ПОДАРИТЕ ЕЩЕ ТРИ ГОДА

В нашей камере сидел польский профессор Адам Викентьевич Свенцицкий. Когда-то он был высоким и стройным, а теперь сутулый, даже сгорбленный, почти старик.

Накануне ареста умерла его жена. Двух сыновей убили немцы. Одного в Варшаве, а другого в Аушвице.

Где-то в Кракове или Познани у него была старшая сестра. Больше у него никого не было, как он сам говаривал - "ни на нашей, ни на других планетах".

Он был арестован в 1946 году в Варшаве и по этапу доставлен в международную тюрьму - Бутырскую. Теперь он досиживал второй год, в течение которого было всего три допроса. От него требовали "расколоться" и сказать, где спрятаны дневники родственника его жены, бывшего правителя Польши маршала Пилсудского.

На одном из трех допросов профессор Свенцицкий признал, что его покойная жена действительно была троюродной сестрой жены Пилсудского, он они очень редко виделись, и что он никогда не слышал ни о каких дневниках. Он считает, что это неумная фантазия самого следователя.

— Как? - вскричал следователь. - Значит я дурак и фантазер? - Он нанес ему удар, от которого старик свалился со стула. Изо рта выпали зубные протезы, и он залился кровью. Его отнесли в тюремную больницу, где он пролежал более семи месяцев. Потом был еще один допрос, на котором следователь обещал держать его в тюрьме хоть сто лет, пока он не сознается.

 

— В чем сознаться? — спросил Свенцицкий.

— Сам знаешь! Укажи место, где спрятаны дневники, и тогда поедешь в лагерь, будешь дышать свежим воздухом.

Но профессор ничего не знал о дневниках, были ли они вообще и где они были спрятаны. И он досиживал второй год из обещанных ему ста лет.

У него была язва желудка. Свой хлебный паек он разламывал, высушивал на сухари и только тогда ел его. Баланду он не всегда ел, так как после нее у него появлялись рвота и боли. Часто он менял свою порцию баланды на две грудочки сахара и вместо нее выпивал кружку полусладкого кипятка.

Еще больше он страдал от трещины в заднем проходе. При оправке этот несчастный старик терпел поистине муки ада. Вся медицинская помощь заключалась в том, что ему давали какие-то свечки, но они ему не помогали. На оправку всей камеры отпускалось 30 минут, за это время около сотни человек должны были успеть оправиться и совершить утренний туалет. В уборной было всего восемь очков и возле каждого из них выстраивалась очередь в десять-двенадцать человек. Надзиратель все время торопил: "быстрее", "не задерживайся", "не дома" и т.д. И вот здесь-то несчастному больному старику было особенно невыносимо трудно. Сокамерники выделили для него одно очко, - дабы никто его не торопил и тем самым хоть немного облегчили его физические страдания.

Адам Викентьевич таял на глазах, но никто ничем ему помочь не мог. Однажды во время "сухой бани" с раздеванием догола надзиратель, обыскивающий его, сказал другому надзирателю:

— Степа, а Степа, глянь-ко, ни дать, ни взять, живой скелет. Степа взглянул на профессора, покачал головой и ничего не сказал. Но Адам Викентьевич еще мог шутить:

— Не смотрите, что я тонкий, звонкий и прозрачный, зато я сильный. — И, подняв руку, начал нажимать на мускул, которого не было. Все рассмеялись. Смеялись и надзиратели.

Однажды как-то в полдень Свенцицкого вызвали без вещей. Часа через два он вернулся в камеру и рассказал, что ему прибыла полупудовая посылка с продуктами из Международного Красного Креста, но ему ее не отдают, а офицеры требуют, чтобы он от нее отказался и собственноручно написал, что полностью обеспечен питанием и всем необходимым. В посылке не нуждает-

 

ся и от нее отказывается. Он возразил и сказал, что, наоборот крайне нуждается и не откажется. Ему угрожали, что привлекут его еще и по статье 58 пункт 4 за связь с международной буржуазией.

— А это что, хуже или лучше хранения дневников Пилсудского? — с усмешкой спросил профессор.

— Ты что же, старый хрыч, вздумал шутки шутить? Смеяться с нас?- закричал один из офицеров.

