Фитиль-доходяга

 

Смутно помню, нас везли в открытой полуторатонке, ледяной ветер резал лицо. Минут через пятнадцать-двадцать мы очутились перед воротами, над которыми было написано, что труд в СССР есть дело доблести, славы и геройства.

Перво-наперво была жаркая баня, горячая вода. Я начал сразу пить ее, и чувство блаженства охватывало меня по мере того, как горячей водой наполнялся мой заледеневший желудок. А затем, с трудно передаваемым чувством, я растянулся на железной койке, да еще на соломенном матраце, покрытом пусть сероватой, но простыней. Под голову мне положили набитую соломой подушку, сверху — одеяло из рядна. В палате относительно тепло, гудит отапливаемая гудроном печка. Я лежу вытянувшись, чистый, ощущая полную

 

невесомость. Все думы, рефлексии, воспоминания куда-то исчезают, и хочется лишь одного: спать, спать, спать...

Утро. Еще темно. Три пятнадцатисвечевые лампочки тускло освещают черные проемы маленьких окон. Длинный барак уставлен железными койками по три рядом. Стол, несколько табуреток. В углу параша.

Появляется санитар с подносом. На нем - пайки хлеба по 550 грамм. Он кладет их на край кровати в ноги больным. Увидев половинку черного кирпича, я вдруг ощущаю совершенно зверский голод. Это чувство в вагоне давно притупилось, а тут будто кто-то силится растерзать мои внутренности.

Хлеб я съедаю моментально, не ожидая, когда принесут чай. Сосед мой, укутанный с головой в одеяло, между тем пока еще не шевелится.

- Эй, - толкаю я его в бок, - вставай, хлеб принесли... Никакого внимания. Я сдергиваю с его головы одеяло. На меня, или, вернее,, куда-то мимо смотрят остекленевшие глаза. Черная впадина раскрытого рта и заострившийся нос... Итак, мой сосед отмучился. Он мертв, а в ногах у него продолжает лежать теперь уже ненужная ему пайка. В голове молниеносно проносится: "Кто наследник этого покойника? Конечно, я, его сосед. Возможно, меня завтра ждет та же участь. Сомнения прочь, эта пайка - подарок судьбы!"

К тому времени, когда появляется санитар, от полбуханки не остается и следа. Разливая чай, он наконец обращает внимание на мертвеца:

- Где хлеб? - спрашивает он меня.

- Он съел его и после этого умер...

- Врешь!

- Век свободы не видать, - вспомнил я одну из любимых присказок камышинского блатаря и еще провел себе указательным пальцем по горлу, что означало: готов дать отрезать себе голову, если вру.

- Смотри, пожалуйста: фитиль, доходяга, а блатного из себя корчит, - усмехается санитар, но не продолжает этот очевидно бесполезный разговор.

Из него я уяснил, кто я есть. Немного позже я узнал: "фитиль", "доходяга" — это самое дно лагерного общества, презренный пария, всеми и отовсюду гонимый. В подобную

 

касту неприкасаемых чаще всего попадали интеллигенты, непривычные к физическому труду, не получавшие посылок и не имевшие какой-либо, пользующейся в лагере спросом, профессии, например, повара, парикмахера, портного, сапожника. Кроме того, они особенно трагично переживали свою арестантскую участь и быстро опускались. Из рабочих бригад и бараков их выгоняли, что означало сесть на пайку в 200 грамм хлеба. В результате организм слабел, ничему уже не мог сопротивляться, и наступало полное истощение. Доходяги вылизывали чужие миски, лазали по помойкам. Их обкрадывали, били. Это была полная, сначала духовная, а затем и физическая деградация, обычно кончавшаяся смертью.

В подобном незавидном положении оказался и я после четырех месяцев следствия, тюрьмы, этапа. Пребывание в стационаре на какое-то время, конечно, продлевало жизнь, но обычно ненадолго.

Ежедневный утренний обход возглавляла начальница санчасти Орской ИТК ,№ 3 Купрович — дама, ткнувшая меня на станции фетровым валенком. Ее сопровождали двое врачей и статист санчасти. Последние были заключенными. Про себя я отметил, что у врачей отнюдь не был вид умирающих с голоду, а упитанная физиономия статиста дышала здоровьем.

