ШВЕЙЦАРСКИЙ ШПИОН

Нас перевели в другую, большую, камеру, в которой стояли четыре койки и две тумбочки. Две койки были заняты, остальные две ждали нас, т.е. Евдокимова и меня.

На койке у самого окна сидел пожилой человек, высокого роста и приятной наружности. На другой, против него, совсем еще молодой человек, и я подумал, что он студент. Я спросил его, из какого он института.

"Я из совхоза", - ответил он.

На вечерней поверке я услышал, что молодой назвал себя Владиславом Адамовичем Пионтковским, а пожилой — Николаем Константиновичем Печковским.

После поверки я сказал пожилому, что фамилия его знаменитая, что знал и любил чудесного певца Печковского.

— Это он самый, — сказал молодой.

Я всмотрелся в его лицо, но напрасно. Видел я его раньше только на сцене, в разных ролях и только в гриме. Я ему об этом сказал.

Николай Константинович улыбнулся:

— Я и сейчас в гриме, только не театральном, а в лубянском. Ко всему еще роли своей я нынче и сам не знаю. Мне внушают, что я изменник Родины. Устраивает вас такой сосед?

— А я шпион, — сказал молодой, но мне это никто не внушал. Я сам себе внушил.

Мы с Евдокимовым многозначительно переглянулись.

— Да, да, - подтвердил Печковский, - он говорит правду. Вадик, потешь нас, расскажи, ведь терять тебе теперь нечего.

 

Вадик уселся на краю койки и начал рассказывать о себе, но во втором лице.

Владислав Пионтковский окончил Московский институт механизации и электрификации сельского хозяйства (МИМЭСХ) с отличием и был направлен на работу в один из подмосковных совхозов механиком по ремонту сельскохозяйственных машин. Этот совхоз был оснащен богатейшей техникой — тракторами, комбайнами, жнейками, сеялками, но две трети этой "богатой" техники стояло на "мертвом приколе" из-за отсутствия запасных частей.

Дирекция совхоза писала слезные письма в Министерство сельского хозяйства, просила нужные запчасти, так как уборочная кампания была под угрозой срыва, но Главное управление тракторной и автомобильной промышленности (оно должно было снабжать совхозы запчастями) равнодушно отвечало, что запчастей нет и до конца года не будет, что все фонды исчерпаны, а выделенные совхозу по разнарядке запчасти давно выбраны.

Однажды Владислава вызвал заместитель директора совхоза и предложил ремонтировать один механизм за счет другого.

- Что вы имеете в виду? — недоуменно переспросил Пионтковский.

- А чего тут непонятного? Или всем машинам стоять на приколе, или только половине из них. Будем снимать детали с одного трактора и ставить на другой — вот и будут работать... Через одного.

- Я не согласен гробить почти новую технику.

- А мы вашего согласия и не спрашиваем, — грубо оборвал его заместитель директора. — С вами не советуются, вам приказывают. Извольте выполнять.

Старик-слесарь, с которым Владислав успел подружиться, рассказал, что "нормальным" путем запчасти получают редко и в самых мизерных количествах. А вот если заколоть поросенка или пару гусей да отвезти в Москву на квартиру начальника базы снабжения, глядишь — и привезешь дефицитные запчасти.

- Да только слыхал я, — грубо закончил старик, — что их там всех пересажали, пересудили и дать некому, и взять не у кого. Смирись, Владик, не первый год так ведется.

Но Владислав не мог смириться с подобной практикой. Ночью он написал письмо "самому Сталину", где подробно описал порочность "метода раздевания техники", выразил тревогу за уборку урожая и просил Сталина приказать Министерству выделить

 

совхозу необходимое количество запчастей и инструмента для ремонта машин.

Секретариат Сталина переправил письмо в Министерство сельского хозяйства, оттуда — в какое-то управление и, наконец, оно благополучно вернулось в совхоз и попало в руки директора.

