- 28 -

ИСТОРИЯ ОДНОЙ КОММУНАЛЬНОЙ КВАРТИРЫ

Был ли еще один, сколь трагичный, столь и курьезный случай, о котором хочется рассказать, ибо он как нельзя лучше свидетельствует о "справедливости" чекистов. Гнуснейшие фальшивки фабриковались их "чистыми" руками в огромном количестве. Последователи обер-чекиста Феликса Дзержинского, чей грозный монумент возвышается сегодня на площади, названной в его честь, неподалеку от грозной Лубянки, все делали по заветам и с "чистой совестью".

С особым удовольствием мы, зэки, подмечали, как при обработке человеческого материала эти роботы в мундирах, бездушные и порою безмозглые попадали впросак. Это, правда, нимало не смущало их, и они с твердокаменными лицами болванов, с навсегда задушенной совестью подлецов (тлела ли она в них когда-нибудь, совесть?) и тупым самодовольством продолжали "заниматься делом" — то есть, хватать, пытать и судить ни в чем не повинных людей.

Трудно понять - сами ли лубянские роботы до сих пор не дают себе труда вдумываться в суть фабрикуемых "обвинений" или им раз и навсегда заказано думать?

Ясно одно: их не интересовала ни истина, ни мало-мальски достоверная версия "обвинения", цель была одна: в указанный начальством срок "разработать" то или иное дело... Главное - уложиться в назначенное время, начать и закончить дело: личные качества каждого лубянского робота находились в прямой пропорциональной зависимости от его умения вовремя выжать нужные показания. "Хороший чекист, — невесело шутили заключен-

 

- 29 -

ные, - сумеет выжать нужные показания даже из телеграфного столба". Мол, стоишь, гудишь, несешь на себе провода - стало быть, имеешь связь с внешним миром. Признавайся! Шпионаж - налицо.

Следует заметить, что почти все следователи были без специального юридического образования, более точно — малограмотны - во всем, кроме "бдительности", на которую их и натаскивали.

Подбирались кадры из "чистокровных" комсомольцев, в личных делах которых не могло быть ни сучка, ни задоринки. Ведь не каждый по своим анкетным и биографическим данным удостаивался чести служить в "органах". Надо ли говорить, что честь эта была весьма и весьма сомнительной? Удостаивались ее в основном сынки старых чекистов (яблоко от яблони недалеко падает!) и, продолжая традицию отцов, с гордостью называли себя "дзержинцами", "менжинцами", но потом замолчали: "ягодовцами" или "ежовцами" себя не называли, а уж от "берийцев" или "аббакумовцев" и совсем старались отмежеваться.

Ковались эти кадры кузнечным способом: отобрав из числа комсомольцев наиболее "стойких", т. е. наиболее ортодоксальных и послушных, их "подогревали" и даже "накаляли до красна" беседами об обострении классовой борьбы, хотя классы и были давно ликвидированы. Им, этим "стойким" внушали, что "чуждые элементы поднимают голову" и до хрипоты кричали о бдительности.

Будущие кадровики проходили трехмесячные курсы по подготовке в следователи, всасывали в себя как губка влагу, человеконенавистнические идеи Вышинского... В их деревянные головы вдалбливали, что обвинитель имеет право предъявить любое обвинение, и не обязан его доказать. А доказывать, "что он не верблюд", то есть, свою невиновность, - это уж дело самого обвиняемого. А дело "органов" поставить подследственного в такие условия, чтобы он никак не мог вывернуться...

Таким образом, бездушные, раз и навсегда запрограммированные на ненависть роботы расправлялись с сотнями и сотнями тысяч невинных, плодили вдов и сирот в неизмеримо большем числе, чем сумела это сделать война, пытали в своих казематах бессчетное количество жертв, добивались осуждения их на длительные сроки заключения, требовали расстрела невинных — в

 

- 30 -

своих закрытых тайных судилищах. Разумеется, все это вменялось им в заслугу, давало легкое продвижение по "служебной лестнице", повышение в чинах, увеличение окладов... И, надо сказать, "работодатели" не скупились — ничто не оплачивалось так щедро чудовищной машиной уничтожения, как "работа" ее зловещих подручных.

В этой главе я хочу передать рассказ одного из заключенных, с которым мне пришлось долгие годы вместе сидеть в этой преисподней. То, о чем пойдет речь, памятно мне особенно, к тому же я должен исполнить данное мною обещание.

... Звали его Иван Трофимович Евдокимов. Он жил в Москве, на Красной Пресне, занимал две комнаты в коммунальной квартире, в которой, кроме него, еще жили старушка с больной дочерью, старой девой,— в одной комнате, и бывший чекист, а потом участковый надзиратель краснопресненского райотдела милиции с сыном и женой — в другой.

Жили эти три семьи мирно: занимали друг у друга деньги до получки, хозяйки одалживали друг другу посуду, словом - жили как добрые соседи.

Иван Трофимович был техником по ремонту холодильных установок и проработал долгие годы на одном из московских городских холодильников.

Жизнь была трудная. Товаров, а в особенности — продуктов, не хватало, в магазинах ничего не было, все приходилось доставать "по блату" у знакомых продавцов (если таковые были) из-под прилавка. Словом — картина знакомая и по сей день сохранившаяся.

На базаре все было дорого, вернее — втридорога, а зарплата неизменно мизерная. Месячной зарплаты едва-едва хватало, чтобы прожить неделю при самой жесткой экономии. Каждый, как мог, ухитрялся. На заводах, на фабриках рабочие крали изготовляемую там продукцию; на колбасной фабрике - воровали колбасу, на молочном заводе - молочные продукты, на табачной фабрике — папиросы, на трикотажной - ткань и прочее.

