АДСКАЯ ИНСЦЕНИРОВКА

Так называемое "следствие" велось уже несколько дней, но в сущности оно только начиналось.

Ночные допросы сопровождались побоями, отборной матерщиной и угрозами, мне втолковывали, что если я "не расколюсь", буду уничтожен, ибо сам Горький сказал: "Если враг не сдается, его уничтожают". И машина моего уничтожения заработала на полный ход. Одним из важных элементов в ее программе была пытка лишением сна. Это до такой степени изнуряло и подтачивало нервную систему подследственного, что люди, доведенные до беспамятства, подписывали любые протоколы допросов, не зная подчас, что в них написано. Они признавались в преступлениях, о которых слышали только в кабинете следователя...

Узнал и я от своего палача, что был я "членом контрреволюционной антисоветской военной организации, ставившей целью свержение советской власти путем вооруженного восстания".

От меня же требовалось не только признание в том, что такая организация была, от меня же требовалось еще и назвать всех членов этой фантастической организации. И еще многое, в этом же роде.

— Будешь вести себя, как положено, - приговаривал мой палач, - мы к тебе изменим отношение.

"Как положено" - на их языке означало: безоговорочно подписывать любую фальсификацию, подтверждать самые невероятные обвинения, возводимые на других, подтверждать на очных ставках все, в чем эти другие обвинялись, к так далее и так далее. Короче говоря, надо было абсолютно забыть совесть, пре-

 

вратиться в провокатора, мерзавца и клеветника. Согласишься на это - значит, избавишься от ночных допросов, побоев и оскорблений. Спать сможешь не только ночью, но и днем. Когда захочешь. Дадут курить, улучшат питание и предоставят даже свидание с женой. А откажешься - посадят сначала на "конвейер №1", затем на второй и даже на третий. Проведя пять-шесть суток на "конвейере №1", человек полностью тупеет, впадает в безразлично-сонное состояние, лишается способности мыслить, а главное — сопротивляться. СПАТЬ! Только это одно-единственное желание у него остается. СПАТЬ! Он готов на все, что угодно, готов самому себе подписать смертный приговор, лишь бы дали ему возможность выспаться. Доведенный до такого состояния, человек подписывает любые протоколы — не только на самого себя, но и на других, даже на родственников и на ближайших друзей. А протоколы, как я уже говорил, грубо сфабрикованы в кабинете у следователя...

Но это — только первая часть трагедии, за которой следует вторая, под названием "Очные ставки", то есть, прямые встречи с теми, на кого потерявший волю человек только что давал показания. Если он не подтвердит на очной ставке все, что изложено в подписанном им протоколе, с содержанием которого его знакомят накануне очной ставки, он подвергнется санкции номер два и даже номер три.

Итак, продолжаю. По тюремному распорядку, днем лежать на койках не разрешается. Подъем — в 6 утра, отбой — в 10 вечера. Шестнадцать часов кряду надо высидеть на койке, ничего не делая, а если разговаривать, то — шепотом. Это ли не пытка? Ждешь не дождешься отбоя, заранее к нему готовишься, чтобы не потерять ни одной драгоценной минуты сна. Не ложишься даже, а как подкошенный падаешь и мгновенно засыпаешь.

Твой сон продолжается недолго. Примерно между двенадцатью и часом ночи тебя будят: "На "Кы" — собирайся без вещей", Значит - на допрос...

Ошалелый, сонный, со слипающимися глазами, подымаешься кое-как. Если сам одеться не можешь (как вот я, например: нет рук), будят соседа и приказывают одеть и обуть. Сосед, проснувшийся с трудом, злится, но подчиняется (как же не подчиниться?).

И так из ночи в ночь - все тот же кабинет, все та же физиономия выродка за столом, над которым развешаны портреты Само-

 

го Гениального и его ближайших соратников. Все те же, до тошноты знакомые стандартные вопросы.

В три часа ночи уводят обратно в камеру, а в четыре часа — снова на допрос! Ведь в камеру отправляют с напутствием: "Иди, подумай". И снова через час над твоим ухом раздается вопрос: ''Ну как, надумал?".