Вскоре Пионтковского вызвал секретарь парторганизации совхоза и велел написать подробную автобиографию. Владислав написал, что родился он в 1923 году в городе Кракове, что отец его был преподавателем латыни в гимназии, а мать художницей-модельершей, что в 1939 году они бежали от Гитлера в Советский Союз, где его родителей ошибочно репрессировали: отца заочно осудили на десять лет, умер он в лагере, а мать лишилась рассудка и тоже вскоре умерла. Владислав остался круглым сиротой, когда ему еще не было полных семнадцати лет.

Его приютил лесной объездчик, у которого своих детей не было. Он устроил Владислава в местную школу механизации сельского хозяйства, закончив которую Владислав поступил в МИМЭСХ. Закончил с отличием институт, был направлен для работы в совхоз.

— А почему ты думаешь, что твоего отца репрессировали ошибочно? — спросил секретарь парторганизации. — Наши славные чекисты, щит революции, ничего ошибочно не делают!

— Но Ягода в свое время тоже был "славным чекистом", а потом оказалось, что он...

— Ягода был замаскированным врагом и партия его своевременно разоблачила! - прорычал секретарь.

— Значит, - спокойно сказал Владислав, — в органах ЧК работали такие "славные", что партия должна была их разоблачать?

— Да, потому что они втесались в ряды нашей славной партии!

— Но ведь именно партия поставила его на столь высокий пост, — не унимался Владислав. — Значит, партия ошиблась? А потом на тот же высокий пост был назначен Ежов, а его "ежовы рукавицы" загубили десятки и сотни тысяч невинных людей, и в их числе моих родителей. Чья это ошибка?

— Мальчишка, — срывающимся голосом уже не кричал, вопил секретарь парторганизации, — где ты набрался антисоветского духа? Кто поручил тебе клеветать на нашу партию? Что тебе нужно в совхозных делах? Зачем ты роешься в документах?

 

- Директор поручил мне составить дефектные ведомости на каждый механизм и я искал данные для обоснования потребного количества запчастей для ремонта.

- Ладно, - вдруг сбавив тон, сказал секретарь парторганизации. - Ладно, иди и работай. И меньше пиши письма, — добавил он уже совсем миролюбиво.

А через два дня Пионтковского арестовали...

На одном из первых допросов Владиславу выбили передние зубы, сломали носовую перегородку и свернули нижнюю челюсть. Сутками его держали в каменном мешке, в котором уже через два часа затекают и деревенеют все члены. А в одну из ночей избили до потери сознания, и очнулся Владислав лишь на следующий день в тюремной больнице.

На соседней койке лежал пожилой человек.

- Хотите пить? - спросил он. Владислав только кивнул головой.

- Николай Константинович, — он протянул руку в сторону Печковского, — принял на себя уход и заботу обо мне и, как видите, — "выходил".

В первую же ночь после прибытия из больницы в "дом пыток", как называли это заведение заключенные, Владислава потащили на допрос. И снова утверждая, что "следствию все известно", требовали признания в "шпионской деятельности".

Еще находясь в тюремной больнице, Владислав вспомнил, как перед самым арестом прочитал книжонку, взятую в совхозной библиотеке о "злодейском убийстве Воровского в Лозанне". Тогда в голове у него родилась одна занятная мысль. Но он молчал до тех пор, пока его не связали и не начали бить резиновой палкой по голым пяткам. И лишь тогда он заявил, что считает дальнейшее запирательство бесполезным и готов написать "чистосердечное признание".

И, лукаво усмехнувшись, он рассказал, что "обдурил следствие", но, что теперь будет, не знает и не может даже себе представить. Шпиона сфабриковать из него не удалось.

Пытка немедленно была остановлена. Его развязали, дали воды, предложили закурить и даже принесли бутылку кефира и две булочки. Затем Владислава усадили за стол, дали бумагу, чернила и он начал сочинять "признания".