Иван Трофимович обслуживал холодильные установки во многих магазинах и мог доставать товары, которых в продаже не было, и то, что он доставал, он частично выделял соседям, за что все осыпали его благодарностями, а пуще всех — сосед-милиционер.

 

- 31 -

Осенью 1941 года пришло извещение, что Алексей "пал смертью храбрых, защищая Родину".

Иван Трофимович и сын Гриша скрывали от матери ужасное известие. По утрам она подолгу напрасно поджидала почтальона. Онa плакала непрерывно, даже по ночам, то и дело называла имена сыновей:

Лешенька... Леничка... живы ли? Небось, тяжко вам без мамки? Перед самым рождеством почтальон подал ей треугольное письмо. В нем сообщалось, что Леня ранен и лежит в эвакогоспитале в Кирове. Было и еще два письма: он выздоравливает... Он выздоровел и снова направляется на фронт... Больше писем не было. Варвара Николаевна (так звали жену Евдокимова) без конца плакала и говорила о сыновьях. Иван Трофимович и Гриша, стараясь ободрить ее, все сваливали на нерегулярную работу почты... Но вот получили второе извещение - теперь уже о гибели Леонида. Однако отец и единственный уцелевший сын и на этот раз ничего не сказали матери. Из жалости, из невозможности вонзить нож в исстрадавшееся сердце.

Кончилась война. Отгремели марши. Оставшиеся в живых возвращались домой, а Алексей и Леонид не вернулись...

Пришлось в конце концов рассказать матери правду. Кто был бы в состоянии передать ее горе? Недаром в старинной песне поется: "Всю глубину материнской печали можно ль пером описать?". Но человек создан так, что со всяким горем свыкается.

Свыклась понемногу и Варвара Николаевна. И только стала угрюмой, молчаливой и рассеянной.

Шли годы. Последний сын ее — Гриша повзрослел, возмужал. Но для нее, для матери, продолжал оставаться ребенком. Всю глубину материнской ласки перенесла она на единственного сына, на Гришу. Но вот и Гриши возле нее не стало — женился. Жизнь есть жизнь. И остались старики одни век коротать, доживать: дед да баба...

Как я говорил уже, в одной из комнат коммунальной квартиры проживала старая женщина с больной, тихопомешанной дочерью. Муж ее (старой Антониды Васильевны) осенью 1941 года был убит под Москвой и похоронен на станции Солнечно-

 

- 32 -

горск, в братской могиле, над которой установлен был шит с именами павших.

Антонида Васильевна получала нищенскую пенсию на дочь, а сама, отработав день на фабрике "Красная роза" (она была ткачихой), шла по чужим квартирам стирать белье, мыть полы и выполнять всякие другие черные работы — иначе им с дочерью было бы не прокормиться.

В четвертой комнате - напомню - жил участковый милиционер с женой и сыном. Часто по вечерам они с Евдокимовым играли в шашки и проигравшему (смеху ради) наклеивали лоскуток бумаги или ленточку, а иной раз - на лбу проводили метку химическим карандашом: смотря по уговору.

Надо сказать, когда началась война, оба жильца четвертой комнаты (отец и сын Сыромятниковы) на фронт не пошли, хоть и были оба призывного возраста. Отец получил бронь как работник милиции, а Сыромятников-сын был комсомольским активистом и даже секретарем комсомольской организации. Его назначили в безопасную противовоздушную (ПВО), где он формировал отряды из мальчишек, девчонок, женщин, которые следили за соблюдением светомаскировки, дежурили на крышах и глядели, чтоб во время воздушной тревоги все спускались в бомбоубежище. Так молодой Сыромятников — тоже Леонид провел всю войну. Кухня в этой квартире была, вполне понятно, тоже коммунальная - одна на трех хозяек. У каждой хозяйки был свой угол с кухонной утварью, столик с примусом и горкой продуктов — для приготовления пищи. Кухня была в два метра шириной и три длиной, но выручали два окна — на подоконниках в зимнее время держали скудные запасы скоропортящихся продуктов. Все три хозяйки сходились на кухне всегда одновременно, и двигаться по ней можно было только бочком.

Что и говорить — русский человек, да и вообще человек - все и всегда вынесет...

Варвара Николаевна приходила на кухню вроде бы для того, чтобы стряпать, а вместо этого принималась плакать. Ее кухонный столик бывал чаще всего вымыт не водой, а слезами. Часами просиживала она там, уронив голову на руки и плача неслышно. И только иногда принималась в голос рыдать, вспоминая сыновей.

Сперва милиционерша успокаивала ее. Но как-то раз, в горестном бездумии, Варвара Николаевна попрекнула милиционершу,

 

- 33 -

что ее, дескать, сын всю войну проиграл с детьми в солдатики и жив, цел и невредим, а ее, Варвары Николаевны, сыновья сложили головы. После этих слов между Варварой Николаевной и милиционершой пробежала "черная кошка": отношения испортились. И хотя ни криков, ни брани на кухне не было, но и жизни не стало тоже. Положение усугублялось тем, что, по странной прихоти случая, сына милиционера также звали Леня, и всякий раз, когда мать произносила его имя, Варвара Николаевна вздрагивала, а однажды у нее выпала из рук кастрюля и она обварила себе ногу.

Дни шли. Как-то раз на кухню, где в ту минуту были три женщины, вошел сын милиционера.