Пытка? Разумеется, пытка. Есть в арсенале палачей средства воздействия еще посильнее. Если на первом и даже на втором "конвейере" зэк хоть пару часов в сутки может поспать во время перерыва (ночного), между тем как приводят и как уводят, то на третьем его совсем лишают сна! Его уводят из камеры перед отбоем, а приводят после подъема, когда не только спать, но даже прилечь на койку запрещено.

Все продумано с убийственным педантизмом.

... На первом "конвейере" я сидел трое суток. На четвертом заявил протест и потребовал прокурора. Я назвал то, что они проделывают, худшим видом японской пытки и потребовал обеспечить мне нормальный сон.

— А что тебе, дня не хватает, чтобы выспаться? — с беспредельным цинизмом усмехнулся мой мучитель.

— Днем спать не разрешают.

— Это, - усмехнулся он опять, - не мое дело. - Об этом говори с начальником тюрьмы.

Мой протест ухудшил мое положение: на следующий день меня вызвали на допрос за несколько минут до отбоя и привели обратно в камеру после подъема.

Я стал отказываться выходить из камеры. Перед отбоем я сбрасывал верхнюю одежду и оставался в нижнем белье. Мой сосед по камере не соглашался меня обувать и одевать. Это привело только к тому, что он угодил на 5 суток в карцер, меня же надзиратели выволакивали из камеры неодетого, бросив мне на плечи шинель.

Теперь меня уже на допрос и с допроса — волокли. Сам я ходить не мог, да и не хотел. Несмотря на мое состояние, методы "следствия" оставались теми же: то тычок кулаком под бок, то удар по спине или по затылку. Это было в порядке вещей, без этого не обходился ни один вызов...

На вопросы "следствия" я не отвечал. Меня усаживали на табурет, я сползал на пол и лежал с закрытыми глазами, тогда следователь наливал воду в стакан и плескал мне в лицо. Я вздра-

 

гивал, но через несколько минут впадал в то же сомнабулическое состояние, так определил его мой сосед, врач по специальности. Ни угрозы, ни крики не помогали, "следствие" застыло на мертвой точке.

Так продолжалось до 23 февраля, до праздничного дня тридцатилетия Советской Армии. Когда меня приволокли в кабинет, следователь объявил мне, что сегодня - праздник и что возиться со мной он не намерен, а вызвал для того, чтобы в последний раз предупредить: не одумаюсь, не подпишу все, что от меня требуют, — он передает мое дело Особому Совещанию (ОСО)

— А знаешь ли ты, что такое ОСО?

— Нет, не знаю, - отвечал я (в действительности я знал). А что сегодня за праздник?

Снизошел до ответа мой палач

—День Советской Армии и ее тридцатилетие.

— Да ты какое к этому Дню отношение имеешь? — спросил я. -В армии ты не служил, на фронте не был, с немцами не сражался, а, судя по твоему значку (у него на отвороте нагрудного кармана висел юбилейный значок чекиста), все годы сражаешься только с собственным народом и с воинами Советской Армии.

Его глаза налились кровью, кулаки сжались. Он подошел поближе, пристально глядя мне в лицо:

— Заговорил? Ну, ты еще заговоришь...

Но не ударил и отошел. Помолчав немного, закричал:

— В последний раз спрашиваю: будешь подписывать? Я молча покачал головой.

— Изложи причину отказа!

Я ответил, что протоколы составлялись не из моих показаний, и что в них написано - я не знаю. Читать мне их не дают.

— Я их тебе читал! Органам не доверяешь?!

— Если в органах — все такие... Кроме того, я сам грамотный. Сам до двадцати считать умею. И если в протоколах не будут точные мои показания, я такие протоколы не подпишу.

Он долго смотрел на меня, наконец, достал чистый лист бумаги.

— Говори. Буду писать.

— Пиши, - сказал я. И продолжил: - Никогда я не думал, что в советских органах меня, защитника Родины, изувеченного войной, будут пытать. Да, пытать — одной из самых страшных пыток - пыткой лишения сна. Кроме того — избивать в кровь, до потери сознания, приводить в чувство и снова бить... Я не знаю,

 

где я нахожусь - в советском МГБ или в немецком гестапо. Ведь так поступают только самые жуткие выродки и бандиты. Нет, даже гестаповцы так бы со мной не поступили. Они бы меня убили, возможно... но не стали бы мучить так, как ты мучаешь! А теперь - добивай! Он подошел ко мне.