В четких и ясных выражениях Владислав излагал, что был завербован иностранной разведкой, что был связан с швейцарским

 

посольством в Москве, что время от времени встречался с швейцарским президентом у колоннады Большого театра и передавал ему сведения об антисоветских настроениях советского студенчества, а также списки преподавателей и студентов, а потом, когда работал в совхозе,- сведения о положении в совхозах и о враждебном отношении рабочих совхозов и колхозников к советской власти. Конечно, его и дальше мучили, требуя назвать фамилии тех, с кем он "был связан". Владислав же утверждал, что ни каких фамилий не знает и ровно ничего больше не может сказать Он даже пригрозил, что если его и дальше будут мучить, откажется от прежних признаний. Решив, очевидно, что из Владислава уже больше ничего не выжать, его оставили в покое.

Вскоре он получил бумагу, в которой сообщалось, что следствие по его делу закончено и передано в Военный Трибунал Московского Военного Округа. Так делалось обычно: если обвиняемый признался, его дело направляли либо в Трибунал, либо в спецколлегию Московского областного суда.

Дела с "признанием" назывались ясными.

Если же после всех перенесенных пыток обвиняемый все-таки не признавался, то по истечении определенного срока такие "дела" направляли на Особое Совещание.

Само собой разумеется, что и то и другое судилище было закрытым, разница заключалась лишь в том, что в Трибунале обвиняемый хотя бы видел своих "судей". Если дело попадало на Особое Совещание, он уже никого не видел.

Результат же, однако, в обоих случаях был одинаковым: высшая мера наказания - расстрел, двадцать пять лет концентрационных лагерей или в самом лучшем (наилегчайшем!) десять лет.

Владислав после Трибунала на пересылку не попал. К исходу дня он вернулся обратно в камеру. Все зэки разом обступили его в ожидании подробного рассказа о событиях этого дня. Но Владислав был настолько измучен, что повалился на нары и, никого не слыша, ничего не видя, тупо глядел в потолок. Кто-то предложил ему кружку чая. Он приподнялся, выпил и чуть ободрился.

- Ну, братцы, теперь или пан или пропал... - Он рассказал обо всем, что было в Трибунале.

Сокамерники знали уже, что на предварительном так называемом "следствии" Владислав во всем признался, но не знали, в чем именно. Теперь он рассказал им со всеми подробностями. И о

 

том, как на вопрос председательствующего полковника юстиции, признает ли он себя виновным, ответил отрицательно.

- Но ведь на предварительном следствии вы признали себя виновным полностью! Показания свои излагали добровольно, - сказал полковник.

- Да, - согласился Владислав. — Я это сделал, чтобы избавиться от пыток.

— Неправда! Клевета! — заорал председательствующий. — Знаем мы эти штучки! Старые, давно известные увертки преступников! Этим вы Трибунал не обманете! Повторяю вопрос: признаете вы себя виновным?

— Признаю, - спокойно ответил Владислав, глядя прямо в глаза председательствующего. — Признаю себя виновным в том, что обманул палача, которого почему-то называют "следователем". Вас же, граждане судьи, я не собираюсь обманывать. Вы в этом легко убедитесь из материалов дела, даже не вникая глубоко в его суть. - Он указал на собственноручно написанные им показания и попросил их зачитать.

Полковник, полистав дело, нашел то, о чем говорил Владислав и принялся читать.

Дойдя до места, где прямо высказывались признания Владислава, председательствующий остановился и спросил:

— Ну, так в чем же дело? Вот они, ваши признания!

- Прошу вас, читайте дальше, до конца, — ответил Владислав. Полковник прочел протокол до конца и опять уставился взглядом на Владислава. Точно так же вперились в него оба заседателя - майоры, а также секретарь.

- Из протокола, написанного вашей рукой, видно, что вы чистосердечно признаетесь в совершенном вами преступлении и сами описываете свою вину, — сказал председательствующий, — не могу понять, почему вы теперь отказываетесь от своих показаний. Ведь ваши откровенные признания могут послужить смягчающим вину обстоятельством.