- Ле-енечка! - кинулась к нему мать.

Сын был пунцовый с мороза, сияющий, улыбающийся, счастливый, а главное — в новой шинели с голубыми петлицами и при лейтенантских погонах с голубой окантовкой! Мать кинулась его поздравлять, целовать, повисла у него на шее. Антонида Васильевна также поздравила сына соседки, хотя и сдержанно. Одна только Варвара Николаевна молча взглянула на него, повернулась и пошла в комнату. Оттуда послышалось рыдание... Праздник был подпорчен. После этого эпизода обе женщины перестали разговаривать и даже обмениваться приветствиями.

Если одной из этих враждующих сторон требовалось что-нибудь, то делалось это через третье лицо — Антониду Васильевну, которая исполняла просьбы той и другой стороны в равной мере бесстрастно — лишь покачивала головой и пожимала плечами.

Милицейский сын Леня (и сам уже — голубенький лейтенант) стал приводить домой девушку - тоже в шинели, с погонами лейтенанта медицинской службы. Женственного, вернее, девичьего в ней было мало. Но такой и должна быть жена сотрудника органов! Всегда подтянутой, и всего лучше, если еще и при погонах. На гимнастерке девушки Лени броско били в глаза награды: орден "Славы" и несколько медалей. А на отвороте левого нагрудного кармана - гвардейский значок.

Вскоре объявили и о женитьбе. На вечеринке, в комнате у милиционерши, собралось более двух десятков гостей. Разумеется, Евдокимовых не пригласили, хоть и заняли у них стулья и посуду, у Антониды Васильевны одолжили большое блюдо, ко-

 

- 34 -

торое к утру оказалось разбитым на куски. Обещали ей откупить другое — равноценное. Принесли через несколько дней, но уж не такое. Антонида Васильевна выразила недовольство: взяли у нее, мол, старинное кузнецовское блюдо, а возвращают какое-то советское г..!

Недаром говорят — у бабы язык долог. Вот и дождалась своего Антонида Васильевна. Спустя несколько дней после неосторожно сказанных слов нагрянули к ней с обыском. Что можно найти в комнате у старухи, живущей в полном уединении с больной дочерью? Может, у мужа было что, - так тот пал "смертью храбрых, защищая Родину", похоронен в братской могиле... Однако перерыли весь жалкий скарб Антониды Васильевны, разумеется, ничего не нашли, но посреди ночи увели ее, неведомо куда. Умалишенная дочь осталась на произвол судьбы. Сама она делать ничего не умела. На кухню ее не пускали — боялись, как бы не наделала пожар... Одна Варвара Николаевна иногда навещала ее и приносила ей что-нибудь. Какое-то время она жила этими подачками, но вот как-то приехала санитарная машина и увезла дочь Антониды Васильевны в психиатрическую больницу. На дверь комнаты навесили большую сургучную печать.

Около месяца висела эта картонка с печатью райисполкома, а затем была сорвана: лейтенанту Лене выдали ордер на эту комнату, и он поселился в ней.

Как-то возмущенная Варвара Николаевна спросила у Сыромятниковых:

— Где же будет жить Антонида Васильевна, когда вернется? Милиционерша отрезала:

— Не вернется. Ленечка все узнал о ней. Она совершила преступление перед советской властью и осуждена на десять лет.

Теперь в более просторной коммунальной квартире на Красной Пресне в освободившейся от Антониды Васильевны и ее дочери комнате жил милицейский сын — голубенький Леня с беременной женой.

С появлением лейтенантского ребенка появилась в доме и мать лейтенантши. Приехала она из какой-то подмосковной деревни. Сперва была тихая, услужливая, даже заискивала как-то пepед всегда угрюмой, суровой Варварой Николаевной. Но очень скоро все переменилось. Лейтенантская теща, почуяв, откуда ветер дует, начала задавать тон. И уж в который раз она рассказывала о боевых заслугах своей Ниночки! В разных вариантах она по-

 

- 35 -

вторяла, что ее Ниночка оказалась мужественней всех! Да, несмотря на осколок, она вернулась на фронт, за что и получила высочайшую награду... Иной раз лейтенантская теща договаривалась до того, что только благодаря Ниночке и удалось победить немцев и спасти мир от гитлеровского нашествия.

Об Антониде Васильевне она говорила все самое грязное и клеветническое, хоть и ни разу в жизни ее не видела. Ей было "точно известно", что Антонида Васильевна "осуждена правильно, она замаскированный враг народа, но наши славные чекисты ее разоблачили и обезвредили".

Откуда успела эта кумушка из глуши набраться таких советских маршеобразных и лживых слов?

Целыми днями милиционерша и лейтенантская теща сидели на кухне и чесали языки. Обе они пытались втянуть в разговор и Варвару Николаевну, но та замыкалась, отбивалась от них, как от мух — дескать, у нее и своего горя много.

Осень, как положено, приносит с собой кучу житейских забот.

Надо как-то заготовить на зиму топливо. Надо достать картошку, надо заквасить капусту. И еще многое другое. Ведь квартира обогревалась печным отоплением, ведь зарплата была нищенская и надо было как-то успеть, обернуться, заготовить на зиму, чтобы сэкономить.

Иван Трофимович после работы ездил в подмосковные колхозы, но там положение с продуктами было еще более бедственным, чем в Москве: колхозники из ближайших деревень сами ездили в Москву за хлебом.