— Так я кто, по-твоему, бандит!

— Ты даже хуже, - ответил я. — Бандит - тот в лесах, а ты... ты в государств... — я не успел закончить. Удар кулаком по темени сбил меня с ног. Я упал и потерял сознание.

Очнулся — в тюремной больнице. Через два дня меня снова отправили в камеру.

Почти что две недели меня не вызывали, и все ночи, от отбоя и до подъема, я спал нормально.

Вызов последовал утром, 7 марта.

В хорошо известном мне кабинете, кроме "моего" палача, был еще некто, в гражданской одежде.

— Доигрался? - спросил меня "мой" следователь. — Больше с тобой нянькаться не будем. Сам себе выхлопотал "вышку"! Дело твое передано ОСО!

И я был опять водворен в камеру, откуда вызвали меня в самом конце марта. Повели не в тот кабинет, куда водили обычно, а в какое-то другое помещение.

Там сидело пять офицеров, был среди них и "мой" палач. Один из присутствовавших — седой, с полковничьими погонами, зачитал мне решение Особого Совещания — от какого числа, я не упомнил, - что за активное участие в контрреволюционной организации, ставившей себе целью свержение советской власти путем вооруженного восстания, я приговариваюсь к высшей мере наказания — расстрелу, с конфискацией имущества. Решение окончательное и обжалованию не подлежит.

Закончив чтение, полковник с оттенком сочувствия добавил, что я не должен сокрушаться и впадать в безнадежное отчаянье, так как имею право возбудить ходатайство перед Верховным Советом СССР о помиловании в течение пяти дней со дня объявления мне решения ОСО.

Мне подали что-то подписать, но в глазах у меня потемнело, ноги подкосились. Я не мог произнести ни слова. Меня охватил

 

озноб. Дальнейшего не помню. Помню только, что очутился в какой-то камере, где стояла одна койка, а на ней — голый матрац Я лежал на матраце, это было днем, и коридорный, хотя и заглядывал ежеминутно в "глазок", лежать мне не препятствовал

Вскоре мне принесли из моей бывшей камеры подушку, одеяло и даже зубную щетку, порошок полотенце. А еще через некоторое время - глиняный кувшин с водой и такую же кружку без ручки.

Открылась "кормушка" - надзиратель поставил миску с баландой.

Я не поднялся с койки.

- Возьмите обед, — произнес надзиратель. Я не ответил.

Надзиратель позвал корпусного, и я слышал, как корпусной сказал:

- Занеси ему. Он безрукий.

Открылась дверь, в камеру внесли табуретку, поставили на нее две миски: одну с баландой, другую - с пшенной кашей.

Я не дотрагивался до пищи...

Через некоторое время зашел корпусной, положил передо мною лист бумаги, ручку и чернила.

- Просите помилование, — сказал он. И вышел из камеры.

Спустя час, не открывая двери, он спросил меня через "кормушку", написал ли я.

Я ничего не ответил.

Корпусной открыл дверь, вошел в камеру и повторил свой вопрос.

- Помилования просить не буду...

- Неумное дело делаешь, - сказал корпусной. — Сам только себя наказываешь.

Заметив, что обе миски полные, спросил, почему не ем. Я молчал, и он ушел.

Вечером забрали пищу, принесенную в обед, и поставили миску с жидким картофельным пюре, до которого я тоже не дотронулся.

На следующее утро, после смены, другой корпусной принес хлеб и сахар.

- Написали помилование? — спросил он. Я покачал головой.

- Пишите. Чернила нужны в другие камеры.

 

— Писать не буду, можете забрать чернила...

— Что, жить надоело? - спросил корпусной. - Серьезный вы человек, а рассуждаете по-глупому. Просите помилование. Еще и не таких, как вы, миловали. Пишите. Вас помилуют, а там - что Бог даст.

Он очистил место на табуретке, положил бумагу и придвинул чернила. Я сбросил бумагу на пол. Он только посмотрел на меня, ничего не сказал и вышел. Еще через полчаса в камеру вошел начальник тюрьмы в сопровождении нескольких офицеров и корпусного.

