ЗАБРОЦКИЙ

Самым старым обитателем нашей камеры был Константин Иванович Заброцкий. Он сидел в этой камере к моему приходу уже около полутора лет и был "штатным" старостой.

До войны он был директором начальной школы, в которой учительствовала также его жена Тамара Григорьевна. У них была маленькая дочка Светочка. Это была дружная и благополучная семья. Жили они на одной из окраин города Бобруйска, в маленьком двухквартирном деревянном домике.

Во второй квартире жил также директор одной из бобруйских школ с семьей. Жили дружно. Советовались во всем, что касалось школы. С годами как бы сроднились.

Грянула война. По заданию местных партийных органов был организован партизанский отряд, и Константин Иванович был назначен его командиром.

Немцы продвигались семимильными шагами и Заброцкий решил эвакуировать свою семью к сестре в Ярославль, а сам со своим отрядом бродил в лесах Белоруссии.

Частенько в сводках Совинформбюро появлялись сообщения о том, как партизанский отряд "Дяди Яши" громил немецкие тылы, пуская под откос поезда, взрывал мосты и многое другое.

Тамара Григорьевна устроилась учительницей в одной из школ Ярославля, а по вечерам они с сестрой ходили в госпиталь, ухаживали за ранеными. Получала письма редко, но писала очень часто, через день, что живут хорошо, но скучают, просит о них не беспокоиться, а только беречь себя.

Шло время. Фортуна немцам изменила. Хваленая "всепобеждающая", "непобедимая" немецкая армия терпела поражение за

 

поражением, начали греметь салюты победы, а в школе, где работала Тамара Григорьевна, появился новый директор. Старый же директор этой школы, проработавшая в ней 21 год, Заслуженная учительница РСФСР, была переведена завучем в другую школу.

Новоиспеченный директор чаще бывал на охоте, чем в школе. Он оказался страстным охотником не только за дичью, но и за эвакуированными женами фронтовиков.

В отделе кадров было известно, что он сын второго секретаря Ярославского Обкома партии, что прибыл он из Башкирии. Последняя запись в трудовой книжке гласила, что с июля 1941 года он заведывал инструментальной кладовой на Усть-Катавском оборонном заводе и имел фронтовую бронь. В 1940 г. он окончил Ярославский автодорожный техникум и никакого педагогического образования не имел.

Вельможный папаша оградил своего сына от фронта, послал его к своему вельможному другу на Урал, где он был в полной безопасности. Пока рвались бомбы и гремели пушки, он был забронирован, но как только начали греметь победные салюты и опасность миновала, он вернулся к своему папаше и, не болев, не хворав, оказался директором школы.

Все школьные работники пожимали плечами и многозначительно обменивались недоумевающими взглядами, но вскоре смирились. Положительное в новом директоре было то, что он ни во что не вмешивался, не делал никому замечаний, не давал никаких указаний и если кто-нибудь обращался к нему с каким-либо вопросом, он просил решать его самим, так как его срочно вызывают в Обком партии, откуда он в этот день не возвращался.

Однажды он пришел к Тамаре Григорьевне на квартиру сестры, где она проживала, принес бутылку водки и попросил приготовить закуску. Женщины ему объяснили, что никаких продуктов в доме нет, так как питаются они в рабочей столовой, куда они прикреплены и отдают туда свои продуктовые карточки.

— Плохо вы живете, — упрекнул он их. — А хлеб и соль-то есть у вас? - женщины переглянулись, нарезали несколько ломтиков из своего хлебного пайка.

Он взял с комода три стаканчика, откупорил бутылку и все три наполнил водкой, но женщины отказались от угощения и к столу не присаживались. Видя, что его упрашивания не помогут, он принялся сам опустошать стаканчики один за другим.

 

Заметно захмелев, он собрался уходить. Остаток водки он унес. На следующий день он в школу не пришел, но в полдень позвонил, что находится в Обкоме, и если нужен будет — позвонить по телефону. Но он никому не был нужен и никто ему не звонил.

Как-то в конце рабочего дня, когда все уже расходились, директор позвал Тамару Григорьевну, дал ей папку с бумагами, поступившими из Наробраза, и просил ее разобрать, что к чему, и обещал возместить затраченное время полным выходным днем. Тамара Григорьевна хотела взять папку домой, но он не разрешил, так как там были и секретные документы, а сам ушел.