— Прошу простить меня, пан офицер, но по-русски правильно говорят: смеяться над нами, а не с нас.

— Вот я тебе сейчас так дам "правильно", что одним ударом выбью твой панский дух и посылка тебе не потребуется. — Oн занес кулак.

— Если это возможно, — спокойно сказал профессор, — то я на том свете буду молиться за вас, а если только одним ударом то буду за вас молиться вдвойне, — и придвинул согнутую голову под кулак.

Но офицер отошел от профессора, сплюнул и процедил сквозь зубы:

— Стану я об тебя руки пачкать. И так тебе осталось жить без года неделю, сам сдохнешь, шляхта поганая.

— Не пойму, не пойму, — забормотал профессор, как бы про себя. — В каком классическом учебном заведении обучают столь деликатному обращению с людьми, и особенно со стариками?

Посылку ему не отдали. Отправили ли ее обратно или оформили эту фальшивую процедуру без него, узнать было невозможно. По этому вопросу Адама Викентьевича больше не вызывали.

Страдания его с каждым днем увеличивались. Были уже два случая, когда на оправку он выходил сам, а в камеру его заносили на руках. Этот очень терпеливый страдалец криком кричал от нестерпимой боли.

Однажды, когда стало невыносимо смотреть на страдания этого старого человека, вся камера потребовала прокурора и утром отказалась принять хлеб и сахар. До полудня никто не приходил, в обед также не приняли баланду. Наконец, пришел начальник тюрьмы подполковник Журавлев и с порога камеры закричал:

— Кто вас здесь подстрекает бунтовать? — Все молчали. — Старосту ко мне, — потребовал он. Когда подошел староста, начальник спросил:

 

— Ты подстрекаешь к бунту?

В ответ загудела вся камера:

— Никто не бунтует. Мы требуем прокурора. Это наше право.— Со всех концов раздавались возмущенные крики: — Издеватели, мучители, произвольщики. — Кто-то выкрикнул: "Пираты, у гитлеровцев научились?

Начальник тюрьмы приутих и даже сделал вид, что не слышит выкриков. Потом он заорал во всю глотку:

— Замолчать! Староста, объясните, из-за чего бунтуют.

— Вы, начальник тюрьмы, напрасно называете это бунтом. Мы требуем, чтобы пришел прокурор по наблюдению за местами заключения, и в частности, за вашей тюрьмой. Мы хотим спросить у него, правильно ли, что содержат тяжело больного человека (он указал на лежащего вниз лицом профессора, корчащегося от боли) в общей камере и не оказывают ему медицинской помощи. Даже шакал помогает раненому шакалу и зализывает ему раны, а здесь врачи, люди с высшим образованием, принесшие клятву Гиппократа, оставляют тяжело страдающего человека без медицинской помощи в этих адских условиях. До какого же варварства надо дойти, чтобы ...

— Замолчать! — заорал начальник тюрьмы. Но вся камера загудела:

— Не будем молчать. Перед вами все молчи! Пираты, гестаповцы... — выкрики раздавались из разных мест камеры. – Требуем прокурора!

Начальник тюрьмы дико озирался, стараясь рассмотреть хотя бы кого-нибудь из кричащих, потом резко повернулся и вышел из камеры. Но те же выкрики продолжались и посылались ему вдогонку.

Прошло не более часа, дверь открылась, и женщина в белом халате вошла в камеру. Она спросила, кто больной.

Свенцицкий стоял на нарах на коленях и лбом уперся в стенку. Очевидно, в такой позе ему легче было переносить боль.

- Выведите его в коридор, - сказала она. Но никто не хотел выходить в коридор. Она ушла и снова вскоре появилась в сопровождении двух надзирателей с носилками, уложили на них больного и ушли.

Вечером никто не вышел на оправку. А на поверке корпусной объявил, что за учиненные беспорядки вся камера наказана и переведена на карцерное положение и штрафной паек.

