем, теперь на пенсии».

Как только я оказался в больнице, Иринка начала получать отовсюду письма. Спрашивали о состоянии, предлагали лекарства. Из Ленинграда ко мне приезжали друзья. И среди диссидентов, и на работе многие были уверены, что это происки ГБ. Я в это не верил. Генеральным секретарем уже был Горбачев, его заявление об общечеловеческих ценностях уже прозвучало. Не помню, кто высказал гипотезу о том, что это избиение может быть антигорбачевской провокацией КГБ. «Если это действительно так, — ответил я, — то тем более нельзя придавать этому случаю политический характер».

Только года через два я узнал от одной из работниц, что пьяный Никитин хвастал, как он мне отомстил.