И тогда Владислав, со всем спокойствием, какое только можно было сохранить в этой ситуации, пояснил вполголоса:

— Все это я выдумал. Никакого шпионажа не было и быть не могло, как и нет швейцарского посольства в Москве. Я думаю, что вы, граждане судьи, люди в больших чинах, и вам, вероятно, хорошо известно, что СССР не имеет дипломатических отношений со Швейцарией с 1923 года. Вот уже скоро четверть века,

 

т.е. вскоре после убийства советского представителя В.В. Воровского в Лозанне, нет аккредитованных посольств: ни швейцарского в Советском Союзе, ни советского в Швейцарии. Так мог ли я быть связанным с несуществующим посольством и передавать ему шпионские сведения?

— Так зачем же вы все это выдумали? - с возмущением и вместе с тем в замешательстве спросил председательствующий.

— Дело в том, что моему палачу-следователю не истина была нужна. Правда, справедливость — подобные понятия ему чужды, а нужно было ему во что бы то ни стало состряпать "обвинительный материал". Он не задумывался об истине! Ну, к примеру: если бы я признал, что передавал шпионские сведения... Кромвелю или, скажем, Юлию Цезарю, — он был бы вполне удовлетворен, Он не задумался бы и положил это в основу, принял бы как обвинительный материал, только бы получить мои признания и состряпать обвинения. Вам же я говорю, что ни в чем не повинен. Не совершал я никакого преступления, не совершал! А совершали их — палачи в офицерских погонах, с партийными билетами в нагрудных карманах. Да, именно они истязали меня, они пытали меня так, что и гестаповцы устыдились бы за подобные "способы воздействия".

— Я открыл рот, — продолжал он, обращаясь к сокамерникам, — и показал им провалы на месте выбитых зубов. Я рассказывал им о зверствах, которые творят коммунисты, сидящие в министерских кабинетах. Это они, — говорил я, — загубили отца моего, мою мать, а теперь добрались и до меня. Это они — чудовищные преступники, наделенные безграничной властью над невинными людьми. Это они - бесконтрольно зверствуют, вымогая от ни в чем неповинных людей признания того, чего не было в действительности. Как видите, пытками, зверскими истязаниями они добиваются признаний! И вот сейчас я стою перед вами, седой, беззубый, надломленный 25-летний старик... Это он, чекист-коммунист, меня преждевременно состарил. Это он и такие, как он, загубили отца моего и еще много, много жизней. Я вправе спросить у вас, во имя чего это делается? Неужели коммунизму так уж нужны невинные жертвы? Я знаю, что вы меня расстреляете, а если нет — обречете на пожизненные муки. Я не прошу пощады, я только прошу ответить мне, кому нужны эти невинные муки? Эти невинные жертвы?

 

Председательствующий, до этой минуты молчавший, вдруг выпрямился и заорал во всю глотку:

— Прекратите! Замолчите! Приказываю молчать!

И я замолчал.

Конвой увел меня. Позже я узнал от капитана - секретаря Трибунала, что Трибунал решил направить дело... на доследование.

Так закончил Владислав свой рассказ. Той же ночью Владислава снова увезли на "доследование". Через две недели, в течение которых ни разу не вызывали, его известили, что ему переквалифицировали статью и теперь он обвиняется по пункту десятому 58-й статьи за антисоветскую агитацию, а дело его передано на Особое Совещание. Еще месяца через два ему объявили, что решением этого Особого Совещания (ОСО) он осужден на десять лет с отбыванием в спецлагерях, с поражением в правах на три года и ссылкой в отдаленные места Советского Союза на пять лет после отбытия наказания.

Спустя четыре года я находился в одном из каторжных лагерей в Норильске, в котором Владислав находился до моего приезда туда.

От заключенных я узнал, что он был застрелен на лагерном заборе, опутанном колючей проволокой.

— Неужели бежать хотел?— спросил я.

— Нет, не бежать. Как отсюда убежишь и куда убежишь? Решил покончить с жизнью...

Рассказывали, что месяцами его гноили в карцерах, в БУРах (бараках усиленного режима) и штрафном изоляторе. Морили голодом и холодом. Работать он отказывался, прямо заявляя, что на своих мучителей работать не будет. Был истощен до предела. В последнее время заговаривался, был сам не свой.

Господи, а кто там сам свой?