Однажды Иван Трофимович отпросился на работе, поехал в близлежащий район, обошел три деревни - но ни в колхозах, ни у колхозников, кроме полутора десятков яиц, купить ничего нe смог. Вернулся он домой поздно, усталый, утомленный, озлобленный.

В полночь его разбудил стук в дверь. Открыв дверь Иван Трофимович увидел перед собой людей в шинелях. Ивану Трофимовичу предъявили ордер на право производства обыска и ареста. Понятые были подготовлены заранее - смотрительница дома и сосед по квартире - он же участковый милиционер Сыромятников. Обыск затянулся до рассвета.

У Ивана Трофимовича было много книг по техническим вопросам, по холодильному делу. Все эти книжки просматривались с

 

- 36 -

великой тщательностью. Закончив обыск, Ивану Трофимовичу предложили одеться. Прощаясь, Иван Трофимович обнял жену:

— Не волнуйся, Варя... Это какое-то недоразумение, скоро я вернусь...

Видимо он и сам не верил своим словам, потому что голос его звучал как-то похоронно.

Варвара Николаевна все время, пока продолжался обыск, держалась за сердце. Гриши не было. Он жил у своей жены где-то в Замоскворечье. Утром, разбитая арестом мужа, Варвара Николаевна поплелась к сыну. Не застав его дома, пошла на работу искать. Нашла...

...Отпрашиваясь у начальства, Гриша солгал, что отец тяжело заболел... Можно ли корить его за то, что не сказал он правду о случившемся?!

Варвара Николаевна и Гриша обошли все "учреждения", искали отца, но все усилия оказались безрезультатными. На Лубянке спросили:

— Когда его арестовали?

Узнав, что только этой ночью, буркнули:

— Сведения о нем поступят через неделю или через две.

Гриша отвез мать домой, затем поехал к жене на работу - не говорить же о происшедшем по телефону, и в те времена было хорошо известно, что телефоны прослушиваются.

Когда Гриша с женой приехал к матери, они застали ее в полубеспамятсгве на диване.

К вечеру женщине стало совсем плохо. Гриша вызвал карету скорой помощи. Варваре Николаевне с опозданием сделали уколы. В полночь снова пришлось вызвать скорую помощь, Варвару Николаевну увезли, а к утру она скончалась.

Палатная няня рассказала Татьяне, жене Гриши, что перед смертью Варвара Николаевна говорила какие-то отрывистые непонятные слова и без конца повторяла: "Леша... Леня..." Выкликала она также и Гришу... просила помогать отцу. С последним вздохом она произнесла имя мужа.

Татьяна объяснила палатной няне значение последних слов Варвары Николаевны, и обе они заплакали.

А вскоре все из квартиры Евдокимовых перенесли в сарай домоуправления (откуда Гриша все позже забрал), а в их опустевших комнатах поселилась мать лейтенантши.

 

- 37 -

Перед тем, как Ивана Трофимовича этапировали в лагерь, ему разрешили свидание с сыном. Узнав о скоропостижной смерти жены Иван Трофимович сказал:

- Значит, со всеми расправились. Один ты остался... Верно, очередь еще не дошла...

Он упал по одну сторону перегородки, затянутой сеткой, как в зверинце, а сын плакал по другую сторону.

...У Ивана Трофимовича сегодня два мрачных юбилея: сто дней, как его арестовали и двадцать пять суток карцеров.

Уже сто суток, как его бьют, истязают, изнуряют голодом и лишают сна, унижают и оскорбляют. Напрасно он убеждает своих мучителей, что к политике он не имел никакого отношения, что считался хорошим специалистом по ремонту холодильных установок, что в годы войны погибли два его сына на фронтах Отечественной войны. Напрасны были все слова.

Страдая от язвы двенадцатиперстной кишки, он не мог есть баланду из вонючей кислой капусты, которой там кормили. Врачи и следователь знали о его состоянии, но за все время не разрешили ни одной передачи. Сын Ивана Трофимовича регулярно приходил в дни приема, но у него передач не принимали и не объясняли причину отказа. Самому же Евдокимову твердили: "Признаешься, получишь передачу и даже не одну, а сколько захочешь".

Доведенный бесчеловечными пытками до крайности, Иван Трофимович готов был подписать самому себе смертный приговор, только бы избавиться от мук и пыток, которым его подвергали человекообразные существа, называющие себя коммунистами.

На одном из допросов, доведенный до отчаяния, он плюнул в лицо своему мучителю и, не в силах больше сдерживаться, закричал: "Убей меня, сволочь, фашист, убей меня. Немецкие фашисты убили моих сыновей, а ты убей меня, сволочь, убей..."

Иван Трофимович помнит, что получил сильный удар по голове, от которого у него потемнело в глазах. Что дальше было — не помнит. Очнулся он в тюремной больнице. Очень болела нижняя часть лица. Головная боль не утихала ни на секунду. Сколько он находился в больнице, Иван Трофимович не знал. Он потерял представление о времени. Ни дней недели, ни чисел месяца он уже вообще не различал. Думать было почти невозможно, мысли разбредались, бессвязные, прерывистые.

В какое-то утро Иван Трофимович проснувшись, почувствовал, что ему немного полегчало. Головная боль утихла, только побали-

 

- 38 -

вало правое ухо, однако не так резко, как раньше. Он лежал и обдумывал, каким способом покончить с собой, чтобы смерть была скорая и легкая. Ничего путного придумать не мог. Тогда он решил обмануть следствие.