На обходе можно было услышать классическое: "Ну-с, как мы себя чувствуем?.." Обмен репликами, украшенными латинской медицинской терминологией и т. д. Но все это было чистейшей формальностью. Кроме стетоскопа и градусника врачи практически не располагали ничем. Что касается болезней, то картина рисовалась совершенно однозначной. В стационаре лежали больные пеллагрой, то есть живые скелеты. Мягкие ткани, какой-либо жировой слой полностью отсутствовали. Руки и ноги представляли собой кости, обтянутые кожей. Разумеется, при этом ресурсы сердца, печени, почек оказывались совершенно исчерпанными, а когда отказывал еще и желудок, то начинался так называемый авитаминозный понос. Лагерные эскулапы располагали в последнем случае лишь одним методом лечения: больному давали соляную кислоту, которую рекомендовалось заесть черным сухариком. Но остановить понос чаще всего уже оказывалось невозможным, и человек умирал.

Помочь, конечно, могло питание — свежие овощи, бе-

 

лый хлеб, масло, яйца. Но предположить, что подобными фантастическими продуктами кто-нибудь станет кормить заключенных, мог только сумасшедший. Да мы ни о чем таком и не мечтали. Для нас добавка в виде черпака баланды и то была большим счастьем. Вокруг баланды вертелись все мои мысли. Я задавался вопросом: интересно, кто все-таки придумал баланду? Откуда, например, берутся плавающие в ней зеленые помидоры? Ведь им не дали дозреть на прекрасных цветущих полях колхозов и совхозов, сорвали, сунули в бочки и выдерживали там до тех пор, пока они не сгнили. Мне казалось, что подобное возможно лишь в сказочной стране дураков, где абсурд стал формой существования.

Присматриваясь к быту лагерной больницы, я все более убеждался в том, что это лишь промежуточная станция на пути туда, где несть ни слез, ни воздыханий. Надо было как-то повернуть стрелку в другую сторону, но как?

Помог его величество случай.

Однажды начальница санчасти, войдя в палату, спросила:

- Скажите, у кого из вас хороший почерк?

Не размышляя ни секунды, я выпалил:

- Гражданин начальник, в свое время мне пришлось пройти полуторагодичные курсы каллиграфии. Владею различными шрифтами, особенно удается "рондо".

Разумеется, все это было чистейший блеф. Начальница с удивлением воззрилась на меня:

- Статья?

- Что - статья? - не понял я.

- Господи, какой непонятливый. Я спрашиваю, за что вас осудили?

- Меня судили по статье 58-10, часть 2...

- Срок?

- Семь лет и три года поражения в правах.

- Вы что же, контрреволюционер?

- Таковым себя не считаю. К тому же, гражданин начальник, к почерку статья, какая бы она ни была, никакого отношения не имеет.

- Да, действительно, - сказала задумчиво властительница стационара и вышла в сопровождении врачей, один из которых дружески подмигнул мне.

 

Ни другой день она снова возникла перед моей койкой.

- Лейтенант, вы назначаетесь вторым статистом санчасти. Сейчас вам принесут вашу одежду. Явитесь в канцелярию и приступайте к работе.

Три месяца - февраль, март, апрель 1943 года я просидел в канцелярии санчасти Орской ИТК № 3. Мне пришлось переписывать каллиграфическим почерком (уж я старался, как мог) списки больных и умерших на всех восьми лагпунктах - участках, как их здесь называли.

Первый участок обслуживал Орский никелькомбинат, второй — номерные военные заводы, на третьем участке находился стационар, куда я попал, а также штаб и командование всей колонии, четвертый считался штрафным и располагался сравнительно далеко от города, в поселке Аккермановка. Заключенные работали там на никелевом руднике. С пятого и шестого участков работяги ходили "вкалывать" на Орскую ТЭЦ, две трубы которой густо дымили день и ночь. Седьмой участок обслуживал мясокомбинат. Там, говорят, текли молочные реки в кисельных берегах. Попасть на седьмой участок было мечтой каждого заключенного. Восьмой участок поставлял рабочую силу для новых строек. Наконец, еще имелся, хотя и не входящий в номенклатуру, но реально вполне существующий, девятый участок. Он находился в двух-трех километрах от так называемого соцгородка, по дороге на Ново-Троицк. Здесь умерших заключенных закапывали в землю. Могил практически не было, после захоронения почву сглаживали и из земли торчали только палки с бирками, на которых обозначались какие-то цифры.