 

На следующий день утром в камеру дали 3 ведра кипятка без заварки и пайки по 300 граммов. Заключенные решили хлеб не принимать и потребовали бумагу для написания заявления об объявлении голодовки. Трижды в день открывали кормушку и звали для получения баланды, но никто не подходил и даже не откликался. Ежевечерне во время поверки заключенные не выстраивались, на вопросы корпусного не отвечали и только требовали прокурора. Но корпусной отвечал, что некогда прокурору заниматься такими пустяками.

Только на четвертый день пришел прокурор. Его сопровождало несколько офицеров-тюремщиков.

— Чем вы недовольны? — спросил прокурор.

— Мы вас вызвали, - начал было староста, но прокурор его прервал:

— Меня никто не вызывал. Я совершаю периодический обход тюрьмы, зашел и в эту камеру. Вы можете просить, чтобы я вас навестил, но не вызывать. Вам понятно?

Все молчали.

— Так, какие вопросы у вас ко мне?

— Нет у нас к вам вопросов, - выкрикнул кто-то из глубины камеры. — Мы не собираемся устраивать вечер вопросов и ответов. У нас есть претензии, законные требования и пусть придет тот, кого мы вызывали. А с гастролерами нам говорить нечего.

— Как фамилия ваша? — спросил прокурор, обращаясь к говорившему.

Тогда тот протиснулся вперед, стал перед прокурором и четко отрапортовал:

— Гвардии майор Герой Советского Союза Самохин Максим Борисович.

— Здесь нет героев, — почти закричал прокурор. — Здесь есть только преступники!

— Неправда, — закричал Самохин. — Здесь тоже есть герои. Вы здесь герои, а что до меня, то звание Героя я получил в жесточайших сражениях на Орловско-Курской дуге. Здесь же я называюсь преступником, а герои здесь вы!

— Мы с вами еще разберемся, - с угрозой сказал прокурор. - Таких, как вы, мы видели... Но Самохин его прервал:

— Таких, как я, вы видеть не могли. Вы за тысячи километров были от нас, а вот вас я видел в кинофильме "Яков Свердлов".

 

У прокурора был явно растерянный вид. Но, овладев собой, он обратился к старосте:

— Вы можете толком сказать мне, что вы просите?

— Мы требуем, акцентирую слово "требуем", чтобы нас считали людьми и обращались с нами, как с людьми. При любых обстоятельствах нам обязаны оказывать медицинскую помощь. Это не привилегия, это обязанность, диктуемая общечеловеческими законами. У нас в камере находится тяжело больной, которому отказывают в медицинской помощи. В самые суровые царские годы в этой камере находилось только 24 человека, теперь же, после величайшей всемирно-исторической победы натолкали сюда без малого сотню человек. В колхозном хлеву свиньи живут в лучших условиях, чем мы здесь. Можно с уверенностью сказать, что свинское пойло деликатесней баланды, которой нас здесь кормят. Медленная душегубка, называемая тюремной камерой, с двумя бочками-парашами, выделяющими аммиачные и хлорные пары, медленно, но верно подрывает наше здоровье. Если еще добавить удушливый запах почти сотни потных тел, плотно прижатых друг к другу, то иначе как душегубкой это не назовешь. Я думаю, прокурор, вам не трудно будет понять, в каком адском положении мы находимся, а тем более Свенцицкий — он указал на профессора, которого накануне вернули в камеру, лежащего на животе и обеими руками раздвигающего ягодицы, чтобы уменьшить боль. Этот человек лишен медицинской помощи. Позволительно у вас спросить, прокурор, какая душегубка более гуманна — немецкий газенваген или эта? — Он обвел рукой камеру. - Ведь этот старый профессор в газенвагене отмучился бы за 5-6 минут, а здесь он мучается уже скоро два года. Вот мы и спрашиваем вас, прокурор, за что нам мстят. Ведь самый страшный палач - филантроп в сравнении с начальником этой тюрьмы, а ведь он коммунист и носит партийный билет в кармане. Вот мы и думаем: может ли он все это делать сам от себя. Нет, конечно. Зачем же нужно этой могучей партии нам мстить? Ведь месть присуща только злобным и ничтожным...

— Замолчите! - вскричал прокурор. - Не вам обсуждать действия нашей великой партии. Вы враги народа. Вы изменники Родины и злостно клевещете на нашу партию, но ваша клевета нам не страшна. Мы сумеем вам обрубить языки, вражины, - и резко повернувшись, вышел из камеры.