На допросе он заявил, что пусть его расстреляют, но шпионом он никогда не был и такой грех на себя не возьмет. То, в чем он считает себя виновным, он готов признать, но в чем неповинен - смерть примет, но не признает и не подпишет. У следователя в глазах появился блеск:

— А в чем же ты признаешь себя виновным?

— То недоброе, что делал на работе, в холодильнике — раскрою душу и сам опишу, а чего не было, ни за что не признаю.

Следователь тут же дал ему стопку бумаги и свою авторучку, усадил его за стол поудобнее, а сам уселся против него. Но Иван Трофимович ни к чему не притронулся.

— Ну, чего же ты не пишешь? - Евдокимов уткнулся взглядом в стол и молчал. — Ну, что молчишь? Почему не пишешь, - начал нервничать следователь.

— Все расскажу. Все напишу, — сказал Иван Трофимович, глядя прямо в глаза следователю и замолчал.

— Ну, так пиши, а не можешь, я напишу.

— Я и сам напишу. Сам грамотный. Все напишу, если дадите свиданку с сыном.

Свидание продолжалось двадцать минут и, очевидно, решив, что железо надо ковать, пока горячо, сразу же после свидания повели на допрос.

Это был первый допрос в дневное время. Ивану Трофимовичу предложили курить и хвалили за то, что, наконец, поумнел. Заверяли его, что давно бы дело было закончено и он уже был бы в лагере, на свежем воздухе, среди других заключенных, а не в тюремной камере. Его усадили за стол, дали бумагу и Евдокимов принялся "изливать душу".

Следователям того времени ставили в заслугу, если они добивались от своих жертв "добровольного" признания, особенно, если жертва собственноручно описывала свои "преступления".

Итак, Иван Трофимович своей рукой изложил на бумаге, что на протяжении ряда лет он занимался систематической вредительской деятельностью, что он использовал аммиачное оборудование городского холодильника (аммиачные компрессоры) и завышал процент аммиака, отравлял продукты, хранившиеся в камерах

 

- 39 -

холодильника, стремясь вызвать массовые заболевания среди населения. Он также "признал", что нарушал режим охлаждения скоропортящихся продуктов, завышал температуру в камерах. Иван Трофимович указал в нескольких местах своего "признания" что менял температуру, что именно этот метод был им придуман для злоумышленного вредительства. Подобными действиями он стремился озлобить и без того озлобленное население и ускорить свержение советской власти.

Последнее признание особенно нравилось его палачу-следователю.

Когда "фантастический роман" был написан и скреплен подписью самого автора, появились обер-палачи. Прочитав то, что сочинил Евдокимов, они в основном остались довольны, но не преминули дать "деловые" указания и потребовать, чтобы Иван Трофимович добавил: все это он делал по указанию агента иностранной разведки, с которым якобы был связан.

Иван Трофимович запротестовал и заявил, что ни с кем не был связан и действовал по собственной инициативе, что он не может указать ни на одно лицо, так как он таковых не знает, а выдумывать не будет. То, что было в действительности, он рассказал, а чего не было, говорить не будет.

Евдокимов заметил, что этот спор убедил чекистов в правдоподобности его "сочинения" и был этим доволен, но в покое его не оставили. Уже когда все написанное Евдокимовым находилось в папке следователя, начались новые угрозы: Ивану Трофимовичу внушали, что, если он сказал "А", то должен сказать и "Б", в противном случае к нему будут применены санкции более суровые, чем применялись до сих пор.

Иван Трофимович долго упорствовал, но, наконец, согласился на компромиссную сделку: он напишет то, что требуется от него, но укажет, что связь с "агентом иностранной разведки" основывалась на том, что агент приходил к нему, Евдокимову, сам он никогда не искал его и не знал, где найти.

Когда и дополнительное "сочинение" было написано, палачи начали проявлять заботу о своей жертве: Евдокимова снова положили в тюремную больницу, где залечивали синяки и инфильтраты от побоев, наложили гипс на сломанную носовую перегородку, массировали поврежденную нижнюю челюсть и отлично кормили: молоко, яйца, каши и даже котлеты.

 

- 40 -

Тюремный "врач" ежедневно представлял сводки или бюллетени о состоянии его здоровья, а тем временем оформлялось "грандиозное дело "махрового вредителя, связанного с иностранной разведкой". Такие дела с личным признанием самого "преступника" передавали в Трибунал.

Вскоре Ивану Трофимовичу сообщили, что "дело" закончено. Ему дали подписать протокол об окончании "следствия" и указали номер статьи 206.

Отныне он считался принадлежностью Трибунала Московского военного округа.

Ему также сообщили, что "совершенное им преступление предусмотрено статьями 58 пункт 6 и 58 пункт 7 Уголовного Кодекса РСФСР. Ему вручили копию "обвинительного заключения", из которого он узнал, что обвиняется в шпионаже в пользу иностранной разведки и в экономической контрреволюции, во вредительстве с целью подрыва советской власти.

В этом же "обвинительном заключении" было сказано, что "следствием установлено и неопровержимо доказано, что евдокимов был связан с иностранной разведкой и по ее указанию в течение ряда лет занимался тайным вредительством, что, будучи уличен неоспоримыми доказательствами, вину свою признал полностью".

Через две недели Евдокимова вызвали в Трибунал. Перед тем, как закупорить в "черном вороне", его напутствовали, наставляли, предупреждали и запугивали, чтобы не вздумал отказаться от своих показаний, а также не заикался о том, что происходило на допросах. Его повезли в закрытом "черном вороне", на наружных боковых стенках которого с угла на угол было написано метровыми буквами "Р Ы Б А". Сопровождал его усиленный конвой. как страшного преступника, замахнувшегося на твердыню советской власти.