Через два часа он вернулся уже подвыпивший   с пакетом. Застав ее за разбором бумаг, он спросил:

- Трудитесь? Ну, ну, трудитесь. Труд облагораживает человека, а труд на благо Родины —  вдвойне.

Он развернул пакет и там обнаружились такие деликатесы, которые в мирное время нельзя было купить в магазинах. Откупорил бутылку, из тумбы стола достал лафетник, налил и поднес Тамаре Григорьевне. Получив решительный отказ, он выпил сам и начал бесцеремонно к ней приставать. Она устремилась к выходу, но он самым грубым образом ухватил ее за талию, прижимая к себе. Тамара Григорьевна начала кричать, но он ладонью закрыл ей рот. Она укусила его в плечо, поцарапала щеку и ухватила за ухо. Внезапно он нанес ей сильный удар в затылок, и она потеряла сознание. Она с трудом приходила в себя. Тело ныло. Белье было изорвано. Никого в кабинете не было. Она сидела и тихо рыдала. Уже стемнело, а она продолжала сидеть опустошенная, оскорбленная, загрязненная мерзким прикосновением и чувствовала себя так, словно попала в помойную яму.

Золовка, обеспокоенная отсутствием Тамары Григорьевны, попросила сперва мужа пойти и узнать, не случилось ли что с ней, но так как муж был лишен ноги и ходить на костылях ему было трудно, сама пошла и нашла Тамару Григорьевну в описанном выше состоянии.

Увидев близкого человека, Тамара Григорьевна кинулась к ней, но ноги ей отказали и она рухнула на пол. Она истерически рыдала, и та не могла ничего толком добиться о случившемся.

С большим трудом добрались они домой, где уложили Тамару Григорьевну в постель. К ночи поднялась температура. Врач ска-

 

зал: сильное нервное потрясение. Не сразу увидели синяки на запястьях обеих рук и на груди.

Неделю она пролежала недвижимая и безмолвная, тупо глядя в потолок. Наконец все выяснилось. Возмущенные родственники решили обратиться к всесильному папаше, но он принял их только на третий день и посоветовал не поднимать шума, так как это может скомпрометировать самую Тамару Григорьевну и милостиво обещал поговорить с сыном, так как он не уверен в правдоподобности их рассказа.

Поняв свой неумный ход, инвалид войны на костылях направился к городскому прокурору. Он высказывал свое возмущение не только сынком, но и папашей и требовал немедленно арестовать преступника. На что прокурор ответил, что без веских доказательств он арестовать не имеет права и велел изложить все в жалобе. Жалоба была написана и послана, но только не прокурору города, а прокурору РСФСР. Через месяц эта жалоба была переслана для расследования прокурору города, а еще через несколько дней инвалида арестовали, и он был обвинен в клевете на партию и на советскую действительность.

Победоносно закончилась война. Гремели салюты из сотен артиллерийских орудий. Небо Москвы, союзных столиц и городов-героев расцвечивалось разноцветными гирляндами фейерверков. 9 мая праздновали день всемирно-исторической победы. Народ радовался и ликовал. По Красной площади, озаренные лучезарным взглядом вождя и отца народов, великого кормчего, прошли все рода войск армии-победительницы и колонна народных мстителей — славных партизан. Одним из знаменосцев был прославленный командир партизанского отряда "Дядя Яша" кавалер восьми боевых орденов — Константин Иванович Заброцкий.

В Кремле был устроен грандиозный банкет в честь бесстрашных героев и рядом с партизанским генералом Ковпаком за столом сидел Константин Иванович Заброцкий, тот самый Заброцкий, который теперь был старостой 85-й камеры Бутырки.

Вот уж поистине: от великого до смешного — один шаг, а от славного до опозоренного — еще меньше.

Отпраздновав победу и получив в Кремле из рук М.И.Калинина девятый орден, Константин Иванович поехал к своей семье в город Ярославль. К тому времени боль и обида у Тамары Григорьевны сменились страхом после ареста деверя, о котором бо-

 

лее двух месяцев они ничего не могли узнать. Вера Ивановна, приютившая свою золовку, стала угрюмой, молчаливой и целыми днями молчала, словно онемела. На вопросы не отвечала, а если и отвечала, то только односложно. Да, нет. Тамара Григорьевна была еще в более угнетенном состоянии, ибо понимала, что арест деверя и вообще несчастье в эту семью принесла она. Каждое письмо от Константина Ивановича она омывала горькими слезами. Каждый даже случайный взгляд Веры Ивановны был ей жгучим упреком, хотя последняя никогда, ни единым словом ее не осудила.