Теперь это печальное место, наверное, давно застроено и прах погребенных смешался с неласковой уральской землей. Но ныне живущие здесь должны знать и помнить, что они ходят по костям десятков тысяч людей, некогда пригнанных в Орск и нашедших здесь мученическую кончину.

Свидетельствую - в феврале, марте, апреле 1943 года в Орской ИТК № 3, в которой находилось примерно семь-восемь тысяч заключенных, ежемесячно умирало от трехсот до четырехсот человек. Каждое утро я вручал начальнице санчасти списки "экзитировавших" с указанием фамилии, имени, отчества, года рождения, статьи, срока и обычного диагноза: "Пеллагра с авитаминозным поносом", или реже -

 

"ТБЦ пульмонум". Начальница Купрович произносила сокрушенно что-то вроде "Ах, ах, ах" и ставила свою закорючку: "Ку, ку, ку..." После этого санитар и старший статист, тот самый мордастый парень, шли в барак или к телеге, на которой привезли мертвяков, и тащили их к погребу, нашему своеобразному моргу. Вниз вели двенадцать-пятнадцать ступенек, но никто туда и не думал спускаться. Ребята брали труп за руки и ноги, раскачивали его, и он "ласточкой" летел вниз. Примерно раз в неделю появлялись вохровцы и забирали все, что накопилось в погребе, за зону. Но предварительно каждому мертвецу, как говорится, на прощание прокалывали штыком живот или грудную клетку.

Что касается меня, то я теперь получал 700 грамм хлеба, и миска баланды, съедаемая мной, была немного полнее той, что получали больные в стационаре. Но все это было каплей в море. Смерть, правда, несколько отступилась, однако голод продолжал меня терзать.

Несмотря на "теплое местечко", я не завоевал себе авторитета у сильных мира сего - поварихи, хлебореза, ибо оставался фитилем, доходягой. Действительно, я ходил, пошатываясь от слабости, еле передвигая тонкие как спички ноги, болтавшиеся в старых, пудовой, как мне казалось, тяжести кирзовых сапогах и во всех отношениях представлял собой жалкую фигуру.

Кроме того, я, несомненно, был в канцелярии "персоной нон грата". Одно мое пребывание здесь мешало "мордастому" в его махинациях с хлебом умерших. Оказалось, он шел на продажу за зону. Две пайки, то есть килограмм хлеба, стоили "на воле" триста рублей. Вокруг подобного, весьма прибыльного дела кормились сестра-хозяйка, хлеборез, нарядчик-вольнохожденец. Все они были "бытовиками", сидевшими за растрату, халатность, спекуляцию и т. д. Цепочка, очевидно, шла и к лагерному начальству. Теперь что-либо подобное назвали бы "срастанием теневой экономики с командно-административной системой". В такой цепочке я, естественно, являлся лишним звеном, а мой нелепый вид просто мозолил всем глаза. Не знаю, что уж "мордастый" и его компания наговорили Купрович, но однажды она вызвала Меня в свой кабинет.

 

- Лейтенант, с вашей статьей я, к сожалению, не могу вас больше держать на секретной работе. К тому же вы окрепли, и пора вам по-настоящему начать искупать свою вину перед Родиной... Впрочем, вы каллиграф и, наверное, так же хорошо рисуете, как и пишете?

- Да, мне приходилось заниматься живописью, — скромно заверил я начальницу.

- Ну, вот и прекрасно! Вы сейчас поедете по спецнаряду в качестве художника на восьмой участок. Желаю успеха.

Я вышел обескураженный. Легко сказать, художник... "Остап Бендер проклятый!" - ругал я себя. Кроме заголовков стенгазет, иногда довольно удачных дружеских шаржей на своих друзей (правда, доставлявших больше удовольствия мне, чем им) и еще военно-морских кораблей я никогда больше ничего не рисовал.

С другой стороны, я ехал как-никак "по спецнаряду". Это звучало лучше, чем если бы меня просто сунули в какую-нибудь производственную бригаду. У работяг, как я убедился на многочисленных примерах, был только один путь - на девятый участок. Нет, уж лучше я пока побуду художником, а там — что Бог даст...