Долго пришлось Ивану Трофимовичу ждать в подвальной клетушке здания Трибунала. Наконец, он предстал перед грозным судилищем: председательствующий полковник юстиции, заседатели, подполковник и майор юстиции, секретарь — капитан. Над судейским столом портрет в полный рост и натуральную величину Великого кормчего. Отца народов, корифея всех наук, генералиссимуса, трижды героя, великого из великих, мудрейшего из мудрейших. Председательствующий объявил состав суда и спросил, нет ли у подсудимого отвода этому составу.

 

- 41 -

Иван Трофимович улыбнулся и отрицательно покачал головой.

— Суду не понятно, чему вы улыбаетесь? Что вам показалось смешным?

— Просто подумал, — спокойно ответил Иван Трофимович, — не все ли равно, кто меня приговорит или осудит, вы или кто-нибудь другой?

Начался формальный опрос анкетных данных, после чего Ивану Трофимовичу разъяснили, что он может отвечать и не ответь на вопросы суда, защищаться как находит нужным, говорить правду и неправду, но Трибунал рекомендует ему говорить только правду. Есть ли у него ходатайство? Да, есть ходатайство. Он просил истребовать инструкцию Наркомторга и указал ее номер. Этой инструкцией, объяснил Евдокимов, он сможет доказать, что вина его меньше, и это может иметь влияние на определение емy меры наказания. По крайней мере, он сможет убедить Трибунал, что не заслужил суровой кары. Председательствующий удовлетворил его ходатайство и послал за инструкцией.

Посовещавшись, суд отложил слушание дела до 14 часов того же дня.

После обеда Иван Трофимович снова предстал перед Трибуналом. Евдокимову было объявлено, что нужная ему инструкция судом получена.

Ему дали взглянуть, та ли инструкция. Он подтвердил.

Началось судебное следствие с вопроса: признает ли он себя виновным?

— Нет, не признаю, — громко ответил Евдокимов.

— На предварительном следствии вы признали себя виновным и собственноручно изложили свои показания. Верно ли это?

— Да, верно, — подтвердил Иван Трофимович.

— Почему же вы на судебном заседании отказываетесь от своих показаний?

Евдокимов сказал, что свои показания не меняет, а наоборот, подтверждает и не только словесно, но и документально.

— Как? — не понял председательствующий. — У вас есть документальные доказательства?

— Да, - сказал Евдокимов, - они у вас на столе. Истребованная вами инструкция является важнейшим доказательством моей невиновности. - И он попросил прочесть показания, написанные его рукой на предварительном следствии- Прочли.

 

- 42 -

— А теперь прошу зачитать инструкцию Наркомторга, утвержденную Наркомом торговли СССР А.И.Микояном.

Оказалось, что "вредительские действия" Ивана Трофимовича в точности соответствовали инструкции Наркомторга.

— Я прошу Трибунал об одном: если в моих действиях будет усмотрено вредительство или преступление, привлечь как соучастников автора этой инструкции и министра торговли, утвердившего ее.

Члены Трибунала, наклонясь к председательствующему, внимательно перечитывали собственноручные показания Евдокимова, сравнивая их с инструкцией. Они многозначительно глядели друг на друга. Чувствовалось полное замешательство. Опомнясь, председательствующий почти закричал:

— Зачем же вы разыгрывали эту комедию?

— То, что вам кажется комедией, для меня было страшной трагедией, такой трагедией, какую еще ни один писатель мира не написал, да и придумать не смог бы то, что я пережил в действительности.                                              

Он рассказал Трибуналу, как его избивали на допросах, сколько суток морили без сна, как ему выбили челюсть, били по голове, требуя признать себя шпионом, а потом вредителем, на что oн согласился, чтобы таким путем предстать перед Трибуналом, а не перед Особым совещанием. Он надеялся и теперь видит, что не ошибся: Трибунал разберется справедливо, ведь он, Евдокимов, 28 лет честно и безупречно работал на холодильнике. У него нет высшего образования, но он свое дело знает не хуже любого инженера. Он сражался за Россию с кайзером. Он кавалер 3-х степеней креста святого Георгия, который теперь обменивают на орден "Славы". Мальчишкой он сражался в рядах Красной гвардии за власть советов с Деникиным и Врангелем и награжден боевым клинком. Он трижды ранен и контужен. Два его сына пали смертью храбрых в боях с немецкими фашистами. Кому же он может продавать свою страну как шпион? Мог ли бы он вредить и отравлять свой народ?

— А ведь все это ставили мне в вину, - продолжал Евдокимов, — из меня хотели сделать шпиона - не получилось. Я претерпел муки ада, которые не претерпевает ни один грешник в преисподней, но не мог взять на себя позора быть расстрелянным как шпион. Я не испытывал ужасов гестапо, но думаю, что никакой махровый гестаповец не мог бы поступить со мной ху-

 

- 43 -

же, чем поступил со мной палач... простите, иначе его назвать нельзя... в форме советского офицера, на Лубянке. За что? Кому и зачем это нужно? — Голос Евдокимова дрогнул.

Председательствующий пытался его успокоить. Однако вскоре Евдокимов овладел собой, рукавом вытер слезы на лице и снова заговорил:

- Прошу простить меня за слабость. Оказывается, гораздо легче переносить ужасы, чем о них вспоминать и рассказывать. Если по совести найдете меня виновным, - судите беспощадно.