 

Камера провожала его смехом, кто-то даже и свистнул. После его ухода начались оживленные разговоры. Одни хвалили старосту за смелость, другие высказывали опасения, что как старосте,   так и Самохину не сдобровать и что им "пришьют" еще статью. Но и староста и Самохин не проявляли и тени беспокойства. Напротив, Самохин обнял старосту и сказал:

— Ты молодец, Костя! Хоть выстрел твой был в пустоту, но крыл ты его в самую душу правильно.

Один только профессор, стеная, причитал:

— Не стоило из-за меня шум подымать и подвергать себя напрасным неприятностям. Ведь все равно ничего нельзя изменить. Варвары так и останутся варварами, хоть обвешай их с головы до ног талмудом и евангелием.

Вскоре открылась "кормушка" и надзиратель прокричал, как обычно:

— Подходи получать обед. — Никто не тронулся с места. Постояв немного, надзиратель подозвал старосту и как бы по секрету сказал:

— Возьмут вашего больного в больницу. Получайте обед, хватит вам морить себя голодом.

Но и на этот добродушный тон никто не поддался. Через пару часов в камеру вошел врач, два надзирателя с носилками, на которые уложили профессора и унесли. Значит, подействовало. Затем пришли дежурный по тюрьме и корпусной и спросили, почему мы теперь не принимаем пищу, ведь больного забрали из камеры и положили в больницу.

Староста сказал, что даст ответ через десять минут. Было решено снять голодовку, если возвратят хлеб и сахар за все дни голодовки. Так и объявили дежурному по тюрьме.

— Конечно, отдадим. Нам-то ваш паек не нужен. Вскоре принесли кипяток, почти полный бачок сахара, по целой селедке на человека, по три пайки хлеба и по три плавленных сырка. Теперь возникла забота, как бы не расстроить желудки, но в основном все обошлось благополучно.

Еще около двух месяцев я пробыл в этой камере. Свенцицкий в камеру не возвращался. Ни старосту, ни Самохина не вызывали и все шло по-старому.

Вскоре меня вызвали с вещами. Я собрался, попрощался со всеми, с кем успел сродниться, и меня повели в бутырский "вокзал". В одной из комнат за столом сидел майор, он предло-

 

жил и мне сесть. Уточнив, что я именно тот, кого он вызывал, он спросил, знаю ли я, зачем он меня вызвал? Я ответил отрицательно. Он достал из папки бумагу и зачитал ее.

Решением Особого Совещания при МГБ СССР от такого числа, месяца и года я приговариваюсь к 25 годам лишения свободы с отбыванием в спецлагерях, с последующей ссылкой на пять лет и поражением в избирательных правах на пять лет после отбытия наказания.

— Вам понятно решение Особого Совещания? - спросил он.

— Как не понять, когда так хорошо состряпано и изложено, - пошутил я.

— Распишитесь, — предложил он мне и пальцем указал, где ставить подпись. Я отказался. — Почему? — спросил он. — Ведь вы расписываетесь только за то, что вам объявлено.

— Пусть расписывается тот, кому придется их отбывать, - смеясь сказал я.

— Мне непонятно ваше веселое настроение, — недоумевал майор. — Отбывать их придется именно вам.

— Это еще неизвестно, - сказал я.

— Ну, знаете, то, на что вы надеетесь, не будет.

— Как знать! Гитлеровцы тоже думали, что не будет погибели на них, а оказалось, что их главарей повесили, туши их сожгли и пепел развеяли.

— Да, но это в результате нашей победы.

— Не вашей, майор, а нашей. Вы-то какое отношение к победе имеете? Разве только то, что вы драпали с Лубянки при первой бомбежке Москвы или прятались под Кировской станцией метро. Подумаешь, победители, это о вас в народе говорят: блоха сидела на мошонке у вола и хвасталась - мы пахали.

— Но 25 лет придется отбывать вам, — не унимался майор.

— Это мы еще увидим, — сказал я. — Слышали ли вы, майор, о Насреддине? Это он сказал, что за 25 лет либо Тамерлан умрет, либо осел околеет, либо он сам умрет. Помните, когда Насреддин взялся обучить осла грамоте за 25 лет?