— Встать, — скомандовал корпусной, открывая дверь, но я не шевельнулся.

Увидав нетронутую пищу в мисках, начальник тюрьмы спросил у корпусного:

— Почему он голодает?

— Ничего не заявлял, - вытянувшись, ответил корпусной.

— А почему не ест?

— Не могу знать.

— Вы почему не едите? - обратился начальник тюрьмы ко мне, но я не ответил.

Кто-то из офицеров поднял с полу лист бумаги и показал начальнику — дескать, ничего не написано...

— Почему не пишете о помиловании? — спросил начальник тюрьмы. Я молчал.

— Что ж вы не отвечаете? С вами говорят по-человечески. Вы человек образованный, а ведете себя некультурно. Нехорошо получается. Я спрашиваю вас: почему не пишете ходатайство о помиловании?

- Ваше понятие о культуре я уже знаю, - сказал я. - Изведал на себе. А только не знаю, как вы расстреливаете невинных людей - так же культурно, как их допрашиваете?

— Невинных людей не расстреливают, - начальник тюрьмы побагровел. - Скажу больше: даже виновных не всегда расстреливают, а часто милуют и даруют им жизнь. Вы еще молодой человек, умереть успеете. Просите помилование. Вам заменят высшую меру, уедете в лагерь, а оттуда сможете доказывать свою невиновность, вернее, если считаете себя не столь виновным, чтобы заплатить жизнью. Мало ли что с человеком случается. Вот вам пример:

 

Туполев, Андрей Николаевич. Тоже у нас был и в таком же положении, а теперь? Попробуй, дотянись до него.

— Значит, невиновность свою можно доказывать только в лагере? А здесь ее доказать невозможно? Вы можете хватать невинных людей, бросать в тюрьму, обвинять в чем угодно, избивать пытать, доводить до такого состояния, что жизнь становится людям немилой и они готовы с ней расстаться, лишь бы избавиться от мучений. Вы одной рукой подписываете заведомо невинным людям смертные приговоры, а другой  хотите их помиловать...

Для чего? Для того, чтобы вернуть им жизнь, честь и свободу? Нет! Для того, чтобы продлить на долгие годы, даже на десятилетия их страдания и мучения в лагерях! Да, в лагерях, где человек лишается даже самых элементарных человеческих прав и превращается в рабочую скотину у нерадивого хозяина. И вот для всего этого я должен просить о помиловании? А что же мне писать в этом самом прошении о помиловании? Что я, ни в чем не повинный человек, и... помилуйте меня? Или написать, что моя вина заключается в том, что, сражаясь в трех войнах, превратился в обломок, который теперь советский следователь доламывает? А может быть, написать, что я кавалер девяти боевых орденов и теперь для ровного счета присудили десятую награду — расстрел? Это написать? Или, может быть, попросить: немцы меня не убили, случайно уцелел, так и вы не убивайте тоже? Что мне писать в прошении о помиловании? Ну, подскажите!

Все молчали.

Я оглядел их всех поочередно.

— Молчите? Сказать нечего? Нет уж. Вы убили Блюхера, убили Тухачевского, десятки других. Я козявка в сравнении с ними. Нет! У палача милости не просят. Убивайте! Убивайте же, черт вас возьми!

Тело мое била неудержимая дрожь. Слезы душили. Я не владел собой.

— Вы ненормальный человек, —сказал начальник тюрьмы. Вам добра желают, а вы психуете. Возьмите себя в руки и будьте солдатом.

— В какие руки? В те руки, которые я отдал за вас и за таких, как вы? Чтобы вы сохранили свои руки и могли ими бить тех, кто остался без рук? Быть солдатом?  Вы ни в чем неповинных маршалов и генералов расстреливали, что вам стоит убить солдата?. Вы за это деньги... и все блага... получаете...

 

- Ненормальный! - заорал начальник тюрьмы и вышел из камеры. За ним вышли офицеры.

Смертельная тоска душила меня. В висках бился один и тот же вопрос: "За что? За что?" Смерти я не боялся, я с ней сжился во время войны, но — позор? "Расстрелян как враг народа! Какой я враг? Какому народу я враг? Неужели тому, за кого столько раз кровь проливал"?

И не было ответа. Не было ответа!..