Председательствующий и оба заместителя тупо смотрели в папку "дела" и не сразу заговорили после того, как замолчал Иван Трофимович. Было непонятно: то ли в них заговорила совесть, то ли они обдумывали, как выйти из столь затруднительного положения, в котором оказался Трибунал, без риска навлечь на самих себя гнев тех, перед кем "суд и правда — все молчи".

Наконец председательствующий оторвал взор от папки, пошептался с заседателями, те кивнули головами, очевидно, в знак согласия с ним, и председательствующий спросил:

- Имеете ли еще что-нибудь сказать Трибуналу?

Иван Трофимович пожал плечами и в свою очередь спросил:

- Разве картина не полная? По-моему, инструкция Наркомторга в полной мере осветила бездну, куда повергли меня, невинного человека. Туда приводят советских людей, а уводят "шпионов", "вредителей" и других "врагов". Я прожил более 30 лет при советской власти. Я москвич и часто проходил по Лубянке. Я видел входящих и выходящих оттуда людей в форме советских офицеров, но никогда подумать бы не мог, что они истязатели, мучители, просто и кратко говоря — заплечных дел мастера.

— Есть ли у вас заявления или ходатайства по существу дела? — прервал его председательствующий.

— Есть одна единственная просьба.

— Излагайте.

— Я прошу Трибунал не возвращать меня на Лубянку. Любой приговор: расстрел, повешение, четвертование я буду считать приемлемым для себя, если не буду возвращен в тот дом кошмара, в тот страшный арсенал пыток.

— Трибунал удаляется на совещание, — объявил председательствующий.

Они ушли. В зале остался секретарь Трибунала, старший лейтенант и Иван Трофимович. К моменту начала заседания всех четы-

 

- 44 -

рех солдат-конвоиров из зала вывели, а охранять оставили одного старшего лейтенанта. Капитан - секретарь Трибунала принялся курить. Уловив, очевидно. жадный взгляд арестанта, он подошел к старшему лейтенанту, что-то спросил и, как видно, получив согласие, протянул портсигар. Евдокимов поблагодарил его и взял папиросу. Потом секретарь еще несколько раз давал ему закурить, так как совещание длилось долго.

Офицеры заговорили о вчерашнем футболе. Старший лейтенант критиковал несносную игру команды "Спартак" и всячески восхвалял "Динамо". Потом заговорили о суде над полицаями в Калинине. Евдокимов сидел молча и думал: полицаи не большие преступники, не большие чем те, которые сидят в кабинетах на Лубянке и называются не полицаями, а следователями. Его думы были прерваны. Начался суд. Ивану Трофимовичу сообщили, что дело направлено на доследование.

Куда же меня теперь? почти выкрикнул он. Вы поступаете в распоряжение конвоя, — сказал полковник и все трое поспешно вернулись обратно в совещательную комнату. Евдокимов понимал, что конвой, конечно, доставит его на Лубянку. От одной этой мысли стыла кровь в жилах. Он был объят ужасом. "Если бы мне был вынесен смертный приговор, это бы меня потрясло не больше, чем то, что я должен вернуться в лубянский ад". Но делать было нечего.

К Евдокимову подошел капитан и сказал, что дело значительно облегчилось и что он должен успокоиться. Офицер дал ему еще папиросу, затем вызвал солдат.

Когда Иван Трофимович прощался с капитаном, ему показалось, что как будто бы тот подмигнул.

Евдокимова снова усадили в "черный ворон", и он очутился на Лубянке, в своей камере.

Пару дней спустя его вызвал другой следователь и объявил, что арестованный обвиняется по ст.58-10 УК РСФСР (антисоветская агитация). Он спросил: признает ли себя Евдокимов виновным? Будет ли давать откровенные показания или намерен запираться и "крутить шарики".

— Значит, сказал Иван Трофимович, — шпион из меня не получился, вредитель не вышел, теперь — антисоветский агитатор? А если и это не выйдет, тогда кем же я окажусь" У вас здесь я вижу, как в унинермаге, любую статью даете — на выбор.

 

- 45 -

— Ну, уж на сей раз будь спокоен, свою десятку получишь, как нз пушки.

Он так же, как и предыдущие, орал, грозил загнать туда, где Макар телят не пас, стучал кулаком по столу, обзывал "вражиной", но руки не прикладывал. Без рукоприкладства велись допросы сейчас и по ночам.

- Как-то днем,— говорил Евдокимов,— меня вызвали в кабинет следователя, и я увидел там свою соседку по квартире. Милиционерша взглянула на меня и сразу опустила голову. Это была так называемая "очная ставка". Следователь спросил ее: подтверждает ли она прежние показания, она не сразу ответила, но когда он напомнил ей об ответственности за ложные показания, она сквозь зубы процедила:

- Да, подтверждаю.

И когда ей был задан вопрос, высказывал ли Евдокимов недовольство советской властью и в чем оно выражалось, она сказала:

- Иван Трофимович говорил, что зарплата маленькая и жить очень трудно. Он еще говорил, что его отец один работал и кормил семью из восьми человек, а теперь они трое работают и едва сводят концы с концами. Еще он говорил, что дни 1 Мая и 7-го ноября это не праздники для людей, а поклонение вождям, что Сталин никогда не был солдатом и сразу стал маршалом. Потом Иван Трофимович сказал, что его в партию калачами не заманишь, что в коммунизм он не верит, так же как и в пришествие Иисуса Христа. Мессию две тысячи лет ждут, а коммунизм три тысячи лет придется ждать. - Еще много ставилось вопросов, но не все упомнишь.