Однажды, перед самым отходом ко сну, Вера Ивановна услышала какой-то глухой стук, а вслед за этим протяжный стон. Она побежала в комнату Тамары Григорьевны и увидела ее лежащей на полу. В руке она держала пузырек, в котором был нашатырный спирт. Она позвала соседку, к счастью, бывшую медсестрой. В доме было молоко, которое обе женщины принялись вливать в обожженный рот Тамары Григорьевны. Другая соседка вызвала карету скорой помощи и почти без признаков жизни ее увезли в больницу.

Светочка, дочь Тамары Григорьевны, безмятежно спала, и ей даже не снилось, что сиротская доля уже раскрыла ей свои объятия.

В народе говорят: для беды дверь узка, беда в дверь не протискивается, пришла беда — открывай ворота. Но судьба сжалилась над несчастной женщиной. В больнице ее отходили. В конце недели ее собирались выписать, а накануне приехал Константин Иванович.

От сестры Веры он узнал обо всем, что случилось с женой в школе, об аресте шурина и о попытке самоубийства жены. Вера Ивановна убеждала брата в невиновности Тамары, хотя он и не думал не только обвинять, но и упрекнуть ее.

Взяв из больницы, он нежно ухаживал за еще не окрепшей женой, выменял свои наручные часы на сливочное масло, доставал нужные для поправки ее здоровья продукты. Вскоре он увез жену и дочку в Бобруйск. Кое-как отремонтировав свою квартиру, он занялся усиленной заготовкой продуктов. У друзей доставал аттестаты (продуктовые), выклянчивал их у начпродов в военкомате и, когда был создан солидный запас, немного отделив для сестры, он вновь поехал в Ярославль. У сестры он узнал адрес школы. Он побывал в ней и даже встретился лицом к лицу

 

…

Он написал жалобу Генеральному прокурору, и его дело было истребовано в порядке надзора, а его самого привезли в Москву в Бутырскую тюрьму, в следственную камеру № 85, где мы познакомились и подружились.

Шло время. В наш лагерь часто поступали этапы и почти все из европейской части Советского Союза. Заключенные были осуждены по пресловутой, всеобъемлющей пятьдесят восьмой статье. Более чем 95% были "осуждены" заочно Особым Совещанием.

Однако, несмотря на частое пополнение, состав лагеря не увеличивался, так как смертность в нем была огромной.

В какой-то вьюжный, морозный день в наше лаготделение прибыл этап "особо опасного контингента". С этим этапом прибыл и Константин Иванович.

От тупика железнодорожной ветки до лагеря было не более полутора километров, но "путешествие" это длилось не менее двух часов, так как заключенных по нескольку раз пересчитывали.

К тому же ждали, пока прибудут сани и отвезут тех, которые сами уже ходить не могли, и лишь после этого колонну полуживых заключенных вели в лагерь. У ворот лагеря процедура приема, счет и пересчет снова продолжалась немало времени и, наконец, полузамерзших, залепленных снегом, их повели в лагерную баню, в карантин.

Лишь через семь дней, когда был снят карантин, мы с Заброцким увиделись. Невозможно описать радость, которую мы испытали при встрече. Можно с уверенностью сказать, что самые талантливые писатели, даже великие писатели не смогли бы достойно ее описать. Мы обнялись, нет, мы сцепились, целовались и долго не могли разжать объятья.

Константин Иванович был очень худ и бледен. Он часто кашлял бронхиальным, свистящим кашлем. Также давала себя знать цынга: десны кровоточили, на ногах появились язвы.

Я с трудом оторвался от него, побежал в кипятилку и выпросил котелок кипятка и полпачки суррогатного фруктового чая, которым я закрасил кипяток. В запасе у меня было несколько кусочков сахара и неполная пайка хлеба. Заброцкий извлек из котомки традиционную этапную селедку и получился настоящий лагерный пир.

С этого времени мы были неразлучны до его побега, который, однако, вместо воли принес ему смерть.