— Насмешник вы, как я погляжу, — сказал майор и нажал на кнопку звонка. — Желал бы я с вами встретиться через 25 лет где-нибудь за выпивкой.

— Я надеюсь, что мы встретимся значительно раньше в Международном Трибунале.

 

— Бесплодные мечты ваши.

Надзиратель повел меня на пересылку в бывшую церковь посреди тюремного двора.

Меня водворили в камеру № 21. В полумраке трудно было что-либо разглядеть. Расталкивая других заключенных, ко мне подошел человек и повис у меня на шее. Он зарыдал, как женщины рыдают по покойнику. Это был профессор Свенцицкий. Я его также обнял. Мы уселись на краю нар. Он живо расспрашивал об обитателях 85-й камеры, о старосте, о Самохине и других. Узнав, что после его увода из камеры с ними ничего не случилось, он искренне обрадовался и несколько раз осенил себя крестным знамением. Потом он достал из наволочки два пресных галетика и налил мне кружку остывшего кипятка.

- Я не спрашиваю вас о сроке, так как здесь у всех одинаковый срок: 25 плюс 5 плюс 5.

- Да, - подтвердил я.

Мы улеглись с ним рядом. Вспоминали сокамерников, восхищались их мужеством и героизмом.

Он говорил о замечательных людях, которых он встретил.

— Вы знаете, — сказал профессор, — создается впечатление, что они задались целью уничтожить лучших людей. До чего же это может дойти, — недоумевал он. - Упаси, Боже, если останутся только они и такие, как они.

Каждые десять дней давали для заявления небольшой клочок бумаги в половину листа тетради. Профессор Свенцицкий никогда бумагу не брал, так как писать было некому, но в этот раз он взял листок бумаги.

По заведенному порядку взятый листок бумаги нужно было возвратить корпусному независимо от того, исписан ли он или остался чистым. Корпусной давал дежурному по камере бумагу по счету и столько же надо было ему возвратить.

Адам Викентьевич долго сидел на нарах, что-то обдумывал, держа бумагу в руке, а когда освободилась ручка, подошел к столу, что-то написал и передал дежурному по камере.

Во всех камерах Бутырской тюрьмы существует неписанный закон. Все заявления, написанные заключенными, должны быть проверены старостой или дежурным по камере. Это делалось для того, чтобы затруднить стукачам доносить из камеры. Когда же дежурный прочитал то, что написал профессор, он начал гром-

 

ко хохотать. Получив разрешение автора, он прочел это вслух всей камере:

ПРОШЕНИЕ

Неуважаемая советская власть! Обращаюсь с превеликой просьбой. Мне 72 года. Милостью самого демократического в мире Особого Совещания МГБ мне определено жить еще 25 лет. Имея страстное желание прожить до 100 лет и отпраздновать свой столетний юбилей, я покорнейше прощу добавить мне еще ТРИ года. Зная, с какой щедростью даются десятилетия и двадцатипятилетия, я уверен, что моя скромная просьба будет удовлетворена, за что заранее приношу мою искреннюю благодарность гуманнейшей советской власти вообще и добрейшему МГБ в частности.

К сему —Адам Свенцицкий.

Профессор. Доктор наук. Почетный член многих академий.

И перечислены были все звания и титулы.

В камере стоял гомерический хохот. Ему аплодировали. Каждый подходил пожать ему руку. Многие его обнимали и целовали. Дважды надзиратель требовал утихомириться, но никто на него не обращал внимания. В разных углах камеры обсуждали, какова будет реакция тюремщиков и МГБистов. И только к отбою камера притихла.

Спустя несколько дней, профессора и некоторых других осужденных вызвали на этап. Прощаясь, мы расцеловались и пожелали друг другу счастливого исхода и встречи на свободе.

Вскоре и меня вызвали на этап. Я оказался в Караганде в спецлагере, который почему-то назывался "Песчаным". Через три года я узнал от заключенных, прибывших из Владимирской закрытой тюрьмы, что профессор Адам Викентьевич Свенцицкий находится во Владимирке и почти не выходит из больницы.