- Сколько же тебе, соседушка, - спросил Евдокимов, - было уплачено за эту клевету?

Но следователь застучал по столу и закричал:

- Молчать!

Соседка-милиционерша подписала поданный ей протокол очной ставки в нескольких местах. Потом он дал его мне на подпись, указав рукой, где нужно поставить подпись. Я оттолкнул от себя бумагу и сказал: "Сам сварганил, сам и подписывай".

На этом и закончилась процедура очной ставки. Еще через несколько дней состоялась вторая очная ставка. На сей раз с дворничихой (смотрительницей дома). Она подтвердила, что Иван Трофимович "разводил контру" по дому "супротив со-

 

- 46 -

ветской власти, ругал управдома, обзывал его бездельником, что, мол, по его вине разрушается дом, а он не принимает меры, а управдом никак не виноват, потому что деньги на ремонт дома не дают. А еще Иван Трофимович, дескать, говорил, что когда был частный хозяин, дом был в полном порядке и хозяин болел за свой дом, а теперь дом разрушается, а этим иродам наплевать.

— А кого же он называл иродами? - спросил следователь и тут же сам подсказал: — Советскую власть, что ли? Дворничиха посмотрела на следователя и произнесла:

— Ага, савецкую власть.

Дворничиха с трудом подписала протокол, не читая его. Как и на первой очной ставке Иван Трофимович подписать протокол отказался и только язвил. На вопрос, почему не подписывает протокол, он сказал:

— Этот протокол не полностью оформлен. Укажите в нем, что управдом и ты — это вся советская власть и что критика пьяницы управдома рассматривается как антисоветская агитация, и я тогда подпишу, — ответил Евдокимов.

— Ишь, чего захотел, змеиная контра. Думаешь, и на сей раз выскользнешь? Не выйдет. Теперь десятка тебе обеспечена и отсидишь ее от звонка до звонка как миленький.

Он составил акт о том, что Евдокимов отказывается подписывать, вызвал двух надзирателей, те скрепили акт своими подписями и им же он велел увести Евдокимова.

Через неделю Ивана Трофимовича отправили в Бутырскую тюрьму, куда вскоре приехал следователь и объявил ему, что следствие по его делу закончено и передается на Особое Совещание МГБ, что больше они не увидятся,  на что Иван Трофимович сказал:

— Хоть бы век вас не знать. Пусть с вами черти в аду видятся, но не люди.

Вечером Ивана Трофимовича вызвали из камеры и водворили в карцер на пять суток "за оскорбление офицера".

Карцер был совсем темный. Когда-то в нем было окно. Теперь за решеткой оно заложено кирпичом. Царские охранники не лишали узника дневного света и воздуха. Советские же "гуманисты" и этого лишили арестанта. Карцер освещался маленькой электрической лампочкой, создавая постоянный полумрак. На бетонном полу вода в два пальца. Посреди   карцера, прямо перед дверью бетонная тумба 50х50х50 сантиметров. Стены сырые, по-

 

- 47 -

крытые плесенью. В 23 часа дают деревянный топчан, а в 5.30 утра его забирают. В углу возле двери стоит параша, немного больше ведра, без крышки. Оправка два раза в сутки: после подъема и перед отбоем. Выносить парашу - обязательно, даже если она пустая, и надо насыпать в нее горсть хлорной извести для дезинфекции. Сразу же по карцеру распространяется удушливый запах хлорного газа. Первые два дня - 300 граммов черного хлеба и кружка воды. На третий день еще и миска пустой баланды, на четвертый — хлеб и вода, а на пятый день - миска баланды и две деревянные ложки каши: пшенной или овсяной.

Отбыв пять суток в карцере, Иван Трофимович вернулся в камеру. Голова кружилась, колени подгибались, он весь дрожал как в лихорадке. Повалился на нары, на чужое место, но его не потревожили. Кто-то подал ему кружку сладкого кипятка, но дрожащие руки не могли держать кружку. Ему помогли сесть к столу. Кто-то дал половину булочки из передачи, еще кто-то пару ванильных сухариков. Постепенно Иван Трофимович начал приходить в себя. Живуч человек. Гни его — выпрямляется.

Передачи разрешали два раза в месяц и только от самых близких родственников. Прошло уже двадцать два дня, но передачи Ивану Трофимовичу не было. На вечерней поверке он спросил у корпусного, почему нет передачи.

— А я почем знаю? — сказал корпусной. — Может, твоя старуха скурвилась и сама берет дачи. — И расхохотался. Он был в восторге от своей мерзкой шутки и сияющий вышел из камеры.

На следующий день Иван Трофимович спросил у другого корпусного. Тот спросил, как фамилия, открыл тетрадку и, сверив имя и отчество, сказал:

— Меньше будешь оскорблять представителей власти. На месяц лишен передачи.

— Что же, два наказания за одно и то же нарушение? — спросил Иван Трофимович. Корпусной закричал:

— Надо будет и десять наказаний наложим!

— Это что же, такой закон? Корпусной подошел ближе.

— А вы, — обращаясь ко всем, — свергать советскую власть собирались по закону?

Наконец, его вызвали "с вещами" и отвели на пересылку. Там ему зачитали решение Особого Совещания, присуждающее его

 

- 48 -

за контрреволюционную антисоветскую деятельность к десяти годам лишения свободы, с поражением в правах на три года и последующей высылкой в отдаленные места СССР на три года после отбытия срока наказания.

Таков достоверный рассказ и такова судьба одного из русских людей. Одного из миллионов.